Ольга Балла ‖ Когда мы пойдём воскресать

Новый сборничек Марии Степановой, состоящий из трёх поэм — «Тело возвращается», «Девочки без одежды», и «Если воздух», венка сонетов «Одежда без нас» и блока «Нестихов», подвергает поэтической рефлексии коренные, предельные вещи существования — и не только человеческого: жизнь-и-смерть в их неразделимости, тело, память, время.

Это поэзия поверх (разнообразно понятых барьеров, из которых наиболее преодолимые — межкультурные); магическое действие поэтическими средствами, заговаривание, заборматывание небытия. Распространяя речь на прежде доречевые и допоэтические области (посмертная судьба трупа под землёй, процессы разложения), Степанова устраивает очередной пересмотр возможностей поэзии. И ей, и вечным её собеседницам и соперницам — жизни и смерти — поэт устраивает нечто доселе немыслимое: стирает границы между ними, превращая их друг в друга.

Воскресая (именно это происходит в первом, ключевом тексте сборника), тело заново врастает не только в биологическую жизнь, но сразу, тем же движением, — и в жизнь символическую, в то, что мы называем культурой: «И когда пойдем мы воскресать, / Целый лес конечностей отъятых, / Отчужденных, брошенных, неузнанных, / Зашумит у нас над головами, / Заторопится на место сбора, /Как бирнамский лес на Дунсинан». Тут мы видим редкостный в русской словесности случай (мне вспоминается только один эпизод из «Средней Азии в Средние века» Павла Зальцмана и одно стихотворение из «Умра» Санджара Янышева) — попытку создать не только и даже не в первую очередь метафизику воскресения, но чувственно-подробную его физиологию. Почти инструкцию к выполнению.

Границы между живым и неживым, между тем, что наделено сознанием и что его лишено, между культурным и природным тут проблематичны и прозрачны, как и между отвлечённым и конкретным. Точнее, конкретно всё, телесна — будучи одной из мирообразующих сил — и сама поэзия: «…многоглазое нелепое / Естество о многих ртах, / Находящееся одновременно во многих телах».

Сборник интенсивно-диалогичен на уровне структур, на уровне поэтических традиций (и организации речи, и мировосприятия), изнутри которых говорит поэт. Составившие книгу тексты полны отсылок к важным для Степановой авторам. Из русских поэтов важнейший её собеседник — Григорий Дашевский, один раз даже прямо названный по имени («Нестихи» — целиком, кажется, диалог с ним). В поэме «Тело возвращается» партнёрами по диалогу становятся поэзия датская (она представлена не названной по имени, но узнаваемой Ингер Кристенсен) и англоязычная канадская («“Под низким небом”, — говорит ещё одна, / Жившая в той же Канаде…»). Открытые и косвенные, полные и частичные цитаты из своих разноязыких собеседников и собеседниц поэт сращивает в смысловое и ритмическое единство с русскими просторечиями, с русским фольклором: «Умрешь, с собой не возьмешь. / Воскреснешь, по шву не треснешь. / Вылетит, не поймаешь», — с не слишком скрытыми цитатами из русской литературы («Что ты такой воскресший? / Да так, брат, — отвечает, — / Так как-то всё»). Можно было бы сказать, что вся эта многоуровневая цитатность — не более чем инструмент, но дело сложнее и глубже: она — разновидность памяти, форма её проживания. И вот тут мы подобрались к тому, что чувствуется смыслом всего сборника.

Конечно, его стоило бы читать одним взглядом с вышедшей одновременно с ним, даже в том же издательстве, книжечкой «За Стиви Смит» — своевольных переложений Степановой из английской поэтессы (автора настолько же важного для нынешнего англоязычного литературного самосознания, насколько мало — почти никак не! — известного у нас), — это части одного проекта, глубоко родственные друг другу. Но в поле этого единого читающего взгляда куда важнее, кажется мне, включить и вышедший пару лет назад «романс» «Памяти памяти». Это — продолжение начатой в нём работы: усилие возвращения забытого, вытесненного, утраченного, осознания пределов возможностей этого усилия (и, кажется, неготовности с его пределами вполне смириться). Только если в «Памяти памяти» поэт двигался вглубь по стволу фамильной памяти, теперь она углубляется в память всечеловеческую, доиндивидуальную.

Не тело, сколько бы тут о нём ни говорилось, — сквозная и настойчивая тема книги, но нераздельность жизни и смерти, память как несогласие вопреки всем очевидностям отпустить ушедшее и ушедших, страстное желание телесно проживаемого бессмертия всего и всех. Требование (от кого? да от себя же в первую очередь) такого усилия, которое исцелило бы бытие в целом. Требование Рая.

Чтобы старый мир
Уже наконец починили
И всё вернули на место,
Как надо было с самого начала
<…>
И мёртвый ни един во гробе