Андрей Пермяков ‖ Вино из изюма

Книга «Изюм из булочки» являет собой почти совершенную иллюстрацию к тезису Аристотеля о четырёх причинах, свойственных всякому явлению.

Материальная причина ясна — книга состоит из стихов, ранее включённых Леонидом Костюковым в различные прозаические вещи, написанные им же. Производящей причиной стала деятельность поэтического клуба «Личный взгляд», издавшего книгу, а до того проведшего фестиваль «Поэзия со знаком плюс». Собственно, выпуск книги и был призом лауреату. Можно удивляться, зачем известному, публикуемому литератору понадобилось участвовать в конкурсе, но, во-первых, победа была уверенной, однако совсем не «в одну калитку». Примерно 3:1, если применять футбольные аналогии или 5:2 в случае аналогий хоккейных. То есть, оппоненты оказались достойными. Ставшие лауреатами II и III степеней Сергей Ивкин и Ольга Скорлупкина — крайне интересные авторы.

Другой важный момент заключён в манифесте организаторов, почти провокационном по нынешним временам общей любви к трагедиям, а паче — любви к нытью. Положение о фестивале содержало следующие слова: «Мы приветствуем поэзию, которая — по мнению авторов — передает испытанные ими состояния счастья (как полноты человеческого бытия, радости, внутреннего покоя и т.д.), объединяя её названием «Поэзия со знаком плюс».

Разумеется, большинство конкурсантов, как то чаще всего и бывает, пожелания организаторов проигнорировали, но книгу Костюкова составляют именно тексты, созданные от безусловной полноты бытия: а какими ещё могут быть стихи, дополняющие, развивающие, отражающие, оттеняющие уже возникшую прозу?  Растущие из этой прозы, в конце концов?

Впрочем, мотивы появления стихотворных текстов в прозаической ткани мы сейчас рассмотрим. Но сперва отметим четвёртую причину появления книги. Именно четвёртую, целевую. Конечную, если по Аристотелю. Цель поэзии — поэзия. Цель поэтической книги — приращение поэзии. Тут всё просто. Что же касается причины третьей, сущностной, она представляется в данном случае самой интересной, и мы попробуем её найти, следя за ходом книги.

В этом слежении нам сильно поможет автор. Либо помешает. Словом, Костюков написал к «Изюму» краткое предисловие, ехидно названное «Объяснительной запиской», где изложил почти всю методологию и резоны некоего явления. Даже и не этой книги в частности, а вообще — появления стихотворений внутри прозы либо иных художественных произведений: «Я бы выделил два основных вида (или мотива) прорастания стихов в прозе. Во‑первых, бывает, что фактура прозы орга­нично переходит в стиховую, как вода схватывается в лед (кому не нравится эта метафора, может заменить ее любой другой или упразднить вовсе). Во‑вторых, мы видим стихотворения героя; тогда их дополнительная задача — характеристика этого персо­нажа. Здесь автору надобно перевоплотиться в этого героя, что, впрочем, в прозе — обычная ситуация». И далее: «Представьте себе, что среди героев фильма или спектакля, помимо шахтера, профессора и ночного таксиста, есть плохой актер. Нетрудно, однако, догадаться, что на роль плохого актера (как и на остальные) режиссер будет искать хорошего актера, который эту роль будет стараться играть хорошо. Так и в прозе: роль «плохих» стихотворений должны хорошо играть хорошие стихотворения… впрочем, это азы жанра пародии».

Приостановим здесь цитату. Её продолжение потребуется нам чуть позже. Сделаем вид, будто хотим ревизовать слова автора или напротив — подтвердить их самым явным и школьническим образом. В обоих вариантах рассказ «Он приехал в наш город в начале июля» окажется эталонным образцом прорастания стихов из прозы. Фабула этого рассказа, написанного весьма давно, целиком изложена в названии. Сюжет сугубо внутренний. Хотя там даже человек умрёт, кажется, но глубоко за кадром. И, похоже будет свадьба — ещё глубже за кадром. Но, разумеется, главное — это напряженное поле текста, являющего собой непрерывный заочный диалог. Один человек думает о себе, второй — о нём и ещё об одном человеке. Возникает контрапункт, синкопа. И разрешиться повествование должно именно стихотворением. Или это сейчас так кажется — когда с момента создания текста прошли уже десятилетия:
<…>
Начинается дождь. В этом блеске и гуле
Хорошо растворяются контур и звук.
Он приехал в наш город в начале июля:
Доктора нам советуют ехать на юг.
Говорят, если птицы в полете уснули,
Они чертят по воздуху круг.

Так секунду висит молоток, изготовясь,
Чтоб точнее ударить по шляпке гвоздя,
Знаешь, так выпадают из времени, то есть
Так заводят часы, навсегда уходя.
<…>

Хорошие стихотворения, играющие роль плохих стихотворений, в книге тоже есть. Вариант не самый интересный. Куда интересней моменты менее прямолинейные. К примеру, стихи, чьё авторство приписано поэту Родиону из повести «Луч прошивает всё». Стихов в повести довольно много, стихи эволюционируют вместе с героем, но остаются в некой матрице, замечательно характеризуя и героя, и социальную группу «молодёжь», которой герой имеет честь на некоторое время принадлежать. Характеристика, конечно, не очень лестная. Прежде всего, группе сей имманентны замечательно очевидные, предустановленные знания о мире и узость взгляда. Обычно такие характеристики приписывают старикам, но приписывают это молодые, исходя из собственной тупости. К счастью, подобное свойство проходит, но к сожалению — вместе с молодостью.

Чтоб не быть голословным, надо бы привести какие-то цитаты, однако сложно. Настолько органичны стихи персоне. Пожалуй, выберем один фрагмент. Молодому человеку положено бунтовать, и он бунтует. После длинного рассказа о попытке уединиться с физиологическими целями в крупном городе, Родион находит спасительную цивилизацию в виде Макдональдса:
<…>
я вошёл
отлил
без души и скорее формально
потом вымыл руки
если есть смысл в искусстве
то вот он здесь
мойте руки перед едой
взял чизбургер и картофель фри
я знаете всегда беру чизбургер и картофель фри
мирно сел у окна
и тут поверите или нет
у меня зачесалась жопа

нет чтобы ей зачесаться в маршрутке
там в тесноте на ухабах
хочешь не хочешь
а чешешь и чешешь
между нами
как транспортное средство
маршрутное такси
обладает рядом недостатков
но как средство для чесания жопы
оно практически идеально
особенно если едешь стоя
надо бы написать мэру
соответствующее письмо
<…>

Точно так же, но абсолютно иначе (это я не специально каламбурю, точнее не сказать) очень внятны и по-хорошему функциональны стиховые характеристики персонажей пьесы «Пётр и Павел в ресторане ДТП». Добавляющие к особенностям героев нечто важное, но вне этих героев особо не живущие.

С романом «Последний шпион» дело сложнее. Он и сам многоплановый, и стихи там очень разные. Часть предсказуемо напоминает зонги Высоцкого, написанные для фильма «Бегство мистера Мак-Кинли». Возможно, напоминает именно вследствие существования того фильма и тех песен. Есть отсылки к музыке из советских шпионских фильмов. Опять-таки, возможно кажущиеся — вследствие автоматического знания мелодий и благодаря внутреннему проговариванию текста на эти мелодии. Есть разное. Но интереснее прочего —механика получения из хорошего стихотворения не столь хорошего стихотворения. Не условно-плохого, примеры каковых мы найдём в текстах из повести «Пригодные для жизни слои», а чуть-чуть плохого. При этом — важного для характеризации персонажа:

* * *

Клочковатый туман и мелкий дождь —
привыкаешь, стоишь и ждёшь.
На лугу, на мёртвой колючей траве
видна фигура… нет, две.

Как похожи они — словно две сестры:
скулы твёрды, носы остры.
Осторожно любовь по траве идёт —
по колючей траве кое-как бредёт,
ну а смерть равнодушно ждёт. <…>

Всё идеально вплоть до последней строки. И окажись на месте смерти кто угодно, улитка, к примеру, — идеальным бы всё и осталось. Ладно: близким к идеалу. Прямолинейность же губит текст. Губит ровно настолько, насколько надо автору.

Примеры и собственно поэтического, и сюжетно-оправданного версификаторского мастерства можно умножать, но хотелось бы поговорить о действительно важной теме. Скажу честно: открывая книгу «Изюм из булочки», я предполагал, что одним из возможных исходов знакомства с нею будет разговор о поэтическом, как таковом. Направление разговора было неясным, прямой повод к нему тоже, но факт казался вероятным. Хотя бы по причине давней статьи Костюкова «Стихи и поэзия»¹. В той работе автор изящно избегает определения самого термина «поэзия». Мы тоже уклонимся от такой необходимости. Ибо за прошедшие 120 лет очень мало существенного можно добавить к сказанному в статье Иннокентия Анненского «Что такое поэзия?».

То есть, в максимально общем виде верным окажется прямое энциклопедическое определение или даже калька с греческого: ποίησις — «творчество, сотворение». В этом смысле «поэзия камня», «поэзия математической формулы», «поэзия мироздания» — совсем не метафоры, а вполне легитимные высказывания.

Но мы, всё-таки, об искусстве слов. В начале рецензии мы говорили о четырёх причинах появления книги. Материальную, производящую и целевую причины худо-бедно отобразили. Осталась сущностная, отвечающая на вопрос в чём суть, в чём «чтойность» явления. Эту причину также именуют «формальной». Каким-то непостижимым путём термин за столетия сменил значение на совершенно противоположное, и слово «формальный» означает, скорее, «поверхностный», «внешний». Иногда — «демонстративный». Впрочем, на такую подмену понятий сетовал ещё Г. К. Честертон.
Нет, нас интересует именно структурирование и разделение ποίησις’а в словесности. Интересует отчего, каким именно образом единое творческое начало обретает совершенно разные формы?

«Тушинский цикл», занимающий центральную часть сборника — отличный повод к разговору об этих аспектах. Ценность его, конечно, не только в обеспечении возможности такого разговора, но не использовать повод — тоже грех в нашем случае. Есть мысль, высказывавшаяся и самим Костюковым, и другими авторами. Примерно такая мысль: «Стихи есть всё, что не проза. Обратный вариант не работает». Учитель философии, сказавший господину Журдену: «всё, что не стихи, то проза» не зря ж показан у Мольера дегенератом.

Однако проза вполне может быть насыщена поэзией. Один род искусства способен порождать другой, как подсолнух даёт свой единственный цветок — мы уже наблюдали это, говоря о стихотворении, завершающем повесть «Он приехал в наш город в начале июля». Такой вариант интересен, но он далеко не исчерпывает возможностей взаимодействия. Опять прибегнем к авторскому предисловию: «В конце ну­левых я написал маленькую и не очень удачную повесть «Сме­на сезонов в Тушино» — и в ней каким-то странным образом больше двадцати фраз превратились в первые строчки стихот­ворений, причем сюжеты этих стихотворений не имели ника­кого отношения к сквозному сюжету самой повести, были ему перпендикулярны. Можно сказать, что стихи выросли из этой повести, как овощи из грядки.
Так как одна из тем этой книги — именно переход прозы в стихи, я местами оставил небольшие фрагменты прозы воз­ле точки этого самого перехода, как землю на корнях растений».

Уточним: в разделе, касающемся «Смены сезонов в Тушино» фрагменты прозы отнюдь не выглядят «комочками земли». В том смысле, что их прочитывание и чтение выросших из них стихотворений различается не так фундаментально, как различаются почвоведение и ботаника. Скорее, мы имеем дело с двумя разделами науки о живом. В данном случае — науки о прозе и науки о поэзии. Может, не науки в нынешнем, аналитически-препаративном смысле термина, а натурфилософии.

Дабы не путать самих себя в клубке ассоциаций и терминов, вернёмся к «Изюму». Вот момент из повести:

* * *
Человек готов любить человека, дай ему только повод, яко­рек. Один именным образом сутулился. Другая девушка носила муфту. Третий прочищал нос с невероятным звуком, отдален­но похожим на гудок товарняка, но страшнее. Не то чтобы мы любим их за это. Как бы сказать — это позволяет отчетливее их любить. А Андрюша был парень незлобивый, и все были рады ему.

Какова первая ассоциация, возникающая при чтении маленького приведённого абзаца? Понимаю, у разных читателей ответы могут быть очень разными, но у меня как-то автоматически срифмовалась цитата из книги Сергея Довлатова «Компромисс». А именно, кусочек из «Компромисса десятого»: «В журналистике каждому разрешается делать что-то одно. В чем-то одном нарушать принципы социалистической морали. То есть одному разрешается пить. Другому — хулиганить. Третьему — рассказывать политические анекдоты. Четвертому — быть евреем. Пятому — беспартийным. Шестому — вести аморальную жизнь. И так далее. Но каждому, повторяю, дозволено что-то одно. Нельзя быть одновременно евреем и пьяницей. Хулиганом и беспартийным…
Я же был пагубно универсален. То есть разрешал себе всего понемногу».

Различие здесь по модулю: у Костюкова героя любят, а довлатовского альтер-эго неприязненно опасаются. Однако устроение, синтаксис, пластика, тропика текстов, внятно, лаконично и в меру хладнокровно характеризующих поведенческие особенности героев, очевидно сходны. Стилистика, фонетика, ритмика, метрика — сугубо индивидуальны.

Большинство терминов, использованных нами в предыдущем абзаце, характерны для разговора не о прозе, но о поэзии. Однако в данном случае обойтись без них сложно. Именно в сравнительном, компаративистском аспекте сложно. Схожесть и различие двух фрагментов требуют вхождения в молекулярные уровни текстов.

Различие же между прозой Костюкова и выросшим на этой прозе стихотворением иного свойства. Приведём это стихотворение целиком, в авторской редакции, без разбиения на строки:

* * *
Человек готов любить человека, дай ему только повод, яко­рек. Щурясь от колючего встречного снега, человек шаг за ша­гом бредет в ларек. Для себя бы не вышел. В ожидании гостя че­ловек набивает пакет. Снег стирая с лица перчаточной горстью, шагает обратно.
Свет.
Свет негромкий в окне сквозь красную штору. Под нога­ми — снег. Под снегом — лёд. Человек балансирует, ищет опору. Не найдет — всё равно дойдет. Снег стряхнет перед собственной дверью, замок откроет нужным ключом. Каждый день ему воз­дается — по вере, по заслугам и так, нипочем.
Гость звонит — через десять минут прибудет. Вода превраща­ется в кипяток. За окном там и сям проявляются люди, не иссяка­ет поток. Что еще? Приготовить тапки заранее. Нарезать сыр, ба­стурму. Это прямо какая-то мания — скучно радоваться одному.
Человек ждет человека в прихожей, предвидит: черную шля­пу, клетчатый шарф, остатки снега, тающие на роже, очки, дер­жащиеся на ушах. Человек приближается, минуя сугробы, только снег скрипит из-под ног. Человек застывает у двери, чтобы среа­гировать на… звонок.

В чём принципиальная разница? Не в том, конечно, что в прозаическом отрывке мы смотрим из внешнего мира на психологические особенности персонажа, а стихотворение говорит о взаимодействии героя с этим самым миром — всё могло быть ровно наоборот. Два текста имеют принципиально разную энергию остановки: стихотворение явно завершается к своему формальному финалу. Дабы его продолжить, необходимо дополнительное усилие, появление неожиданного слома, яркого образа, перпендикулярной мысли. А прозаический фрагмент сам по себе требует продолжения, его будет сложно остановить после точки, следующей тут за словом «ему».

Здесь мы радостно возвратимся к термину ποίησις, как определению творческого начала. Льву Ландау приписывают мысль, что не существует никакой прикладной науки: есть практические приложения единой науки. Аналогично, я убеждён, что ποίησις так же наполняет прозу, как и поэзию: во избежание явной путаницы, станем разделять два однокоренных и крайне близких по смыслу слова — ποίησις и поэзия — греческим начертанием и его калькой.
Тут можно применить сравнение напрашивающееся, но не слишком глубокое: стиховая оснастка придаёт поэзии некие формы, ограничивая её в физическом масштабе — слишком много романов в стихах не вместит ни одна национальная литература. Собственно, и сам автор, напомним, сравнил в «Объяснительной записке» рост стихов из прозы с обращением воды в лёд. То есть, кристаллизацию, оформление.

Можно сказать иначе: проще и, наверное, менее точно. Качественные признаки стихотворчества в идеальном варианте способствуют концентрации поэзии. Увеличению её градуса. Это, разумеется, не говорит, что стихи «лучше» прозы: мы же не скажем, будто виски Lagavulin превосходит сухое вино Fox Creek Vixen? У них разный вкус, разные цели, разные источники, разное всё, кроме объединяющего их спирта. Так ποίησις объединяет стихи и прозу.

Метафора была б хорошей, если б учитывала важнейшее различие: темповое. Есть известная игра, чуть не дотягивающая до искусства, но в качестве спорта выглядящая странновато. Я, конечно, про шахматы. Игрок белыми начинает партию сравнительно произвольно. Далее при надлежащей квалификации партнёров, следует более или менее наигранный дебют. А затем начинается главное. В сущности, сама партия suigeneris может длиться всего несколько ходов. Либо напротив, перейти в затяжной, напряжённый и запоминающийся надолго эндшпиль. Так вот: у стихов и прозы разные темпы достижения этой уникальной стадии партии и разные темпы прохождения стадии. В остальном они взаимно похожи и чуть-чуть похожи на шахматы. Только в шахматы должны играть два партнёра, схожих по природе, а литератору партию предлагает некая внечеловеческая, а то и сверхприродная сущность. Кроме того, «в поэзию» роботы и нейросети нас ещё не научились обыгрывать. Вдруг и не научатся?

Финал  рецензии заставил нас далеко отойти от буквы «Изюма из булочки». Но, кажется, это весьма хорошо в отношении восприятия книги и производимого ею действия.

___________
1. Арион. №1, 2012.