Владимир Авдошин ‖ Драматург Шугаев

рассказ

Когда Шугаев окончил литинститут, отделение драматургии, он узнал, что в театре «Партком» есть вакансия пожарника и устроился на это место. А так как пожарнику можно структурировать свое рабочее время (не все же восемь часов пожары подозревать и быть наготове, тащить куда-то лестницу и ведро с водой), то в первую же свободную минуту он пошел в театральный буфет и ловко встал в очередь за ведущей актрисой. Это раз. А когда она взяла себе на тарелочке еды и пошла к столику, он виртуозно обслужил сам себя, быстренько подбежал к столику, поставил свою тарелку одной рукой, а второй отодвинул стул и сказал: «Плииз!»

А сидя с актрисой, сумел навязать ей один разговорец о некоей современной пьесе, в которой зритель ждет-не дождется узнать, наконец, о себе. Но театр почему-то занят всё новыми и новыми интерпретациями донжуанов и германов прошлого и абсолютно глух к стуку в дверь нового автора. А ведь он принес пьесу о Тане и Ване, да! Из зрительного зала! Но её нигде не принимают и оттого автор так несчастен, так несчастен. И он даже пустил слезу.

Ведущая актриса хотела только поесть в защищенном от зрителей месте. Таковым она считала театральный буфет. Но оказалось — нет. И сюда долетел снаряд домогательств ее персоны.

Она сказала, сжав губы:

 — Хорошо, приносите вашу пьесу. И если она меня тронет, я попрошу за вас.

 — Надежда есть! Надежда есть! — приплясывая, побежал домой Шугаев.

Через некоторое время ему выделили из молодежного состава труппы людей и отрядили режиссера. В фойе между раздевалкой и буфетом он, наконец, начал репетировать свою пьесу. И они так увлеклись, что даже уборщица, которая в то же время начинала подметать фойе, перестала махать веником и умильно смотрела, сидя на ведре, что люди говорят и что делают.

«Бывают же такие, — думала она, — которым неймется! Есть же сцена — подожди! Чего тут топотать? Я убралась да домой пошла, а тут — жди их! Однако занятно. Как он к ней-то, а? А она нему, а? Так ведь можно и домой опоздать — засмотришься. А в пол одиннадцатого надо суп ставить варить, детей кормить, мужика в ночную смену провожать.

 — Чего-то ты поздно сегодня? — спросит муж. — Какие ж там полы, что столько времени подметать нужно? Надо смотреть, какие там полы…»

 — Да нормальные полы, паркетные, — не глядя мужу в глаза, говорит уборщица, быстро зажигает газ и вспоминает: «И всё-то у них пошло хорошо. И героиня досталась трогательная, и герой ничего. Да и режиссер — зубатка, но правильно требует, правильно! Форму надо держать!»

И тут вдруг ударило в окно, во все бубны и литавры: «Перестройка!» И вмиг во всех театрах посыпался репертуар и залихорадило. Всем сразу понадобился только политический театр. Репетиции в фойе были свернуты.

Так и не удалось узнать — что это было? Актриса прочла и её тронул текст или актриса, всё время игравшая терпеливых женщин, терпеть не могла, когда в её личную жизнь встревают со своими просьбами и потому, не читая, отомстила прыткому молодому человеку? Выписала ему актеров, режиссера, место — не глядя. Но чтобы никогда больше не встречаться. А театр пусть расценивает это как каприз великой актрисы. Что я им буду объяснять? Пусть простят мне мою взбалмошность.

А Шугаев уехал в деревню. Живя там у бабушки в крайнем доме долгие три месяца, он написал там своего «Налима». С бабушкой не общался. А когда? Лежал целыми днями на берегу речки, не двигаясь, чтобы рыба перестала его бояться. Расправила бы свои плавники и медленно, даже вальяжно, фланировала бы туда-сюда. Ему хотелось увидеть рыб близко-близко, разобраться в их предпочтениях, темпераменте, характере. Как в пьесе о людях, он и здесь хотел изобразить их позывы, их поведение, их социальные схватки, их социальные катастрофы. Его, как молния, настигла простая мысль: рыбы молча, не тяготясь, проживают в простых, даже элементарных обстоятельствах, свою жизнь. Без героизации, но и без депрессии.

Многие потом в городе, знавшие его, говорили, что «Налим» ему явно удался. И заинтересовались: где он такого подсмотрел? А ответить он не успел. Потому что фанфары перестройки смолкли. Не хватало продуктов, освещения, позитивного начала. Как венец всему — открытие частных банков. И ему пришло в голову: люди побежали в банки стоять в очередях за золотым тельцом. Там его следующая пьеса. Он должен писать о людях в очереди, как они воспринимают объявление «Деньги закончились. Банк завтра не работает». Но надежда есть! Надежда обогатиться есть! Шут с ней, с этой темнотой на улицах, сейчас мы под 600 процентов положим свои денежки! И как раз в это время развиваются чувства Его и Её.

 — Объясните нам, пожалуйста, почему автомат заклинивает и деньги не выдают?

 — Не знаю, ничего не знаю, — упрямо твердит кассир, — ждите начальство. Вы что-то хотели?

Да, развиваются чувства Его и Её. Они стоят в одной очереди. Но не друг за другом.

 — Вы, кажется, хотели мне что-то сказать или познакомиться?

 — Наверное, да. Но с другой стороны — может быть, вы не хотите?

 — Я? Ну почему вы так? Я хотела…

 — А я вот не хотел. А потом подумал: нехорошо не знакомиться, если уж мы смотрим друг на друга. А знаете что? Давайте вместе стоять в очереди? Хотя, может быть, нехорошо знакомиться с девушкой, когда ты стоишь в очереди за деньгами?

 — Да, я помню, мне мама говорила, когда я была маленькая и ходила стоять в продуктовый — «Держи деньги в кулачке и ни на что не отвлекайся. Все разговоры пресекай».

 — Ну, если хотите — мы не будем разговаривать и даже можем порознь встать в очередь.

 — Да нет, я про маму вспомнила. А так-то я готова и вместе постоять.

 — Да? Это хорошо. Когда пойду домой, я вас буду вспоминать, если вы позволите, конечно.

 — Ну отчего же? Зачем же запрещать? Это мама мне всё запрещала. А я никому ничего не запрещаю. У меня принцип такой.

 — Ну что тут? Давайте бумагу! Вот деньги! Вот чек! Следующий! — сердито говорит в окошке кассир, не обращая внимания на их вспыхнувшие чувства.

Она выскользнула, а он, пока получал свои кровные, как-то не захотел ее потом догонять. Подумал, что и где он купит, как принесет домой. И опять же — надо маму кормить. И про маму ничего не расскажешь. Что она — лежачая.

Шугаев был с ней до конца. После ее кончины он написал произведение о лягушке, которая по звездам идет к болотцу или пруду в инстинкте родить. И многих родить, не как у людей — один-два, а сотни. И будут они думать, как им лучше жить или не думать вовсе, а просто жить, главное, что инстинкт ведет её. А человечество запуталось.

Помаялся он в городе при кружке детской литературы, где сказочки для детей писали, да и уехал в дальнюю деревню жить охотой и рыбалкой.

Говорят, у Шугаева и жена была. Но она не выдержала его литературных правдоисканий, не оплаченных обществом. Зачем тогда писать? Пишут приятное. Чтобы люди заплатили за приятное. А кто же будет за горькую книгу платить?

Вот он и расстался с женой и уехал в деревню. Подальше, чтобы не было искушения вернуться, и поосмотрительнее. Чтоб речка была такая — чтоб рыба водилась. А люди чтоб были такие — чтоб города не знали. А женщины такие — чтоб ни авторучки, ни удочки не ведали. Но понимали, что это дачник и с ним никакого дела иметь нельзя, кроме одного: собачиться, ругаться и проклинать через стенку. Не мог же он весь дом арендовать. Полдома арендовал. И то едва-едва набралось денег.

Обил он эту стену войлоком потолще, купил компьютер, поставил и начал излагать свое заветное: как прочитает в газете какую-нибудь тему, которую общественность не может решить, так сразу на эту тему пьесу пишет. И рассылает в театры. Они отвечают, подойдет это или нет. Если подойдет, то приглашают на дату премьеры. И он туда едет почетным гостем, смотрит свою пьесу и договаривается о следующей. И о гонораре.

Все кинулись в Бога веровать. Он и про это пьесу написал.

Речь в ней о том, что отец сына спрашивает: веришь ли ты в Бога или нет? Может ли общество без Бога обойтись или нет? А сын ему что-то режет, не соглашается.

 — Не могу, — говорит сын, — все это депрессивное слушать в церкви. «Когда мы умрем, когда мы умрем, когда мы умрем…»

А отец говорит: слушать это пение — радость. Да будет здрав! Да будет здрав! Да будет здрав!

А потом случилось неожиданное: разрешили заграницу. Шугаев взял свою пенсию и тут же понесся в Париж. Соскочил с поезда и спрашивает:

-Где у вас тут бордель?

 Ему показали, он ворвался и говорит:

-Мне негритянку. На все деньги и чтоб без подставы. А то я знаю, вы бледнолицых намажете гуталином. А я хочу настоящую.

Потратил он таким образом деньги, сел на поезд и вернулся. Никто не верит, что он там был. Ведь эту малину через две недели закрыли. Деньги таскать негритянкам! Больно жирно для советского трудящегося. Ничего, и со своими поживешь, от тебя не убудет.

И понял Шугаев, что его ждет единобрачие советского образца. А это скучно. Что об этом писать? И потому следующую пьесу он написал про то, как миллиардер объявляет конкурс для трех женщин разных рас: кто от него лучше забеременеет, родит ребенка и воспитает на его деньги.

Пьеса имела успех во второй столице России, и он туда ездил и принимал аплодисменты. И даже в ресторан его водил режиссер и угощал, как автора. И даже некоторое время гонорары шли от театра.

Но потом он все это забросил и решил дать в журнал «Работница» объявление: «Мужчина в годах, при деньгах предлагает молодой особе приятной наружности, не чурающейся домашней работы и ухода за ребенком, родить от него с последующей оплатой. Разность национальностей приветствуется».

Он приобрел костюм и поехал в Москву на танцы в Дом ученых. И там искал ее, но всё почему-то пятидесятилетние попадались. А ему-то надо детородю. Лет двадцати, чтобы с ней и с ее ребенком еще раз прожить свою жизнь. А такой не нашлось. Пришлось ему идти на бесплатную йогу в поликлинику, ну и рыбу ловить в деревне на реке. Рыбалка на той реке тоже пока бесплатно.

Остаются гости в Москве, кто его еще помнит. Кое-кто помнит из кружка по детской литературе. А также поликлиника его не забывает: шлет извещения, что он должен приехать на очередной осмотр, а также попробовать их новую программу активного долголетия.

Но сам он мечтает, минуя свою соседку, которая за стенкой в деревне всё время ругается, что он ночью на компьютере работает, дождаться весны и залезть в реку, что называется, по шейку. Тогда сотнями идет рыба на нерест и каждая тыкается тебе в тело, а ты стоишь в воде, держишь сеть и смотришь на партнера на том берегу, как на единственную надежду счастья и помощника в такой путине. И ты все-все на свете забываешь, и тебе хочется, как истинному рыбаку, стоять так каждую путину долгие-долгие годы.