Лёша Палкич ‖ Чужой сценарий

Товарищ Ленин, работа адовая
будет сделана и делается уже

Владимир Маяковский 

— Ты бы хоть обои, Андрюша, переклеил что ли, — взгляд гостя в костюме от «Бриони» или «Гуччи» брезгливо скользит по засаленным пятнам на стене и упирается в облезлую панельную хрущёвку за оконным стеклом, — разве можно в таком свинарнике. В комнату, вижу, не приглашаешь, там ещё печальнее картина? 
— Обои — да, пора, — покорно соглашается хозяин. — Хотел просто кофе сделать. Потом в комнату. Если хотите. 
— Да ладно уж. Давай здесь. На рабочем месте, так сказать. Здесь творил, признавайся? Алёна тебе в комнате не позволила бы. Ты ведь за рукописью как паровоз дымишь.   

На кухне двое. Пришедший заметно утомлён после напряженного рабочего дня. Опустившись на табурет между столом и холодильником, ослабляет узел галстука, облокачивается на стену и с облегчением вытягивает ноги в серо-голубых итальянских туфлях. Хозяин — небритый худой мужик неопределённого возраста в линялых штанах топчется босыми ступнями по линолеуму у плиты, поочередно посматривая то на шумящий чайник, то — робко — на гостя. На столе две чайные чашки из сервиза, нарядные и пузатые как близнецы. Рядом примостилась пачка молотого кофе, наполовину пустая, с бельевой прищепкой сверху и планшет в потертом футляре из искусственной замши. Узкая струйка дыма от вдавленного окурка топорщится над пепельницей. 
 — А если кофе прямо в чашках? Если прямо в чашках заварим? Я, когда писал эту штуковину, мне не хватало терпения стоять над плитой, — хозяин не то обращается к гостю, не то говорит сам с собой. — Да и нет нормальной турки. Теперь. Уже нет. Мою Алёна забрала. А этот вот кофе — мелкий. Хороший. В чашках нормально. Или сварить? В ковшике можно попробовать. И сахара нет. 
В пиджаке у гостя оживает телефон. Он полминуты слушает, потом отвечает.
— А ты ему скажи, что у нас для всех авторов правила одинаковые. И когда программа Word перестанет подчеркивать его фамилию, тогда он сможет диктовать нам условия. А пока или по правилам нашей редакции, или никак. Нет. Я не буду сам с ним разговаривать. Я за это и плачу тебе деньги, секретарь не только чай приносит, ты не знала? — он поднимает лицо к хозяину. — Прости, Андрей, что ты говоришь? 
— Я говорю, сахар закончился. А кофе можно в ковшике заварить или прямо в чашке кипятком. Залить. Нормально получается.
Гость равнодушно машет рукой. 
— Не суетись. Я не гурман кофе. В чашках так в чашках. Давай лучше к делу. 
— Хорошо, спасибо, — хозяин делает глубокий вдох и решительно начинает. — Это, значит, как бы киносценарий такой. У меня тут написано, — он кивает в сторону планшета. — Но частично. Я что-то буду вам читать, а что-то просто рассказывать. Из головы. В голове у меня всё есть, но я не знаю как правильно сценарии писать. Да и терпения, и сил уже нету сейчас дописывать. Вы послушаете, и скажете, можно ли из этого сделать что-то толковое. 
— Андрюша, дорогой. Не надо повторяться. Пишешь ты хорошо. «Кривые истории» — могла бы получиться достойная книга, будь ты потерпеливее и ээ… подипломатичнее.  
— Я просто на взводе был тогда… Ну и само собой немного. Лишнего. 
— Послушай. Я с пониманием отношусь к твоим житейским неурядицам. По возможности буду рад помочь. Ты не просто автор. Ты мой старый друг. 
— Спасибо, что помните. Почти за одной партой когда-то. Теперь — как фантастика. Где вы и где я. 
— Да, теперь мы, мягко говоря, на разных ступенях социальной лестницы. Однако не будем терять время. Вчера ты сказал, что текст сырой и требует живых комментариев. Именно поэтому я здесь. Маленький бытовой рассказ — это твоё, получается очень хорошо. Узнаваемо. Насколько тебе по силам что-то более крупное? Не знаю. Увидим. Начинай.
Хозяин еще раз вздыхает, опускается на табурет рядом и раскрывает замшевый футляр. Кнопка заедает. Андрей начинает рассказ и одновременно борется с непослушным планшетом.
— Фильм. Представьте. Чёрный экран. Потом на нём пишутся и одновременно дублируются голосом слова: «Запечатывается гроб сей…», ну и так далее, что там говорит священник в последнюю минуту, перед тем как покойника опустят в могилу. И закопают. В том смысле, что запечатали и до Второго Пришествия Христа не беспокоить. Буквы гаснут. Тишина. Потом слышно прерывистое дыхание и хруст, как будто продавливается снежный наст. На экране чёрные пятна на голубом фоне. Двигаются. Дергаясь. — Хозяин трясёт рукой, мучительно пытаясь изобразить картинку из своей головы. — Это зимний лес. Ельник. Чёрные ёлки на голубом снегу. Морозная ночь. Мы смотрим как бы изнутри бегущего волка. Его глазами. 
— Андрей, визуальный ряд это уже режиссёра парафия. Не надо туда лезть. А то ты мне и до утра не расскажешь. После тебя я ещё одну встречу запланировал. Так что ускоряйся. 
— Да-да, я понял. Дыхание и наст проламывается под лапами. Потом появляется посторонний звук. Гудение. Пятна перестают двигаться. Волк остановился. Прислушивается. Гудение приближается. Волк пробегает ещё немного и опять останавливается. Он на вершине холма. Заснеженный лес впереди прорезан черной полосой автострады. Движущееся яркое пятно сбоку, это фары, по дороге на большой скорости, одна за одной: мимо пролетают три черные легковые машины. Мы успеваем заметить, что они все выглядят как в двадцатых годах прошлого века. «Студебеккеры» или «Паккарды»…

Последние слова хозяина тонут в сиплом тревожном свисте. Чайник. Андрей морщится, откладывает планшет. Выключает газовую конфорку, шуршит кофейным пакетом насыпая по две ложки в каждую чашку, потом заливает кипятком. 
— Изотта-фраскини. «Антилопа Гну», — подбадривая медлительного рассказчика, комментирует гость. 
— Нет-нет. Совсем не то. Подождите, Эдгар Игоревич. Там, у Ильфа с Петровым, кабриолет, а здесь январь, мороз. Не перебивайте. 
— Вчера ты сам просил уточнять, если что будет непонятно…
— Хорошо, извините. Слушайте дальше, — Андрей опускается на табурет и продолжает. — И в тот момент, когда они пронеслись, мы оказываемся внутри главной машины. Здесь темно, тепло и тихо. Лиц не видно, камера где-то на уровне руля. Светится панель приборов. Дорогая отделка. Машина идёт плавно и быстро. Шофер молодой, он в военной форме. У пассажиров под полушубками тоже угадываются френчи. Все молчат. Вот тут дальше у меня написано, я буду читать. 
«Один из сидящих сзади негромко, без эмоций произносит: 
— За неделю, прошедшую после нашей поездки его состояние сильно ухудшилось. Что говорят врачи? Есть какие-то шансы? 
— Никак нет. Улучшений не предвидится. Профессора Крамер и Кожевников… — обернувшись с переднего сиденья, виновато начинает другой.
— Это же чёрт знает, что такое, товарищи, — таким же спокойным голосом перебивает его первый. — Это — преступная халатность. А если поменять врачей? 
— Никак. Это не поможет. Мозг необратимо разрушен. Говорят, даже на пару часов не смогут. А то бы, конечно, можно было…
В разговор вступает третий. 
— Зря мы вообще затеяли этот его переезд в Горки, — чувствуется, что он раздражен. —  Надо было ещё год назад поднимать этот вопрос на Политбюро, принимать трудное решение и… сами понимаете. Но вы же знаете, товарищи, Надежда Константиновна выступила категорически против.
— Из-за того, что вы пошли на поводу у этой истерички, — не меняя интонации, говоривший достает трубочку, в полной тишине не спеша набивает её табаком, аккуратно раскуривает и спокойно заканчивает. — Из-за того, что вы пошли на поводу у этой истерички Вождь Мировой Революции теперь воскреснет полным идиотом».
Андрей поднимает глаза на собеседника.
— Ну как?
— Пока ничего не скажу. Понятно о ком ты, но давай, что там дальше.
— Дальше опять чёрный экран. Потом сразу светло и какое-то пятно. Это лежащий человек только что открыл глаза и не может сфокусировать картинку. Мы видим то же, что и он. Наконец, пятно перед его глазами превращается в лицо. Читаю дальше.

«Совсем молодой веснушчатый паренёк в гимнастёрке склонился над лежащим и озабоченно, с тревогой вглядывается в него. Потом с облегчением произносит:
— Кажись, живой.
— Живо-ой? — радостно переспрашивает голос откуда-то сверху. — Слава тебе господи. А ну, Карякин, дай я погляжу. 
Появляется другое лицо — постарше, с щегольскими усиками, серыми глазами и тонким шрамом от подбородка до уха. Сероглазый внимательно смотрит на лежащего и с радостной уверенностью подтверждает: 
— Живой? Точно — живой! — И тут же смачно добавляет. — Гнида! — он широко улыбается. — Тащи его сюда, Карякин. Раз живой, значит продолжаем.
Молодой парень хватает лежащего подмышки, резко дёргает и, протащив по полу, усаживает на табурет. За столом напротив уже сидит сероглазый. 
— Значитцца так, гражданин. Повторяю. Когда, где и при каких обстоятельствах вы были завербованы американской разведкой? 
Арестованному с трудом удается разлепить запекшиеся губы.
— Я. Не имею. Понятия. О чём идет речь.
— Дружки твои сдали тебя, Усольцев. Кончай тут бадягу разводить. Нам всё известно, не отпирайся.
Хлопает входная дверь. Карякин и сероглазый, увидев вошедшего, дёргаются и вскакивают по стойке «смирно». 
— Драв желаю, товарищ старший.
— Тише-тише, Соколов, — худощавый седой мужчина средних лет в военной форме без петлиц и шевронов машет рукой. — Без званий. Что тут у тебя? Молчит наш декабрист? 
— Так точно, идёт в благородную. Не раскалывается. Но ничего, — сероглазый всем своим видом демонстрирует служебное рвение. — И не таким языки развязывали. Заговорит! 
— Ты вот что, Соколов, бери своего оруженосца и шагом марш погуляйте, а мы тут пока в кабинете побеседуем. 
— Так, может, товарищ командир, Карякин пусть в уголку подежурит? На случай, если вражина чего удумает. 
Вошедший удивлённо поворачивается к говорящему. 
— С каких пор приказы нужно дважды повторять? Выполняйте!
— Слушаюсь! — гаркает Соколов. — Карякин, за мной! 
Седой усаживается за стол и углубляется в чтение протокола. 
— Меня зовут Олег Викентьевич, — не поднимая головы сообщает он пару минут спустя. 
— Усольцев.  Александр Александрович. Военинженер второго ранга. 
— Чаю изволите? — неожиданно предлагает седой.
— Нет. Благодарю покорно. Покурить бы. — Помимо воли вырывается у Усольцева. — Четвёртые сутки без табака. 
Он подозревает, что правила игры стары как мир, и сейчас его мучители просто меняют тактику, играя на контрасте. Теперешний собеседник будет добр и участлив, но на деле они все заодно, — и Соколов с Карякиным и этот. Пусть так. Пусть хоть лёгкая передышка. Перекур. Усольцев достаёт папиросу из протянутой седым пачки, подкуривает от массивной настольной зажигалки с гравировкой «Debes, ergo potes» — «Должен, значит могу». От царского режима осталась, не иначе. Поменялась власть, поменялась вывеска, а вещи остались. Вместо щеголяющих армейской выправкой чиновников жандармского управления в мундирах с эполетами по коридорам теперь торопливо снуют сотрудники Наркомата внутренних дел в неприметных защитных френчах. А зажигалка на мраморной подставке как стояла на столе, так и стоит до сих пор».  

— Алло, — с неудовольствием отзывается на звонок Эдгар Игоревич. — На совещании. Ну и что, что уже девятый час? Котик, занят сильно, не отвлекай. Освобожусь — наберу, — закончив разговор, он отключает звук вызова. — Продолжай, Андрей.

«Усольцев глубоко затягивается и выпускает дым. Седой откладывает протокол в сторону и внимательно разглядывает арестованного.
— А зубы целы? — вдруг интересуется он. — Целы? Это хорошо. Синяки и царапины — это пустяки. Зубы — важно.
— Кто вы? С кем имею честь…
Вместо ответа Олег Викентьевич раскрывает темно-зелёную картонную папку и достаёт тоненький, почти прозрачный, как папиросная бумага, лист с машинописным текстом.
— Подпишите.
Усольцев молча смотрит на протянутый лист.
— ПодпИшете, Александр Александрович, мы с вами поговорим, и вы поедете на месяц в Ялту или Пицунду, в один из наших спецсанаториев. Приведёте себя в порядок. Наберётесь сил. Пройдёте специальное обучение. Нам сейчас позарез нужны кадры — квалифицированные, проверенные, крепкие физически. 
— Послушайте, Олег Викентьевич… Ваши архаровцы меня уже пятый день здесь держат. Пятый. Это тяжело. Хотя мне так никто и не предъявил никаких  порочащих фактов. В чём меня обвиняют? Одни слова. Требуют каких-то признаний. Американский шпион. Бессмыслица. Я понимаю, что жаловаться мне некому. И из-за этих стен я ничего не смогу. В камере люди. Арестованные. Думаете, они все враги народа? Я смотрю и мне становится страшно. Не за себя. Не только за себя. Я солдат. Офицер. Принимать смерть — моя работа. Но мне страшно за то, что происходит. Я не понимаю, как? Как такое может происходить? Выколачивают показания у одних, чтобы арестовать других. И так по цепочке. Олег Викентьевич, говорю начистоту. Думаете — чай, папиросы,и я размякну? Понятие «офицерская честь» для меня не пустой звук. Я не стану участвовать в этом кошмарном спектакле. Никого оговаривать не буду. 
— Всё? Вы закончили? — во время монолога Олег Викентьевич смотрел в окно и беззвучно барабанил по столу подушечками пальцев левой руки. — Александр Александрович, вы закончили? Я вас внимательно выслушал, а теперь выслушайте вы. Честь офицера и для меня значит много. И не думал агитировать вас оговаривать сослуживцев, и тем более товарищей. Не собираюсь выведывать какие-либо ваши секреты. Мне и так известно про вас всё, что необходимо. К слову, по поводу чистой совести. Папенька ваш, Александр Авдеевич, одна тыща восемьсот семьдесят четвёртого. Он ведь был не машинистом на Московско-Курской железной дороге, как вы указали в анкетных данных, а хозяином мануфактурной лавки в городе Житомире, и не умер от тифа, а в восемнадцатом году покинул Россию и в настоящее время проживает в столице бывшей Австро-Венгрии, ныне Рейхсгау, Вена по адресу Кертнерштрассе, 14 дробь 2, верно? 
 — Я не поддерживаю никаких… — Усольцев еще раз глубоко затягивается, гасит папиросу и смотрит седому прямо в глаза. — Он сделал свой выбор, а я свой. Я слышал, да, признаю, но ни разу с восемнадцатого с ним не связывался. Мы совершенно чужие люди теперь. Это никак на мою преданность Родине не повлияло. 
— Да я это не в упрёк вам, Александр Александрович, — машет рукой Олег Викентьевич, — а, чтобы показать, что говорить мы с вами будем о вещах куда более серьёзных. Эх, если бы меня интересовал только ваш родитель, поверьте: через неделю, много через десять дней уже проводил бы вам очную ставочку в этом самом кабинете. А хвалёная венская полиция хлопала бы глазами — куда это уважаемый соседями законопослушный бюргер Usoltsev Alex Avdey вдруг подевался? 
— Вас не интересуют мои сослуживцы. Вас не интересует отец. Тогда, простите, я не понимаю, о чём речь. Чем вызвано внимание вашей организации к моей скромной персоне?
Олег Викентьевич поднимает со стола папиросный листик и медленно, почти торжественно, читает.
— «Даю настоящую подписку в том, что нигде, никому и ни при каких обстоятельствах не буду сообщать какие-либо сведения, касающиеся проекта «Осирис». Мне объявлено, что любое нарушение этой подписки приравнивается к измене Родине и карается по всей строгости закона». Вот и весь текст. Ну?  — он вопросительно смотрит на Усольцева. — Подписывайте, Александр Александрович, и поговорим, не пожалеете, обещаю. А коль недоверчивы и нелюбопытны, — Седой вздыхает, — знаете, Усольцев, почему зубы ваши до сих пор целы? Потому, что добросовестный товарищ Соколов получил от меня на этот счет чёткие указания. — Он неожиданно вытягивает из внутреннего кармана брегет на серебряной цепочке и щелкает крышкой. — Время вышло, Усольцев. Что выбираете?

Бесцветные глаза седого смотрят на арестованного требовательно, но в то же время равнодушно. Усольцев понимает, что в эту минуту решается его судьба. Откажи он, попробуй поиграть в героя и всё. Никто больше не будет уговаривать. Седого сменит весёлый душегуб Соколов на пару с исполнительным Карякиным. А может, кто и похуже. Только теперь следователи не будут церемониться. Три-четыре, может пять допросов «с пристрастием», выбитые зубы, сломанные пальцы, что там ещё они делают? И он подпишет. И про американскую разведку, и про товарищей по службе. Некстати вспомнился сосед по камере в тот,  последний день. Сергей Леонидович, а когда-то просто Серж Барминский, знакомец Усольцева со времён гимназического детства. Встречались не единожды на состязаниях по экзотической тогда ещё английской спортивной игре FootBall. Располневший Барминский, бывший, как оказалось, следователь ОГПУ, после инспектор Наркомата водного транспорта, с трусливо-жалобной улыбочкой на пухлых губах, шептал: «Братцы, это конец. Лучше сразу со всем соглашайтесь. Если очень повезёт — лагерь. Ну а нет — просто уменьшите свои страдания». Самому Барминскому рекомендация не помогла. Конвоиры вернули его ближе к полуночи. Тусклая лампочка под потолком камеры не позволяла разглядеть, но Усольцев сразу понял, что произошло что-то нехорошее, непоправимое. Старый приятель, товарищ по несчастью, сидел на нарах, опустив голову. 
— Сергей Леонидович, с тобой всё в порядке?
Вместо ответа Барминский осторожно прокашлялся. С лица на колени капнуло густым и липким. 
— Сергей Леонидович! Серж! — Тот поднял голову. Пугающая глянцево-красная “начинка” напухала, грозила вывалится через два рваных отверстия на месте глаз. Усольцев почувствовал, как враз онемели ноги. И понял, что не в силах он сейчас встать и подойти к товарищу. Помочь. Чем тут поможешь? А Барминский и не звал никого. Сидел себе, покачивался взад-вперед и покашливал аккуратно. Да изредка ляпало красненьким на форменные брючки без ремня. Ремни, известное дело, забирали у всех арестованных. Чтобы не было соблазна повеситься. Сбежать, так сказать, в смерть. Чтобы избежать допросов. Через час с небольшим конвоиры вернулись и забрали Барминского. В этот раз насовсем. Время вышло, говорите? Что я выбираю? Известное дело что. 
Усольцев медленно тянется к ручке и аккуратно подписывает лист. Седой поощрительно кивает. 
— Отлично, товарищ. Поздравляю. Сейчас мы прервёмся. Завтра в девять встретимся в другом месте. Соколов!
Дверь открылась почти мгновенно.
— Приказываю проводить товарища Усольцева в санчасть и сдать лично дежурному врачу. Его предупредят. Да. Товарища Усольцева. Именно «товарища». Произошла ошибка. Советские органы — это прежде всего торжество справедливости. 
— Не больно-то радуйся, — не глядя на Усольцева сквозь зубы цедит Соколов, пока они идут по коридору в санчасть — Я тебя насквозь вижу. Ты, Усольцев, не наш. Троцкистский выкормыш и шпион. А то, что запрятался, хорошо — это ничего. Не сейчас, значитцца в другой раз, но мы тебя достанем. Сковырнём.
— Послушайте, — не выдерживает Усольцев, — товарищ Соколов! Я что-то не пойму. Олег Викентьевич сказал — произошла ошибка. 
— Бухарин тебе товарищ. Это ты начальству можешь голову задурить. А я простой мужик. У меня чуйка на людей как у охотничей борзой, понял? Ты — враг, Усольцев. Враг». 

— Ну как? — Андрей вопросительно смотрит на гостя. 
— Ух ты! Удивил, не скрою. Я думал опять будет что-то в стиле «Кривых историй». Твой обычный фирменный коктейль из алкоголизма с порнографией. Но, нет! Порадовал! Интересно! Совсем на тебя не похоже! — Эдгар Игоревич даже азартно хватается за чашку, но поднеся ко рту легонько морщится и ставит её на место. Он больше не напоминает усталого скептика. Чувствуется, что рассказ Андрея не на шутку захватил его. — Не знаю в какую сторону тебя понесёт. Усольцев — бывший водитель из машины Сталина? В него вселилась душа волка? Олег Викентьевич — законспирированный иностранный агент? Готов слушать дальше. 
— Значит, не зря старался, — смущённо опускает голову Андрей. — Продолжаем? Тут опять дальше кусок из головы. Усольцева отводят в санчасть, и он как бы забывает о сокамерниках. Нет, неверно сказал. Не забывает, но решает пока о них не думать. Чтобы помочь, надо прежде разобраться самому, что происходит. «Этим пока и займёмся», — утешает он себя. И радость, Усольцев, помимо своего желания, чувствует радость и облегчение: лично для него всё плохое позади. Даже к Соколову он не чувствует злости, а Олег Викентьевич и того больше — теперь ему симпатичен. И не хочется думать о том, какую службу от него потребуют завтра. А пока осмотр врача. Ничего страшного, несколько ушибов и ссадин. Не калечил добросовестный Соколов. После осмотра врач отводит Усольцева в одноместную палату. Комплект формы без знаков отличия, его размер, ждёт на табурете. Рядом новенькие хромовые сапоги. Настоящая кровать, бельё. Подушка. Пахнущие стиркой наволочка и простыни. Усольцев садится на койку и прижимает наволочку к лицу. Дышит носом через наволочку. Для него это запах нормальной жизни. Запах возвращения. Потом камера отъезжает, ныряет сквозь окно, и мы видим, что в оконный проём вкручена тяжелая двойная решётка. Понимаешь? Вернулся, да не совсем. 
Но на столе еще горячий обед. Настоящий кофе в стакане с подстаканником. 
— Кофе. Эдгар Игоревич, вам сделать ещё? А, вы и этот не выпили. Может надо было в ковшике сварить всё-таки?
Гость демонстративно делает пару глотков из остывшей чашки.
— Андрей, откуда у него может взяться симпатия к этому седому следователю? Почему он не боится завтра? 
— Я думаю, всё дело в личности седого. Понимаете, он разговаривает с Усольцевым на одном языке. Не прячется за псевдореволюционную пролетарскость. Соколов — мужик и хам, Седой — интеллигент. У Усольцева возникает надежда, что с ним можно договориться. Во враждебном пространстве появился условно «свой». Отсюда и симпатия. А по поводу завтра, — Андрей пожимает плечами, — он не то чтобы не боится. Предпочитает не думать. Это как с сокамерниками. Ещё вчера весь этот ужас и близость неминуемой смерти. Глупой к тому же. Напрасной. Не героической. Героическую он, может быть, принял бы. А тут полная безнадёга. Конец. И вдруг — рраз! — передышка. И хочется верить, что не просто передышка, что дальше всё по-другому пойдёт. Конечно, он догадывается, что завтра ничего хорошего ему не предложат. А вдруг? Пусть маленькая, повторю, но надежда. 
— Не дотягивает твой Усольцев до положительного героя.
Андрей опять пожимает плечами.
— Положительный или отрицательный. Не знаю. Не супермен — это точно. Простой человек, попавший в жернова истории. 
— Да уж. Твои супермены — отдельный разговор. Яша «Джекки Чан» Глухов из «Кривых историй», который ноль пять казёнки из горла выпивает и по бабам идёт гулять. По таким же дурным и пьяным, как он сам. 
— Эдгар Игоревич, давайте без Яши, без баб его. Это совсем другое. Я, пока поймал настроение, хочу рассказать. А то собьюсь. 
Он, значит, ужинает, потом с наслаждением растягивается на чистой кровати и спит без снов. Открывает глаза, уже светло. Громыхает замок, в камеру входят трое. Умывайтесь, брейтесь. Собирайтесь. Усольцев пытается что-то понять по выражению лиц, но бесполезно. Они безучастны. Во дворе ждет «эмка». Когда авто трогается, чекист на переднем сидении достаёт из внутреннего кармана черный лоскут. Повязка. Усольцеву завязывают глаза и он честно  пытается не подглядывать. Пытается, вернее. Но сквозь щель снизу видит только края регланов и синие с малиновым кантом бриджи, заправленные в сапоги. Это сидящие слева и справа «товарищи». Усольцев скоро прекращает попытки, чтобы не вызывать лишних подозрений. Едут около часа. Внутренний двор, забор с колючей проволокой наверху, здание с часовым у дверей. Дальше у меня написано. 
Андрей склоняется над экраном, но вместо того, чтобы продолжать чтение, шёпотом чертыхается. Гость с полминуты молча наблюдает, потом не выдерживает:
— Что у тебя с планшетом, Андрей? Когда ты успел его так ушатать?
— Это другой планшет, Эдгар Игоревич. Не тот, что вы дарили. Я тот Алёне отдал, — Андрей виновато улыбается. — Поменялись. Она кино на нём смотрит. Игрушки. А мне что? Только вот эту штуковину писать. Можно и на старом. Алёнином. А то что кнопка иногда заедает, так я привык. 
— Отдай в ремонт или купи новый. Ты меня поражаешь своим пофигизмом. Ах, да. У тебя же вечно нет денег. 
В этот момент строптивый планшет поддаётся, Андрей с облегчением прекращает неприятный разговор и продолжает чтение. 

«— Усольцев и его молчаливый конвоир долго идут по коридору, поворачивают, поднимаются на два пролёта по ступеням, вновь идут, пока не упираются в дверь с аккуратной медной табличкой. На ней три слова: «СЕДОЙ Олег Викентьевич». Седой? Это, оказывается, фамилия? Ни названия управления или отдела, ни должности. И по цвету от прочих табличка отличается. Видать, недавно прикрутили. Усольцев в досаде закусывает губу — что за птица его вчерашний собеседник?  
— Олег Викентьевич, Усольцев прибыл. 
— Пусть заходит.
Провожатый, тот самый что одевал повязку, делает приглашающий жест и на мгновение встречается глазами с Усольцевым. «Словно наёмного убийцы взгляд, — мелькает у Усольцева в голове. — Вежливый. Почти дружелюбный. А прикажут такому — вопросов лишних не будет. Они тут вышколены. Чувствуется уровень. Это не лапотники, как Соколов да Карякин. Видно, что серьезными делами люди занимаются. И я теперь, похоже, с ними заодно».
Он переступает порог кабинета, дверь за его спиной захлопывается. Размер помещения не оставляет сомнений — Усольцева привезли к большому начальнику. 
Седой легко поднимается из-за массивного стола чтобы пожать вошедшему руку. За его спиной несгораемый сейф и портрет Сталина. Справа диван чёрной кожи и дубовая вешалка, слева высокий, под потолок, забитый книгами шкаф со стеклянными дверцами. Рядом на стене политическая карта мира. Сам по себе мебельный стиль ампир, тяжеловесный, с филигранной отделкой, указывал на богатство, солидность, даже некоторую помпезность хозяев. Однако обстановки для таких габаритов комнаты явно не хватало, поэтому несмотря на роскошь отдельных элементов кабинет имел вид аскетический. 
— Ну вот, теперь совсем другое дело, проходите, присаживайтесь, Александр Александрович. — Олег Викентьевич с одобрением оглядывает Усольцева. — Смотрю, побрились, форму новую примерили. Как бытовые мелочи? От службы не будут отвлекать? Дела нам с вами предстоит большие ворочать. 
— Спасибо большое. Обеспечен всем необходимым. Бритва, щетка зубная, порошок. Даже про курево не забыли. Форма — как на меня шита. 
Усольцев опускается на предложенный стул, Седой устраивается на соседнем. «Он не вернулся на место, во главу стола. Показывает, что разговор у нас предстоит личный. Не для протокола».
— Ваша фамилия действительно Седой? Подходит вам, — начиная разговор, Усольцев нарушает субординацию, но дружелюбие, с которым встретил его хозяин кабинета, поощряет к этому. 
В ответ Олег Викентьевич улыбается и, изображая простодушие, разводит руками. 
— Ну должна же быть у начальника какая-то фамилия? Чем плох вариант? Мог бы, я, конечно, назваться, к примеру, «Агафопод Единицын», но слишком броско, запоминаемо. 
— Если не ошибаюсь, Олег Викентьевич, вы только что помянули один из ранних псевдонимов Чехова?  
— Верно, — кивает хозяин кабинета. — Я и говорю — «запоминаемо». Видите, вы прочли и запомнили. А нам лишнее внимание ни к чему. К слову, «Седой» — тоже один из чеховских псевдонимов. Не знали? А это между тем известный факт. А вы, я смотрю, любитель словесности? Не так ли?  
— Имею определённую склонность. Творчество Антона Павловича очень ценю и ставлю выше творчества Толстого и Тургенева. Очень сожалею, что он так рано ушёл из жизни. Сколько вещей ненаписанных с собою унёс. Как и Гаршин. Невосполнимая потеря для нашей литературы.  
Седой не отвечает, пару минут изучающе смотрит на Усольцева, потом задаёт неожиданный вопрос
— Александр Александрович, вы в Бога веруете?
— Простите? 
— В Бога. В Господа нашего Иисуса Христа. В Троицу. В Отца, Сына и Святого Духа. Во Второе Пришествие. 
— Олег Викентьевич, не ожидал от вас такой вопрос услышать. 
— Полноте, Александр Александрович. Сам-то, — Седой с едва-едва заметным пренебрежением кивает на портрет за спиной, — духовную семинарию окончил. А теперь коммунистическую партию — авангард всего рабочего класса возглавляет. Не будем и мы лицемерить. Так веруете? 
— Олег Викентьевич, я воспитывался в атеизме. Крещён в детстве по настоянию родителей, но воспитывался в атеизме. Иисуса Христа признаю, но не как сына Божьего, а как моральный принцип, категорию духовности. Нравственный ориентир. 
— Иисус — нравственный ориентир? Для строителя коммунизма? Хм. Интересно сказано. А второе пришествие?
— Склоняюсь, что это иносказательный образ, побуждающий нести полноту ответственности за совершаемое в земной жизни. 
— Благодарю за искренний ответ. Надеюсь и в дальнейшем наш разговор не потеряет доверительный характер. Это в ваших интересах в первую очередь. 
Седой встаёт и проходится взад-вперёд по кабинету.
 — Теперь у меня к вам вопрос посерьёзнее будет. При обыске в вашей комнате в тайнике под полом обнаружены два тома «Философии общего дела» изданные Кожевниковым-Петерсоном. Сочинения Фёдорова Николая Фёдоровича. Откуда книги? Почему прятали? 
— Разве это запрещённая литература?
— Отвечайте на вопрос!
— Фёдорова мне принёс один приятель. Ему грозил арест. Он так полагал. Попросил уничтожить. Но я не могу уничтожать книги. Спрятал. Приятель не ошибся. Арестовали через неделю. Его девушка, они собирались пожениться осенью, я её встретил её случайно в Сокольниках, сказала, что ей повезло, что не успели зарегистрировать отношения. Приятель, как почувствовал слежку, сразу порвал с ней. Ему дали десять лет без права переписки. Что это за приговор такой? Почему без права переписки? Я слышал, это означает расстрел?
— Скорее всего — да, — совершенно спокойным, будничным тоном отвечает Седой. 
— Но почему? Простой инженер… Разве он был врагом народа? 
— Если его совесть была чиста, почему занервничал? С невестой порвал, книги побежал прятать. А вы как считаете? Он был врагом народа? — Усольцев чувствует, как ему трудно, буквально физически тяжело выдерживать взгляд Седого. 
— Я… Я не знаю. 
— Заметьте, я не спрашиваю имени вашего приятеля. Мне не нужно, чтобы вы «предавали» даже память своих знакомых. И, подождите, Александр Александрович, не спешите печалиться о его судьбе. Думаю, после нашего разговора вы посмотрите на произошедшее другими глазами. Книги-то прочли?
— Да. Прочёл. 
— И какое вы сложили мнение о прочитанном?
— Я полагаю, что мысли, изложенные в «Философии общего дела» не враждебны идее построения мирового коммунистического общества. Фёдоров, с его задачей обязательного воскрешения всех поколений ушедших предков, представляется мне наивным мечтателем. Чудаковатым стариком, полным доброты. Безвредным. 
Усольцев смотрит на Седого ожидая реакции. Тот усмехается. 
— Безвредным стариком-мечтателем? Вот как? Ничего-то вы не поняли, Александр Александрович. А если я скажу вам, что Фёдор Николаевич Фёдоров — величайший ум прошлого века, философ, по глубине своих прозрений превосходящий всех этих ваших Гегелей, Кантов, Ницше и Шопенгауэров вместе взятых?» 

— Понимаешь, Эдгар Игоревич, — выпрыгивает из текста Андрей, — тут, как в киносценарии, очень важно подчеркнуть, что Седой произносит свои фразы как драматический артист высокого уровня. Держит паузу, интонирует. Одним словом, ведёт себя так, словно он на сцене. 
— Хм, автор Яши Глухова знает про Фёдорова? Андрей, ты ли это? Кто бы мог подумать. 
— Ну как — «знаю»? Слышал, что жил раньше чувак такой. Читал. Эдгар, я продолжу. Седой, значит, говорит:

«— Да-да, Усольцев, Фёдоров — учёный-теоретик. У него не было помощников. он не имел научной базы для исследований. Тем не менее, в одиночку, единственно силой своего разума, заложил фундамент того философско-религиозного течения, что когда-нибудь полностью изменит картину мира, — Седой делает театральную паузу и спустя минуту продолжает более спокойным тоном. — Справедливости ради, Фёдоров сам до конца не осознавал практических результатов, которые последуют из его учения. Да и мы поначалу тоже. Главная заслуга Фёдора Николаевича в том, что он первый в мире сумел сформулировать единственную, как ему казалось, задачу человечества — собрать во вселенной «правильные атомы» и оживить все поколения ушедших предков. Не только сумел разглядеть, но и обосновал реальность разрешения этой задачи. Для нас — создателей проекта «Осирис» — книга Фёдорова — это Новый Завет, Тора, Упанишады. Первая Книга. 
Седой садится в свое кресло и щёлкает кнопкой настольной лампы. Полутёмный до этой минуты кабинет заливает жёлтый электрический свет.
— «Собрать во Вселенной «правильные атомы» и оживить все поколения ушедших предков». Хм, вот это полёт мысли, вот это цель! Глыба! Гигант! — Он поворачивает голову к Усольцеву. — Представьте теперь себе мое удивление, когда я прочёл в рапорте о вашем аресте про «Философию общего дела» в тайном схроне под половицею! Кто вы? Посвящённый? Быть такого не может. Интуит, прошедший великий путь вслепую? Признаюсь, я склонялся к такому варианту. Но теперь, когда узнал вас ближе, понимаю, что ошибся. 
Ошибся? Усольцев поднимает лицо. Ему на мгновение кажется, что Седой отказался от планов касательно его особы и впереди ждёт возвращение на нары, страх, побои, протоколы с американской разведкой. Седой в нём ошибся. Потерять надежду болезненно. Но потерять, обрести и потом потерять вновь больнее в разы. 
Эмоции, захлестнувшие Усольцева, не ускользают от внимания Седого. Губы Олега Викентьевича трогает самодовольная ухмылка: Усольцев на крючке. 
— Однако, Александр Александрович, я склонен доверять таким вот подсказкам Провидения. В существовании некоей высшей силы вы, надеюсь, не сомневаетесь? Зачем-то ведь подсунула она вам книги? А? Потому и принимаю я решение, что в проекте вы будете участвовать осознанно, не как большинство, что или не знает вовсе, или узнает за несколько минут до смерти. У вас впереди роскошь участия в «Осирисе» с открытыми глазами. Гордитесь, это мало кому доступно, — Седой встал, прошёлся по кабинету и остановился у окна. — Ну вот мы с вами и подходим к сути нашего разговора. Немного истории. Еще двадцать с небольшим лет назад, сразу после Октябрьской революции и примерно до середины двадцатого второго года все мы верили и надеялись, что революционное движение рабочих масс вот-вот охватит все страны и континенты. Но…— Седой делает паузу, — буржуазия тоже читала Карла Маркса. И сделала правильные выводы из прочитанного. Верхушка пролетариата, самая квалифицированная его часть была практически куплена. Улучшением условий труда, увеличением оплаты и так далее. Это стало дурным примером для средней, сомневающейся части пролетариата. Таким образом, мы могли с уверенностью опираться только на… голодранцев. А это ненадёжные воины. Идея мировой революции в том виде, в каком её описал бородатый немецкий мечтатель, умерла. Это неоспоримый факт. Казалось бы — тупик. В руководстве партии зрел раскол. Сторонники Троцкого продолжали настаивать на безоглядной экспансии революционных идей. Их оппоненты, к числу которых принадлежал и я, считали, что необходима некоторая коррекция целей, а значит и стратегии исходя из сложившейся ситуации. Мы с Микояном тогда очень серьезно штудировали «Философию общего дела». Брезжила перед нами какая-то идея, перспектива. Но не могли нащупать. Как в потёмках бродили. Труд Фёдорова, подкреплённый практическими исследованиями некоторых ученых, в частности Бехтерева, Кожевникова, Россолимо, Крамера подтолкнул к выводу, что с большой долей вероятности всеобщее воскрешение не только реально, но и неизбежно. При определённых обстоятельствах. Фокус в том, Александр Александрович, что нельзя собрать «правильные атомы» и воскресить одного. Атомы вообще не нужно собирать. Воскреснут сразу и все. Это и есть второе пришествие. 
Седой замолкает и опять пристально смотрит на Усольцева.
— Вас, вероятно, удивляет, что я так подробно ввожу вас в курс дела. Тем более, что вы и так изъявили желание участвовать. Я прочёл это на вашем лице. Дело в том, что нас, кураторов проекта, — всего четверо. И у каждого около десятка «посвящённых» помощников. Таким образом, людей, владеющих информацией о проекте «Осирис», сейчас около пяти десятков на всю страну. Вдумайтесь — огромная страна и всего полсотни избранных. Я, видите ли, очень щепетильно отношусь к подбору «посвящённых» помощников. Вот Лаврентий Павлович, например, считает, что лучший аргумент для хорошего исполнительного подчинённого — страх. Я не согласен. Считаю, что на любой страх всегда можно найти другой — ещё более беспощадный и опустошающий. Совсем другое дело — идея. «Не за страх, а за совесть» — помните, как родители наши говорили? Под моим руководством единомышленники, принявшие те же цели и идеалы что и я. Потому и не жалею своё время, что вижу потенциал, и надеюсь, что вы станете одним из нас. А потом посмотрим, у кого команда лучше, у меня или у Берии.  
На чём мы остановились? А! Второе пришествие. И воскреснут люди именно в том состоянии в котором находились в момент ухода из жизни. От трёх-пяти минут до получаса максимум. Это гипотеза Крамера-Абрикосова. Вы ничего об этом не слышали, естественно. Примите на веру, у вас, да и у меня, нет достаточных специальных знаний, чтобы понять это в деталях. Так что принимаем и пропускаем. Случилась в середине двадцатых одна досадная и почти роковая ошибка. Не ошибка даже, Крамер просто совсем чуть-чуть опоздал с выводами из своих исследований. И мы, к сожалению, не успели. Потеря, масштаб которой даже трудно оценить. И самое обидное — уже ничего нельзя исправить, — Седой закусил губу и помолчал. — Работы Крамера-Абрикосова, да и все другие в этом направлении, конечно, засекретили. Но на этом всё. Даже исследования к концу двадцать четвёртого года свернули, так как товарищи по партии не видели практического смысла тратить на это государственные средства.  
Только в двадцать девятом году, вскоре после гибели командира высшего начсостава РККА Яна Фабрициуса, вы помните, самолёт возле Сочи упал в море, состоялся один важный разговор. Зашёл как-то ко мне Председатель ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский. Он тоже имел доступ к работам Крамера». 

— Тут должен быть флешбэк. Это ведь сценарий. Нуар практически. А что за нуар без флешбека? Представь, Эдгар Игоревич, кабинет Седого. 
«МЕНЖИНСКИЙ. Яков Станиславович — свободен? Разговор серьёзный есть. Потолковать надо. 
СЕДОЙ. Конечно, Вячеслав Рудольфович, проходи. Для тебя всегда время есть».
— Постой. Какой «Яков Станиславович»? Твоего Седого же Олег Викентьевич зовут. 
— Я потом объясню. Олег Викентьевич — это он теперь. В тридцать девятом. А десять лет назад его звали по-другому. У Седого реальный прототип есть. Я продолжу? 
— Через минуту, — Эдгар Игоревич предостерегающе поднимает руку. — Один звонок. Алло. Котик? Я не приеду сегодня. А вот так. Планы поменялись. У меня сейчас важная встреча. Что? Значит, съешь сама. Всё. Больше не могу разговаривать. Продолжай, Андрюша. 
— Ага. Флешбек. Менжинский зашёл к нашему герою.

«МЕНЖИНСКИЙ. Я вот тут думаю про смерть Фабрициуса. Всего пятьдесят два года, уже мудрый, но ещё не старый. Расцвет полководческого таланта. Такая большая потеря для нас. Но если с другой стороны посмотреть…
СЕДОЙ. А что с другой? 
МЕНЖИНСКИЙ. (шепчет) Якуб, так он ведь и воскреснет пятидесятидвухлетним. В расцвете. А прожил бы ещё двадцать лет и воскрес бы стариком. Ни на что не годным. 
СЕДОЙ. Вячеслав Рудольфович, не соображу, к чему ты клонишь?   
МЕНЖИНСКИЙ. А к тому и клоню. Железный Феликс вернётся сорокавосьмилетним. Наркомвоенмор Фрунзе и того моложе — сорокалетним. Я уж не говорю про товарища Свердлова. Яше, как Христу только тридцать три будет. Понимаешь? 
СЕДОЙ. Понимаю. Такая судьба у них. 
МЕНЖИНСКИЙ. Судьба. Что за глупое слово! Мы — коммунисты, не должны ждать подачек от какой-то там судьбы. Мы её сами должны делать. Феликс, Свердлов, Фабрициус, Фрунзе — когда придёт час встанут в строй. А кто ещё? Кто?»  

— Тут флешбек заканчивается. Мы опять в кабинете, где Усольцев слушает Седого. 

«— Идеи носились в воздухе, но именно товарищу Менжинскому удалось первому объединить учение Фёдорова и наши цели. Если мы упустили свой шанс в семнадцатом, если в настоящий момент не хватает человеческих ресурсов раздуть пожар мировой революции, значит, основная борьба за освобождение земного шара начнётся в момент, который в христианстве называют вторым пришествием. То есть в момент всеобщего воскрешения. Вот это и будет, — Седой легонько стукнул кулаком по столу, — наш последний и решительный бой. Цель, новая главная цель засверкала перед нами во всей своей кристальной чистоте! Вперёд к безоговорочной победе коммунизма на всем земном шаре! Неудивительно, что на первом этапе программой руководил именно Менжинский. Тогда, собственно, впервые и появилось название «Осирис». Знакомы с египетской мифологией? 
— Смутно. В годы учёбы мало интересовался Египтом. 
— Напрасно. Очень интересный бог этот Осирис. Что-то вроде народного комиссара загробного мира. Ну, а цепочку рассуждений Менжинского вы уловили?
— Я, Олег Викентьевич, затрудняюсь ответить.
— Нет, Александр Александрович. Не надо лукавить. Всё вы поняли. Просто боитесь произнести вслух. Боитесь? Тогда я скажу. — Произнося следующую фразу, Седой пристально смотрит в глаза Усольцеву. — Надо казнить своих. Причём, не кого попало, а самых лучших. В самом боеспособном возрасте. Вот так вот. 
Усольцев чувствует, как горит лицо. 
— Ну, то есть как это? Я не понимаю.
Во взгляде Седого проскальзывает снисхождение. Он подвигает Усольцеву пепельницу.  
— Вы, Александр Александрович, закуривайте, прошу вас. Курите, ежели к табаку приучены. Понимаю вас, сложно сразу это всё воспринять. 
Тот ломает две спички, прежде чем с третьей попытки закуривает папиросу. Седой продолжает.
— Менжинский — трус. Гениальный теоретик оказался трусом. Он, безусловно всё понимал, но так и не мог решиться на активные действия. «Казнить» звучит страшно. Называйте это «откомандировать в светлое будущее». Но, как ни крути, как не назови — надо убивать. А у Вячеслава Рудольфовича кишка оказалась тонка. Да. Мы постоянно спорили с ним, но увы. Руководителем проекта был он, да и, честно говоря, его авторитет в партии тогда был повыше моего. Так мы потеряли еще четыре с половиной года. Спасибо в мае 1934 он сам запросился. «Мне уже пятьдесят девять лет, здоровье моё стремительно ухудшается, прошу рассмотреть вопрос о моей командировке в светлое будущее». Партия рассмотрела его просьбу и решила вопрос положительно. Кресло Менжинского занял Ягода. К нему же перешли и остальные обязанности Вячеслава Рудольфовича, в том числе, руководство малозначимым, как тогда многим казалось, проектом «Осирис». 
Седой улыбается. 
— Мы сразу нашли с Генрихом Григорьевичем общий язык. Ягода— удивительный человек. Острый, глобально мыслящий ум, при этом не обременённый ограничениями ложной морали. Он сказал мне — «Олег Викентьевич, работы непочатый край. Засучим рукава и за дело. Не ждём благодарности сейчас. Только потомки нас оценят. И мы, наконец, начали развивать проект «Осирис» в полную силу. Оцените сложность задачи. С одной стороны, государство не имеет права в настоящий момент ослабить свою оборонную мощь, с другой необходимо скрытно, под самым носом у врага провести тотальную мобилизацию, не сотен, а многих тысяч молодых обученных воинов, а также командного состава в полном объёме. Отдадим должное, Ягода, безусловно протеже и ученик Менжинского, но это тот случай, когда ученик многократно превзошел учителя. 
— Так… он же враг народа. Его же.. 
— Александр Александрович, вы меня слушаете?
— Я читал в «Правде». Его же расстреляли. Это не так? Стало быть, его…
— Откомандировали. Верно. В светлое будущее. В качестве награды за добросовестное исполнение своей части проекта. Ягода два года руководил «Осирисом». За это время в светлое будущее отправили в сотни раз больше квалифицированных бойцов, чем за пятилетие под руководством Менжинского. И когда Генриху Григорьевичу исполнилось сорок пять он первый поднял вопрос о назначении преемника. И о собственной командировке. Его преемник добился ещё больших результатов, но это было уже совсем нетрудно. Благодаря нашим с Ягодой усилиям НКВД к тому времени работал как идеально отлаженный механизм. 
— Подождите-подождите, Олег Викентьевич, это что означает? Что, например, Тухачевский не враг народа? 
— Да-да. Маршал Тухачевский Михаил Николаевич, маршал Блюхер Василий Константинович, командармы первого ранга Уборевич и Якир…. Эти люди поведут в бой нашу доблестную армию. Они воскреснут молодыми, полными сил, в самом расцвете своих полководческих талантов. А противостоять им будут дряхлые семидесяти-восьмидесятилетние военачальники стран Антанты. На чьей стороне будет победа?
— У меня как-то в голове не укладывается… Все эти враги народа, чистки рядов, разоблачённые антисоветские троцкистские центры, первый и второй московский процесс…
—  Вот-вот! Именно! В стране кровавый хаос, всеобщее недоверие и доносительство! У власти банда упырей! — Олег Викентьевич говорит почти с восторгом. — Вот так видят ситуацию из-за границы. Это свидетельствует об абсолютном успехе наших конспиративных мероприятий. 
— Олег Викентьевич, я пытаюсь осмыслить. Так, по-вашему, нет никаких врагов народа? Это все… спектакль для заграницы?
— Не будьте ребёнком. Разумеется, враги есть. Их сотни, а может и тысячи. Саботажники, вредители и даже шпионы. Мы их разоблачаем, судим и отправляем в лагеря. Пусть работают на благо нашей Родины. А заодно теряют здоровье. Пусть болеют и старятся. 
— Но как же те, кто у нас на самом верху, они все посвящены? И до сих пор не произошло утечки? 
— Александр Александрович мог бы не говорить, но как жест доверия с моей стороны…— Седой понизил голос почти до шепота. — Понимаете, «Осирис» это партия в партии. Тут своя иерархия. На самом верху, разумеется, товарищ Сталин. Но он осуществляет только общее руководство. В подробности не вникает. Его заместители — четыре куратора, о которых я уже упомянул — это товарищи Микоян, Молотов, Берия и ваш покорный слуга. А все эти будённые, ворошиловы, хрущёвы, маленковы с кагановичами. — он махнул рукой. — Пешки. Занимаются малозначимыми вопросами текущего момента. Наша четвёрка — другое дело. Мы с Лаврентий Палычем теперь выполняем работу внутри страны, товарищ Микоян курирует вопросы науки и некоторые организационные моменты, товарищ Молотов запускает очень важный процесс с немецкими товарищами, —  Олег Викентьевич продолжил обычным голосом. — Ну, и, конечно, меры предосторожности. Если кто-то из посвящённых показывает склонность к излишней болтливости… Он и всё его окружение — сослуживцы, родственники, собутыльники, жёны и любовницы, даже охранники — все подлежат немедленному откомандированию. Операция «Осирис» теперь находится на такой стадии, что мы не можем позволить себе даже минимального риска быть разоблачёнными. Вы успели позавтракать? Нет? Ну вот и прекрасно. Чувствую, нам пора сделать перерыв».

— Стоп. И нам пора, — Эдгар Игоревич прерывает хозяина. — Откуда ты всё это взял? 
— Как откуда? Из головы. Выдумал. Сам. 
— Сам выдумал? А почему «Осирис»? 
— А почему бы и нет? Красивое слово. Умирающий и воскресающий бог. Вроде как в тему. Вам не нравится? Что-то не так? 
— Всё так, Андрей, всё так. Ты знаешь, а я бы бахнул. Давай по пять капель накатим. 
— Так, Эдгар Игоревич, вы же за рулём.
— Чепуха. Пять капель после твоей писанины будет как раз кстати. Не смотри на меня так. «Писанины» в хорошем смысле. Интересно ты накрутил. 
Хозяин открывает холодильник и достает на две трети пустую бутылку. 
— Что это?
— «Надо бахнуть». Сами же сказали.
— Эх, Андрей-Андрей, — впервые за вечер на лице Эдгара Игоревича улыбка. — Предлагаешь такому гостю как я алкоголь со вкусом алкоголя? Ха-ха. Водку из гастронома? И не стыдно тебе? Неси мой портфель из прихожей. Там коньячок нормальный, лимон и сыр. Я как знал. Так что, писатель-фантаст, говоришь, не было тридцать седьмого года?
— Почему не было? Был. Только не такой. 
— Хм, не такой. Совсем у тебя он не такой! Давай рюмочки, нож, я похозяйничаю, а ты читай дальше. Много там еще? 
— Уже к концу. 

«Седой и Усольцев сидят в столовой. Все столики рядом пусты. На заднем плане пожилая женщина в переднике трёт шваброй пол. 
— Во время еды, Александр Александрович, никаких служебных разговоров. Это моё правило. Давайте лучше о литературе. Вы как к фигуре Горького относитесь?
— Можно по-разному относиться, но Алексей Максимович — первый и величайший пролетарский писатель. Это неоспоримый факт. 
— Не буду спорить. А вот такой вам каверзный вопрос. Почему он вернулся в СССР? 
— Он был нужен стране строящегося социализма. 
— Тоже верно. Нам он был нужен. А мы-то ему на что сдались? 
— Я не понял вопроса, Олег Викентьевич.
— Давайте смотреть на вещи прагматически. Каждый так устроен, что ищет в любом предложении свою выгоду. Для нас — понятно. Возвращение писателя такого калибра, международный престиж и так далее. А что он получает? Вопрос не праздный. Это, без ложной скромности скажу, лично моя заслуга. Я его убедил вернуться. 
— Не знаю. Могу только предполагать. Признание на Родине? Издание книг?
— Чушь. Было у него и так признание на Родине, и тиражи большие были. Вы знаете, как он в Сорренто жил? В Италии довелось вам бывать? Нет? Представьте — побережье Средиземного моря, небольшой курортный городок, узкие, мощеные булыжником улочки, на каждом шагу маленькие заведения, где можно перекусить, а то и просто выпить вина или чашку кофе. Неторопливые дружелюбные соседи. А воздух? Вы, Александр Александрович уже забыли, как должен пахнуть воздух. А там — представьте, морские ароматы смешиваются с запахом лимонных и апельсиновых плантаций. Это просто рай на земле. Когда всё закончится, — Седой отставляет тарелку со щами и принимается за второе, — я обязательно буду жить у моря. Так вот, проживал наш уважаемый классик в небольшой, но вполне уютной двухэтажной вилле. Со всеми родственниками, заметьте. Так что от одиночества не страдал.
— Может он хотел больше общения с другими людьми? Не с родственниками?  
— Имел он общение с другими людьми. «Иль Сорито» — это так вилла его называется, — почти каждый вечер принимала гостей. И не только из Союза — со всех уголков земного шара. С гордостью признаюсь, я сам неоднократно оказывался в числе приглашённых на ужин. Участвовал в очень интересных беседах на самые разные темы. Общением Алексей Максимович обделён не был. Чего могло не хватать Горькому? Думайте!
—  Может что-то связанное с условиями для творчества? Или с международным признанием? 
— Полноте! Просторный кабинет с балконом и видом на Неополитанский залив. Позавтракал, прогулялся вдоль моря и садись, твори! Какие ещё нужны условия? А касательно второй версии — тоже мимо. Было международное признание. Горького с юбилеем, например, поздравляли Цвейг, Фейхтвангер, Голсуорси и Герберт Уэллс. Это ли не международное признание? Уясните себе — Алексей Максимович чувствовал себя патриархом мировой литературы, живым классиком, который пожинает заслуженные результаты своего труда. И вот тут самое интересное. Зачем ему покидать всё это и ехать неизвестно куда? Ему, человеку с больными лёгкими, менять целебный средиземноморский климат на заснеженную Москву? И вместо полураздетых роскошных итальянок смотреть на затянутых во френчи военных и на мужиков в валенках?
— Но это же Родина.
— Бросьте, Усольцев. Это красивые слова. Лучше подумайте, что я мог ему предложить, чтобы получить его согласие на переезд? 
— Шантаж? Вы угрожали ему?
— Усольцев, я не Берия. Я работаю тоньше. Страх плохой помощник. Горький вернулся добровольно, потому что я предложил единственное, чего у Алексея Максимовича не было и чего он жаждал со всей страстностью. Что это? Догадываетесь?
Усольцев пожимает плечами. 
— Я уже перебрал всё, что пришло в голову. Нет, Олег Викентьевич, не знаю.
Тот победоносно смотрит на Усольцева, выдерживает паузу и торжественно произносит. 
— Только одна-единственная вещь могла заставить Горького бросить Италию. Одна. И эта вещь — бессмертие».

— За это и выпьем. Давай, — прерывает гость увлёкшегося чтением Андрея. 
— Потерял интерес? Седой про Горького рассказывает, чтобы Усольцев понял, что «Осирис» многомерен, работа идёт сразу по многим направлениям. Не только солдат побольше в будущее направить. 
— Нет, Андрей, не потерял. Здорово написано. Я просто, как и твой Усольцев, устал слегка. Слишком много вы с Седым обрушили на наши бедные головы. Что там ещё?
— Седой уезжает по делам, а Усольцева до вечера оставляют в кабинете. Написать письма близким, а также составить список знакомых, кого, по его мнению, стоит привлечь к проекту. 
— А зачем письма близким?
— А он их не скоро увидит. Усольцев поначалу перейдёт на полулегальное положение. По опыту Седого, посвящённые испытывают острое желание поделиться знанием в первые пару месяцев. Потом привыкают. Давайте еще по рюмочке, и к сцене в кабинете Седого вечером. 

«— Как потрудились, Александр Александрович? 
Седой с неудовольствием разглядывает чистые листы у себя на столе. 
— Я, Олег Викентьевич, к близким не испытываю тёплых чувств. Поэтому нет нужды писать им что-либо. Исчез — так исчез. А по поводу моих рекомендаций, — Усольцев запинается, собирается с силами и продолжает. — Я должен сам разобраться до конца. Сложить своё мнение. Обрести уверенность. Тогда только смогу рекомендовать. Иначе — для меня это не совместимо с офицерской честью.
— Ну что, ж. Откровенность за откровенность. Ожидаемо. Почти уверен был, что вы ничего не напишете. Что я вам могу сказать? Разбирайтесь скорее. Враг не будет ждать. Да и я тоже. 
— Я вот сказанное вами крутил в голове. Можно ещё вопрос? А Чкалов?
— Что, Чкалов? Квалифицированный лётчик. Нам такие понадобятся «там». Не из всех же достойных «лепить» врагов народа. Что-то можно и на катастрофы списать, — Седой недолго роется в бумагах на столе. — И не только Чкалов. Вот. Слушайте. «Приказ НКО N 070 от 4 июня 1939 года. Число лётных происшествий в 1939 году, особенно в апреле и мае месяце, достигло чрезвычайных размеров. За период с 1 января до 15 мая произошло 34 катастрофы, в них погибло 70 человек личного состава. Только за конец 1938 и в первые месяцы 1939 гг. мы потеряли 5 выдающихся летчиков — Героев Советского Союза, 5 лучших людей нашей страны — товарищей Бряндинского,  Чкалова, Губенко, Серова и Полину Осипенко». За авиацией будущее, надо готовиться. А вот ещё вам, взгляните на карточку. 
Со снимка на Усольцева смотрит улыбающийся молодой парень в кожаной, перетянутой ремнями форме. За его плечом угадывается лопасть пропеллера авиационного двигателя.  
— Лицо мне незнакомо, — Усольцев возвращает фото. 
— Ещё бы. Откуда вам его знать? — в интонации Седого появляется новая нотка — Это Ганецкий Стах Яковлевич, курсант четвёртого курса Военно-воздушной академии РККА. Арестован по делу «контрреволюционной фашистско-террористической организации альпинистов и туристов». Откомандирован в прошлом году. 
Вижу, по глазам вижу, теперь вот сообразили, кто это. Да. Верно. Мой сын. 
— Простите, Олег Викентьевич… 
— Это лишнее, Усольцев. Тут пути всего два. Или вы верите и участвуете всей душой. Или уходите. Только совсем уйти вам уже не удастся, слишком многое вы знаете. Поэтому сразу в светлое будущее. Рядовым. 
— А в чем моя роль? Что я должен делать?
— Вы, Александр Александрович, для начала поедете оздоровитесь, приведёте себя в порядок. А затем, — Седой на пару мгновений задумывается. — Вы молоды, вполне можете еще пять-семь, а то и десять лет потрудиться на благо нашего дела здесь. В трёх километрах, — Он кивает головой в сторону окна, — полигон «Коммунарка». Слышали? Отсюда командированные отправляются к месту назначения. Будете участвовать в отправлении. Поработаете с полгода там, потом решим. Либо, если сами попроситесь, в командировку, либо под мое непосредственное руководство. 
Усольцев обдумывает услышанное. Поднимает голову
— Я кажется начинаю понимать… Участвовать в отправлении… То есть расстреливать? Убивать безоружных? Я правильно понимаю? 
В полупрозрачных глазах Седого проскакивает легкое презрение.
— Александр Александрович… Знаете, я вам сочувствую. Сложно вот так вот сразу соскочить с привычных рельсов атеизма. Поверьте, это очень нужная, трудная и ответственная работа. Люди не выдерживают, сходят с ума, сами приносят мне заявления. Происходит постоянная ротация кадров. Но если партия приказала, коммунист обязан выполнять приказ. Вам партия приказывает. — Он помолчал. — Вы можете считать, что я даю вам работу мясника. Пытаюсь связать кровью. И это будет справедливо. Добавлю, я делаю это сознательно. Большинство сотрудников «Коммунарки» непосвящённые. Они действительно считают, что казнят врагов народа. Что с них взять? Они и сами пушечное мясо. Человек же с вашим умом и вашими способностями, который справится с подобным испытанием для меня ценен. Ибо для подобных людей практически нет ничего невозможного. И именно таких помощников я пытаюсь воспитать. Все «мои» сотрудники проходят боевое крещение расстрелами. Если вы с нами — никуда не денетесь, придётся пройти. Или сдаться. На сегодня достаточно. Переночуете в гостевом корпусе. Тут недалеко, дежурный проводит вас. Утром ко мне, если будут ещё вопросы и пожелания — у вас целая ночь на размышления. И вот что, — Седой встаёт, подходит к шкафу и открывает дверцу, —  это «История Египта», почитайте на сон грядущий, про бога Осириса. Полезно. Кстати, санаторий я для вас уже выбрал. Поедете в Пицунду. Вы успеете застать там нашего Николая Ивановича — передавайте от «Машиниста» пламенный революционный привет. 
— Какого Николая Ивановича? 
— Ежова, разумеется, — Олег Викентьевич пожал плечами. — Он там отдыхает перед командировкой. Свою работу здесь он выполнил на отлично. Эх, хоть и не сезон, я бы и сам с радостью на недельку на море. Но — дела.
— Олег Викентьевич, последний вопрос если можно. А что с живыми?
— С живыми?
— Ну да. Вот вы говорите — второе пришествие. Ну вот наступит оно через десять, двадцать, пятьдесят или даже сто лет. Люди на Земле тогда тоже будут жить. Много людей. Как с ними?
Седой усмехается, то ли с одобрением, то ли с сожалением. 
— Знаете, Усольцев, я искренне хочу, чтобы вы за эти полгода не сломались. Мне будет интересно с вами работать. 

* * *

Комната в гостевом корпусе больше напоминает арестантскую. Крашеные светло-голубые стены и коричневый пол. Привинченная к полу табуретка возле стола. Койка с тонким матрасом и серым застиранным бельем. Решётка на окне. 
— Тут пшеничная каша и гуляш, — сопровождающий ставит на стол накрытую металлическую тарелку, два кусочка хлеба и чайник. — Осторожно, кипяток. Пачка чая в тумбочке. Сахар принести?
Усольцев отрицательно покачал головой. Когда дверь за конвоиром захлопывается, он, не раздеваясь, укладывается на койку и начинает листать книгу.  
«Осирис (в Древнем Египте это имя произносилось, как Усир) — бог, чаще всего почитавшийся как владыка загробного мира мёртвых, но теснее связанный с идеями перехода одного в другое, воскрешения и оживления. Он изображался в виде человека с зеленой кожей и бородой фараона, с пеленами мумии на ногах. Осирис носил особую корону с двумя большими страусовыми перьями <…> Первые сведения об Осирисе восходят к середине эпохи V династии <…> Через образ посмертного возрождения, Осирис стал ассоциироваться с природными циклами, в частности — с ежегодным обновлением растительности и разливами Нила <…> Осирису массово поклонялись как Владыке Мертвых до самого подавления старой египетской религии после торжества христианства <…> Культ Осириса, бога воскрешения и возрождения, особенно интересен благодаря связанной с ним концепции бессмертия <…> Древние египтяне верили, что смерть на самом деле есть переход в новое состояние. Они считали: лишь ка (жизненная сила) оставляет тело в момент смерти. Сами их обычаи сохранения тела указывают на представлении о том, что жизнь после смерти продолжается. Осирис более всего известен как Бог «Перехода» и Возрождения <…> Плутарх и другие авторы отмечают, что жертвоприношения Осирису были «мрачными, торжественными и жалобными…»
Усольцев продолжает механически скользить глазами по строчкам, но уже не вникает в суть написанного. Перед его мысленным взором лицо Седого. 
 — Знаете, Усольцев, я искренне хочу, чтобы вы за эти полгода не сломались. Мне будет интересно с вами работать. Вы задали очень правильный вопрос. Помните, я вскользь упомянул об особых условиях необходимых для нашего проекта? Что есть Второе Пришествие Христа? Это всеобщее воскрешение. Всеобщее. Без всяких исключений. Воскреснуть может только тот, кто умер. Второе пришествие наступит ровно в тот момент, — Усольцеву кажется, что в прозрачных глазах Седого светится холодное безумие, — когда на Земле не останется ни одного живого человека. Впереди долгий путь, мы ещё только создаём армию для светлого будущего. Армию, превосходящую по численности любые армии в человеческой истории. Но когда такая армия будет создана, тогда мы пустим в ход здесь на Земле новое, сверхмощное оружие, над которым работаем сейчас. И тогда…
«Псих, — шепчет Усольцев, — сумасшедший. Собственного сына…»
Он бросает книгу на кровать и подходит к двери. Наудачу дёргает за ручку. Не заперто. По коридору до поворота. Дневальный — хмурый боец — сидит у лестницы. Под лампой на столе «Московская правда». Боец смотрит в передовицу и шевелит губами. «Малограмотный, — отмечает про себя Усольцев — Этот точно не из «Осириса». И с неожиданным отвращением добавляет: «Пушечное мясо». 
Заметив Усольцева, дневальный лениво, не подымая головы, спрашивает,  
— Куда? 
— Мне по нужде. Где уборная?
— Нельзя. В комнате горшок под койкой. 
— Горшок я тебе сейчас на голову одену, — обещает Усольцев. — Где тут нормальная уборная? 
«Пушечное мясо» секунду колеблется, оценивающе смотрит на Усольцева, потом кивает. 
— Повернёте налево в конце коридора. Там до конца и крайняя дверь, — и возвращается к газете.
Усольцев нащупывает в темноте включатель, помещение озаряется жёлтым светом от висящей под потолком лампочки без плафона. Жестяной рукомойник, четыре кабинки. Небольшое окно, на счастье без решётки. Усольцев снимает френч, прикладывает его к стеклу, чтобы не порезаться, и легко и быстро бьёт локтем. Осколки бесшумно падают в снег. Он подпрыгивает, втискивается в окошко и выбирается наружу. 
Опять картинка как в начале фильма. Зимний лес, дыхание и хруст продавливаемого наста. Только теперь бежит человек. Он уже задыхается, но продолжает бежать. Опять, как и в начале фильма, появляется звук. Человек прислушивается. Звук нарастает, он гораздо сильнее, чем в первый раз. Гудят моторы, светят фары. Оказывается, совсем рядом дорога. Человек прячется за деревом. Мимо него на большой скорости проносится колонна. Это грузовые автомобили с закрытыми тентами. Их много, несколько десятков одинаковых машин друг за другом проносятся мимо. Человек ждёт, когда проедет последняя, ждёт, когда стихнет звук. Потом осторожно перебирается на другую сторону дороги и исчезает в лесу».

— Всё. Дочитал. И вот теперь и мне хочется выпить. Бахнем?
— Давай. Только я правда совсем чуть-чуть, ибо руль. Если на лимончик сыр, а сверху сахаром присыпать.
— Нет сахара, извини.
— Ладно, вздрогнули. Ф-фух. Ну что сказать? Пока ты читал, я сомневался в авторстве. Честно. На тебя совсем непохоже. Верю, конечно, верю, что ты. Растёшь. Молодец.  
— Спасибо, я старался. Писал и не понимал, стоит ли. 
— Стоит-стоит. Так, у меня несколько вопросов. Кто такой Седой? 
— Сначала был просто выдуманный персонаж. Такой себе серый кардинал. Потом я нашёл ему прототипа. Яков Ганецкий, один из революционеров, но, я бы сказал, не пламенных. В начале века больше занимался финансами, контрабандой золота и прочими делишками. Это действительно его заслуга, что Горький вернулся. 
— За бессмертием? 
— Ну, в какой-то мере, думаю да. Ты знаешь, что, вернувшись Горький выпросил у Сталина создание ВИЭМ? Всесоюзный Институт Экспериментальной Медицины. Там действительно занимались бессмертием. Думаю, первое время Горький на самом деле верил, что советская наука его спасёт. 
— Они его откомандировали? В твоей интерпретации.
— Не знаю. Любая версия хороша. Убили, сам умер. В каждой есть своя изюминка.
— А трагическая ошибка в середине двадцатых? Это про Ленина?
— Да. Точно. Понимаешь, какой ужас. Исходя из этой теории надо было убивать Ленина еще в 1922. Тогда он воскрес бы в здравом уме. А так воскреснет идиотом. И ничего уже не исправить, — отвечая, Андрей бросает короткие и тревожные взгляды на бутылку на столе. — Я зря сегодня начал бухать, если ты не возражаешь, еще чуть твоего лекарства. 
— Без проблем. Ещё вопрос. Мелочь, но мне интересно. Почему у тебя Соколов разговаривает как Жеглов? Откуда все эти «значицца так»?
— Заметил? Это здорово. Тут идея в том, что на деле совсем наоборот. Смотри: на момент ареста Усольцева Соколову лет тридцать. Это значит, что он примерно тысяча девятьсот девятого года. 
— Он посвящённый? 
— Нет, конечно, Гарик, о чем ты говоришь. Обычная шестёрка из НКВД. Служил себе добросовестно, начальство слушал, не высовывался. Во враги народа не попал, от фронта отпетлял. Отслужил положенный срок и вышел на пенсию.  Представь теперь начало шестидесятых. Некая коммунальная квартира. Живёт там дядя Вася Соколов — крепкий такой пенсионер со шрамом на лице. Люди старели раньше, но ему всего-то чуть за пятьдесят. И приходит в коммуналку эту к дядивасиному соседу — Костьке, Кольке, Петьке, не важно — приятель — молодой, ещё никому неизвестный выпускник школы-студии МХАТ. Начинающий актёр Володька Высоцкий. Может как-то ребята с этим дядей Васей по-соседски пузырь-другой казёнки раздавили. Дядя Вася о жизни рассказывал, привирал и не договаривал, конечно. Но Володьке все равно интересно. Слушал внимательно, на ус мотал. Копил зарисовки характеров и жизненные впечатления. Понимаешь? Про запас. Вдруг где пригодится? И потом, почти через двадцать лет, когда популярный актёр Владимир Высоцкий образ своего Жеглова создавал, возможно и вспомнил те застольные беседы. Какие-то черточки реального Соколова вставил. В том числе и фразочку особенную — «Значицца так». Так что, не Соколов говорит, как Высоцкий, а Жеглов как Соколов.
— Да-а. Здорово это ты придумал Соколова. 
— Знаешь, Гарик, да я его не совсем и придумал. Сосед у меня на лестничной клетке, мужичок один. Виктор Пантелеич Соколов. Так его дед Василий, не помню отчества, Соколов на самом деле в НКВД служил. Я его не застал, он давно, в середине семидесятых умер. Но на фотках видел. Вот своего Соколова я с него списал. 
— Хм. А шрам у него откуда? Или выдумал?
— Не. Шрам правда был. А откуда — не знаю. Надо спросить у Пантелеича в следующий раз. Может, знает. Аж самому интересно стало. 
Неподдельная заинтересованность гостя или принятые на грудь двести граммов дорого коньяка сделали своё дело: Андрей раскраснелся и расправил плечи. 
— Что ещё хотел спросить? Профессора эти все. Крамер, Кожевников, Абрикосов. Откуда взял их?
— Это всё реальные персонажи. Из тех, что Ленина лечили в последний год. Слушай, тут уже немного осталось, давай добьём? А я тебе расскажу, что в сценарий не вошло. Может, сделаем такой фильм, что закачаешься. Это ж если получится — прорыв для меня! Совсем новая жизнь. Кино! Выход на такой уровень, что и не снилось. Я, Гарик, даже мечтать боюсь. Но всё равно — мечтаю. 
— Андрей, сам давай, я всё-таки за рулём. А рассказать — конечно. Расскажи. 
Хозяин наливает стопку до краёв и выпивает залпом. Наливает еще раз и опускает пустую коньячную бутылку под стол. 
— А дальше ещё интереснее. С помощью этих так называемых чисток тридцатых годов им удаётся «мобилизовать» полмиллиона человек. Что-то около того. Но аппетиты растут. И тогда один из главных в «Осирисе» — Молотов — ищет единомышленников в Германии. Понял? — Андрей воодушевлён, он не замечет, что некоторое время назад перешёл с гостем на «ты» и панибратски называет его Гариком. — Риббентроп. Пакт Молотова-Риббентропа — это афиша для публики. На самом деле они договорились совсем о другом. В Германии запускают аналогичный проект. Название — «Адонис». Тоже в честь умирающего и воскресающего бога. И у них тоже партия внутри партии. «Адонис» как секретная часть НСДАП. Гитлера втёмную. Геббельс и Гиммлер — марионетки. Управляют Риббентроп, Геринг и Гесс. И вот, когда проект «Адонис» набирает силы, кураторы сталкивают лбами СССР и Германию. Понял?? — на лбу Андрея выступили капельки пота, его глаза блестят, помогая себе рассказывать, он периодически рубит воздух правой рукой. —  Льётся кровь, молодые солдаты с обеих сторон массово «мобилизуются». Жуковские бессмысленные приказы о многократных штурмах — это просто «мобилизация». Сталинград — «мобилизация»! Курская дуга — «мобилизация»! Четыре года и объединённая русско-германская армия насчитывает около двадцати пяти миллионов молодых, хорошо обученных солдат. Такой мощной армии не было никогда за всю историю человечества. Судьба последней войны предрешена. Можно заниматься вторым пришествием. То есть, — Андрей на мгновенье замирает, наслаждаясь произведённым эффектом и торжественно заканчивает, — ядерным оружием. 
— Почему ты об этом не писал? — с подозрением уточняет гость. — Это же самое главное! Важнее репрессий конца тридцатых. Почему в сценарий не внёс?
— Это будет потом. Там у них только 1939 год. Молотов только едет к немцам. Олег Викентьевич и так рассказал Усольцеву слишком много. Как для второго дня знакомства. Я — за достоверность. 
— За достоверность, —  Эдгар усмехается. — Да, Андрюха, здорово. «Осирис» и «Адонис», говоришь? Закрутил ты интригу. Молодец, ничего не скажешь. Закрутил. И герои хороши. Седой с Усольцевым и Соколов.  
— Да-да, помню. Надо у Пантелеича спросить, откуда у деда шрам был. Спрошу. 
— И разработку атомной бомбы красиво вписал. По-настоящему в истории кто у нас из руководства этим занимался?
— Сначала Молотов. Потом Берия. 
— Красавец! И тут сходится! Молодец, Андрюха! Достойно!
— Там ещё одна интересная тема есть. Которую тоже можно развернуть, — Андрей нагибается к гостю и начинает говорить шёпотом, словно кто-то может подслушать. — Главные идеологи. Микоян-то — умер в восемьдесят два. А Молотов и того позже — в девяносто шесть. Понимаешь, какой поворот? То есть двое из четырёх — до конца не верили. 
Андрей дёргает дверку старенького «Минска» и на столе появляется недопитая ноль-пять беленькой. 
— Одним словом, мыслей много, делал-делал, не доделал и тебя позвал. Скажи честно — получится сценарий? 
— Получится, Андрюша. Роман, сценарий. Тут работы ещё очень много, но уже сейчас вижу. Получится. Не кинематографично пока, больше на повесть похоже, но ничего страшного. Глаза боятся, а руки делают, да? Придётся многое дописывать и переписывать. У тебя вся информация по «Осирису» только здесь? — гость кивает лежащий на столе планшет. 
— Да, здесь и здесь, — Андрей тычет пальцем себе в голову. — Гарик, месяц почти, как Алёна сбежала, так я и сел за «Осириса». Уже устал, не хочу. Дописывать. Но если твоих людей где-то надо проконсультировать — без проблем. 
— Я думаю, не надо будет консультировать. Давай-ка я у тебя планшет заберу, а тебе дам денежку. И на новый планшет и еще много-много на чего, — Эдгар Игоревич роется в портфеле и достает три толстенькие пачки. — Так будет достаточно? 
Андрей удивлённо смотрит на деньги и опять тянется к бутылке.  
— Ого! Щедро! Я даже не ожидал столько. Премного благодарен. 
Гость кивает и прячет планшет в портфель. 
— Твоё здоровье! Ух! Но ты, Гарик, всё-таки имей ввиду. Я проконсультирую если надо. Пусть спрашивают. 
— Хорошо-хорошо, спасибо. Это будет под моим контролем, не беспокойся. 
Тон, которым гость произнёс несколько последних фраз, настораживает Андрея. Какая-то смутная недоговоренность сквозит в его словах.  
— Но окончательную версию мне принесёте? 
— А зачем?
— Ну как, а утвердить? Вдруг мне что не понравится? Я же как-никак автор. 
— Андрей, — гость смотрит строго, — вот ты не удивился, почему я дал тебе так много денег? «Ого! Щедро!», — в двух последних словах Эдгар Игоревич пытается копировать недавний возглас хозяина. — А почему не спросить: за что мне столько? Пора уже вылезать из детских штанишек. Сороковник скоро, а ты всё мальчика из себя корчишь. Никто тебе окончательную версию не принесёт, потому что автором будет другой человек. Если вещь приобретёт вид, годный для печати. 
— Кто? Будет автором. Кто?
Гость тянет губы в пластмассовой улыбке. 
— Жан Кокто. Дед Пыхто. Турук Макто. Выбирай вариант. 
— Ты, что ли, Гарик?
— Эдгар. Меня зовут Эдгар Игоревич. Андрей, смотри. Я могу положить планшет на стол, забрать деньги и уехать. Можем оставить как есть. Решать тебе. Только должен честно тебя предупредить. Вот. 
В руке Эдгара Игоревича матово блеснул небольшой серебристый кругляш похожий на крупную монету.
— Шпионская техника. Мне компетентный товарищ презентовал. Диктофон. Пишет из кармана, из портфеля и так далее. На расстоянии 10 метров вообще без помех. Идеальное качество. Самонастраивается на голос, — он давит на кругляш большим пальцем. 
Звучит голос Андрея: «Фильм. Представьте. Чёрный экран. Потом на нём так пишутся и одновременно дублируются голосом слова «Запечатывается гроб сей…», ну и так далее, что там говорит священник в последнюю минуту, перед тем как покойника опустят в могилу и закопают. В том смысле, что запечатали и до…»
Эдгар Игоревич снова давит пальцем, и звук прекращается. 
— По тематике на тебя непохоже. Над стилем мои негры тоже потрудятся. Так что будет просто твое слово против моего. Вот теперь всё взвесь и принимай решение. 
Андрей хватается за водку, выливает остатки в свою чашку из-под кофе. Опускает пустую бутылку под стол к первой. Выпивает. Потом грубо спрашивает:
— Ну а тебе-то зачем? 
Эдгар Игоревич задумчиво смотрит перед собой. На несвежую, с пятном на груди, майку хозяина, на опустевший стол, где ещё недавно были планшет и бутылка. Кажется, он взвешивает, стоит ли разговаривать с хозяином дальше. Распалившийся Андрей продолжает
— Правда, Эдгар, твою мать, Игоревич, ответь! Зачем тебе? У тебя всё есть. Машины, квартиры, загородный дом. Жена, девки. Курорты. Известность. Имя. Ну будешь ты автором «Осириса». Хорошо. И? Я спрашиваю — и??? Тебе ж это ничего глобально не добавит. Не изменит. То ли дело — я. Это, блин, шанс для меня! Вырваться из той задницы в которой я живу! Ты не понимаешь этого? Или денег всегда мало? А? Нажиться на мне хочешь, гад? Или завидуешь? Да, не молчи, объясни, я понять хочу. Что у таких вот в башке! 
Гость морщится. Потом поднимает голову и встречается взглядом с хозяином. 
— Знаешь, Андрей. А, пожалуй, я тебе объясню. Я хочу, чтобы тебе было больно. Чтобы ты хоть раз в жизни страдал. 
— А я не страдал? Я? Не страдал? Это мне говоришь ты? Который приехал сюда на машине, которая как три моих квартиры? А?
— Нет. Ты ещё никогда по-настоящему не страдал. Ты слишком любишь себя, чтобы страдать. Страдать, Андрей, это не валяться на диване, жалея себя. Не на кухне копеечную дрянь с соседом жрать без закуски. Это пахать, когда вокруг всё плохо. Сцепить зубы и пахать. Тебя топят, а ты всплываешь, тебя давят, а ты отбиваешься. Понял? Вот есть у тебя талант. Небольшой, но есть. Повезло тебе. Ну и как ты им распорядился? Другой на твоём месте уже на «Кривых историях» себе имя бы сделал. А ты? Поссорился с издателем, нахамил журналистам и ушёл в запой. Смылся в койку к очередной пьяной шлюхе. Правильно Алёна от тебя ушла, я удивляюсь, что она так долго твоё свинство терпела. 
— Ты Алёну не трожь, это личное. Не лезь!
— Да дело не в Алёне, Андрей. В тебе дело. Ах, какой я хороший, ах, они дураки, меня не понимают. Жалеешь ты себя всю жизнь. Играешь в непризнанного гения. Это самый лёгкий путь. А страдания твои надуманные. Фальшивые. Чуть только надо сделать над собой усилие — ты в кусты, понимаешь? Вот начал писать ты вещицу. Лучшее из того, что вообще писал. 
— Так признаешь всё-таки, что лучшее? Да? 
— Да. Признаю. А дальше? Ты её дописал? «Эдгар, не могу, устал, больше не пишется, пусть твои негры доделают». А почему мои негры должны за тобой доделывать? Где твои негры, Андрей? А их нет. Потому что ты — никто. Талант есть, а ты — никто. Хорошо, нет помощников — сцепи зубы и работай сам. Но ты и этого не делаешь! В заднице живёшь? «Извини, сахара нет! Давай в ковшике, жена турку забрала». Тебе самому не противно? Вот зачем ты мне позвонил? Поделиться? Нет, ты не послушать меня позвал, а деньги выклянчить! Я тут гениально набросал, а вы доделывайте. И бабла дайте, пока вы работаете, я еще побухаю. Не выйдет так, Андрей. Денег я дал, но за это вещь твою забираю. Покупаю. А ты продаёшь. Свою лучшую продаешь мне за три сраные пачки. Для меня это — тьфу! Ты прав, я на отдыхе за неделю могу в пять раз больше потратить. Но тебе сверху ни копейки не доплачу. Ибо такая твоя цена на сегодня. Ты деньги взял. Значит с ценой согласен. Согласен? Молчишь — значит согласен. «Осириса» я доделаю. Переделаю сильно, ибо многое выбросить надо, но доделаю. Книгой, сериалом — не знаю ещё. И вот когда ты чужого «Осириса» увидишь, чужого, хотя в твоей голове он родился, тогда, может быть, ты поймёшь, что такое настоящее страдание. И тогда встанешь с дивана и начнешь с нуля. Напишешь что-то новое и стоящее. Может быть. А может так и будешь скулить и себя жалеть, пока не сдохнешь. Что ж, значит судьба твоя такая. 

* * *

— Пантелеич, открой, это я, — у открывшего дверь деда в первые мгновенья мелькнул испуг в глазах, но когда он убедился, что за порогом один Андрей, страх сменился радостью. — Вот, держи. Две триста. Принёс, как обещал. Мы в расчёте. 
— А и хорошо, Андрюшенька! Молодец! Долг платежом. Приезжал, значит, твой журналист?
— Сам ты журналист. Приезжал. Уехал только вот. 
— Понравилось ему?
— Угу. Очень. 
— Ай, хорошо! Талант ты, Андрюха! А? Что мрачный тогда такой? Так, за пивом может? 
— Что-то я у тебя спросить должен был, Пантелеич. Выскочило из головы. 
— За пивом, говорю, Андрюха, сходить? Или покрепче чего. Надо ж отметить. Рождение звезды кинематографа. А то как фильм снимут — зазнаешься, уже и не выпьешь с тобой. 
— Вспомнил. Вспомнил, что спросить хотел. 
— Так и спроси. Если знаю — отвечу. Какой вопрос?
— Да, — Андрей машет рукой. — Ерунда. Уже не важно. Ноги мёрзнут. Пока.  
— Так, а чего ж босой по подъезду? Февраль на дворе. Андрюха! Слышь? — уже в спину соседу торопливо бормочет Пантелеич. — Я что-то так и не понял. За пивом-то бегти?  
— Отстань, дед. Одному мне побыть надо. 
Он захлопывает дверь, входит в кухню и чиркает спичкой под конфоркой чайника. Усаживается на табуретку между холодильником и столом. Ждёт, когда закипит вода. Смотрит на три пачки на столе. Две целые, третья уже начатая. Деньги, оставленные Эдгаром. Эдгар. 
Перед самым уходом, когда Андрей лихорадочно подбирал слова, чтобы сказать напоследок что-то злое и обидное, Эдгар, глядя в сторону произнёс отстранённым бесцветным голосом.   
— Знаешь, Андрей. Не было таких названий — «Осирис» и «Адонис». Не мог ты эту вещь написать. Но написал. Это удивительно. Я искренне желаю тебе не сломаться. 
Мне будет интересно поработать с тобой.