рассказ
Аля всегда улыбалась, когда про себя рассказывала — даже самое страшное и больное. Глаза, лицо светились; каждая фраза заканчивалась высокой нотой. Болезненные, трагические, нелепые истории оказывались, как одна, жизнеутверждающим уроком принятия. Жить хорошо! Жизнь прекрасна и удивительна!
В пятьдесят можно остаться такой вот девушкой: веселой и зажигательной, с острым восприятием, бесконечными идеями и детской наивностью, шутками по любому поводу и самым искренним общением.
Во время разговоров, она откидывала назад густые, нетронутые сединой пшеничные волосы, разводила руки, будто хотела охватить весь огромный опыт в копну радости, и сияла-сияла, как ребенок, получивший конфеты.
В те дни Аля похоронила маму. Долгие годы мотаясь к ней в другой город, уговаривая уставших сиделок, пытаясь угодить старческим причудам и капризам, изматываясь до последнего, никогда не жаловалась, только коротко сообщала.
Голос замедлялся, руки опускались, но свет продолжал рассеиваться с той же интенсивностью.
Аля вернулась после проводов, и я заметила, как изменилось ее лицо — будто исчезновение оставило на нем прозрачную сухую слюду — притушило яркость.
— Это очень похоже на роды! — вдруг сказала она, заехав ко мне.
— Что похоже? — переспросила я.
— Смерть!
Аля вскинула брови, расширила глаза и улыбнулась улыбкой Будды:
— Я же знаю как принимать роды, и дома сама рожала. Сопровождение родов — вот, ровно как проводы! Учишь дышать, помогаешь, как будто ведешь чью-то жизнь в нужный коридор.
Я оторопела.
— Последние 20 дней я была с ней — продолжила Аля, — она уже не вставала. Даже не встретила меня. Все время лежала и просила: то проверить документы, то перебрать шкаф. Хотя у нее в шкафу все по цвету лежит, по полочкам, рядами. Будила по несколько раз за ночь: то воды попить, то горшок, то пароль проверить в компе. Металась как-то. Потом перестала нормально говорить, что-то бормотала неразборчивое — я бы уже никакого пароля не разобрала, ну, и деньги для похорон не смогла бы снять. А дня за полтора, она как-то «получшела», даже отеки спали. То как матрешка была раздутая: ступни огромные — валенок не натянешь. А тут вдруг раз, и снова тридцать пятый размер, как у девочки! И приступы прошли. Она даже обезболивающее перестала пить.
Думала, на поправку пошла. А через день то холодно ей — озноб бьет, то жарко и душно — одеяло откидывает. То скрючивает всю, то вытягивает в жгут — будто мечется что-то внутри, как при схватках, никак выйти не может. А потом вздохнула глубоко, глаза прояснились, остановились. И затихла.
Вышла жизнь.
Я смотрела на Алю. Она улыбалась одним сухим ртом. Потухшие газа не двигались, и на секунду показалось, что в ее чертах, как в зеркале, всплывает лицо только что отошедшей матери. И роды, я вдруг ясно увидела роды пятьдесят лет назад, скорченное лицо женщины и крошечную, скукоженную душу Али, выходящую в мир одним выдохом.
На следующий день мы случайно встретились на улице. Аля пронеслась мимо на велосипеде. Я окрикнула и остановила. Подруга, как всегда, звонко рассмеялась каждым словом, но я почувствовала пустоту:
— Как ты? Хочешь, я побуду с тобой сегодня?
— Мне надо уже как-то одной! Я еще не была наедине со всем этим, все время с кем-то. Надо уже принять.
Мы расстались. Я пошла дальше, до поликлиники, чтобы нырнуть в стерильную вату белых халатов и бесконечный бубнеж об опасности скорой операции.
Вечером я набрала сына по видеосвязи. Хотелось увидеть его лицо, никогда не походившее на мое. Только характер напоминал о родстве. Я долго всматривалась, мучила глупыми вопросами и не отпустила, пока в каком-то мимолетном повороте головы не узнала свои черты.
Фото: Александр Барбух.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
