Елена Долгопят ‖ Город Эн-1987

рассказ

Ночь, небольшой вокзал, безлюдная платформа, невнятный голос диспетчера раздается в темном осеннем воздухе. Вдали появляется светящаяся точка. Приближается поезд. Поезд идет из Москвы. Приближается, сбрасывает скорость, медленно причаливает (хочется сказать именно это слово) к низкой платформе. Большой пассажирский состав. Стоит он ровно минуту. В седьмом вагоне отворяется дверь. Проводница протирает поручень и спускается по железным ступеням. Она не спешит. За ней спускается пассажир. Зовут его Евгений. Ему сорок два года.
— Спасибо.
— Не за что.
— Что-то народу никого. Я один вышел.
— Ночь.
Поезд уходит, Евгений стоит на безлюдной платформе.
Ночь. В Москве и ночью толпа на вокзале. Толпа, жизнь.
Диспетчер вдруг произносит совершенно отчетливо:
— Маневровый.
А что маневровый? Нет ответа.
Евгений поднимает сумку, закидывает на плечо и направляется к вокзалу. В зале ожидания он видит военного. Военный что-то пишет в газете. Наверное, разгадывает кроссворд. Минутная стрелка в круглых часах на стене переступает на следующее деление. Странно. Как будто ты видишь не движение стрелки, а движение самого времени. Как будто время и переставило стрелку на следующее деление. Раз и вот вам — двенадцать часов и одиннадцать минут. То есть, ноль. Ноль часов и одиннадцать минут.
Евгений выходит из вокзала на площадь.
Автобусы, конечно, отдыхают (спят мертвым сном) в автобусном парке. Придется шагать пешком. Евгений знает, что надо пересечь сквер, затем дорогу, затем повернуть налево и топать долгой улицей, закругляющейся то вправо, то влево. Топать и никуда с нее не сворачивать. До пересечения с главной улицей под названием Московская. На Московской, на другой ее стороне, после парки им. 50-летия (50-летия чего? — бог его разберет) стоит гостиница, в которой Евгений будет жить три командировочных дня. Дорогу ему объяснили вчера в конторе. Не верится, что было вчера. Девочка-практикантка (3 курс, специальность АСУ) покупала ему билеты туда и обратно. Она сказала:
— Я не виновата. Были только на ночной.
Сказала «не виновата», а смотрела виновато. Евгений ее утешил:
— Не беда.
Долгая улица была устроена так: по правую руку (когда шагаешь от станции) тянется заводская стена, по левую руку стоят пятиэтажные дома. Стоят как-то боком, так что дворы видны насквозь. Во дворах висит на веревке белье.
Евгений смотрит на часы. Ноль часов двадцать пять минут. Год часы не показывают. Год — 1987. На тротуаре белеет (кажется даже, слегка светится) крохотная ручка — от куклы. Евгений ее обходит. Хорошо, что заметил, не наступил.
Перекресток. Московская. На той стороне белеет каменная арка — вход в парк. Этот парк (Евгений уже идет вдоль него) похож на темный глухой лес. Темный, глухой, опасный. Такой лес, в котором день не настает никогда.
Парк, переход через железнодорожные пути, гостиница.
Гостиница небольшая, в два этажа, все окна темны, дверь заперта.

Евгений постучал, подождал, постучал вновь. Послышалось шаги, дверь отворилась. Заспанная дежурная смотрела на Евгения странным взглядом. Как будто Евгений явился ей во сне.

Небольшое фойе. Стойка администратора. Свет настольной лампы.
Дежурная изучает паспорт Евгения, листает страницы. Проверяет в журнале бронь. Выдает ключ от номера. Предупреждает:
— Не шумите. Там уже есть человек, спит.
— Конечно. Спасибо.
Евгений поднимается на второй этаж (лифта, конечно, нет и быть не может в старом двухэтажном здании). По коридору направо. Левая сторона. Номер 203. Евгений вставляет в замочную скважину ключ, поворачивает.
Он вступает в темное, душное помещение. Беззвучно не получается, он же не призрак. Глаза привыкают, начинают различать предметы. Свет уличного фонаря просачивается сквозь шторы. Две койки. Одна, как и сказала дежурная, занята. На ней спит толстяк. Лежит на спине. Круглое пузо возвышается. Одеяло сползло.
Евгений опускает сумку на пол, садится на край свободной койки. Койка скрипит. Евгений замирает, сидит неподвижно. Он видит на небольшом столе графин с водой, два стакана. Пить хочется. Евгений приподнимается дотягивается до графина, задевает стакан, стакан летит со стола, разбивается.
Толстяк спит безмятежно. Евгений собирает осколки (те, которые может разглядеть, нащупать), собирает и кладет на стол, старается бесшумно. Хотя бы не будут под ногами.
Спящий кажется Евгению слишком уж неподвижным. Слишком уж спящим.
Евгений наклоняется и не может уловить его дыхания. Касается обнаженного плеча. Холодное. Вроде бы. Еще раз касаться, проверять, нет охоты
— Вы спите? — тио спрашивает Евгений.
И, не получив ответа, повышает голос:
— Спите?
Толстяк не реагирует.
На тумбочке стоит телефонный аппарат. Евгений хватает трубку, но аппарат молчит, как будто тоже умер или при смерти.

Евгений выскочил в коридор, рванул к лестнице, скатился вниз.
Темно. Тихо.
Евгений застучал о стойку.
Ближайшая к стойке дверь отворилась, вышла дежурная. За приоткрытой дверью горел свет.
— Вы пьяны? — спросила дежурная спокойно, без раздражения. С каким-то даже участием.
— Там у меня сосед умер. Не знаю. Не дышит. Мне кажется, что не дышит.
Она включила в фойе свет и попросила Евгения сесть на диван (у стены возле выхода/входа). Евгений как будто не слышал.
Она ушла, отзвучали ее шаги вверх по лестнице, и Евгений подумал, что ему тоже следовало бы подняться. Туда. Чтобы она не одна там оказалась с покойником. Или непокойником. Тем более. Вдруг это какой-то транс, и толстяк очнулся или очнулся наполовину и в помрачении бросился на хрупкую дежурную (она была невысокого роста, худенькая).
Евгений направился к лестнице. Дежурная уже спускалась. Неторопливо.
А вдруг, и правда, толстяк жив? Ошибочка вышла. Простите, люди добрые, за ради Христа. Как, интересно, ее зовут? Даже не сподобился спросить.
Вера.
Так вдруг решил Евгений. Отчего? Бог его разберет.
Она взглянула на него, ничего не сказала, ушла к себе за стойку, сняла трубку.
— Скорая? Это гостинца. «Лада». У нас тут покойник.
Часы на стене (короб со светящимися цифрами) показывали 01:05.
И тут же — 01:06.
Евгений вышел на улицу. Сел на скамейку. Закурить бы. Но сигареты остались в куртке, а куртка осталась в номере, подниматься за ней охоты не было.
Холодно. Холод бодрит. Напоминает, что ты живой.
Скорая и милицейский газик приехали одновременно. Врач, два санитара с носилками, милиционер. Ушли в гостиницу.
И я пойду. Погреюсь в фойе. У настольной лампы. Источник света и тепла.
Евгений походил по фойе. Заметил фикус в кадке. Казалось, что фикус только что появился, что прежде его не было. Потрогал плотный лист. Живой.
Интересно, растения спят? Зимой спят. Наши. У нас. Как медведи. На родине фикуса зимы нет. Вроде бы.
Он услышал шаги и голоса:
— Выше подними.
— Я поднимаю.
Первой появилась дежурная. Вера. (Для Евгения.) Она отворила настежь дверь, и ночной воздух проник в душное посещение. Воздух чудился живым существом. Тоже хотел погреться.
Санитары выносили умершего. Он был накрыт простыней. Лица не видно, а ступни высовывались.
Пронесли. Дальше можно не смотреть, можно подняться в номер.
Евгений поднялся, вошел, постоял в полумраке, включил свет. Увидел что постель покойного смята, не прибрана, и что вещи его все здесь. Сумка. Задвинута под кровать но видна, видна. Брюки висят на спинке стула. А на крючке у двери висит плащ. Рядышком с курткой Евгения. Хороший такой плащ, плотный, из шерстяной ткани, типа офицерского.
Евгений приблизился к окну, заглянул за штору.
На скамейке в свете фонаря сидела дежурная. Вера. Курила.
Евгений выкинул в мусорку осколки со стола. Нашел несколько осколков на полу. Навел, так сказать, порядок. На небольшом полированном столе (казалось, за гладкой поверхностью таится какая-то темная жизнь), кроме графина и стакана, была пепельница, тоже стеклянная, в ней лежали два окурка. Видимо, покойный курил.
Евгений достал из куртки (плащ толстяка коснулся его руки) сигареты, достал зажигалку, закурил.
Ну вот, — подумал, — зато никто не будет храпеть. И еще подумал (удивился): отчего милиция не забрала его вещи? Наверное, боялись захватить и мои. Но могли бы меня позвать. Да неважно.
Евгений докурил, заставил себя почистить зубы. В номере имелся умывальник, а туалет в гостинице был общий, в коридоре. Ванна, душ — этих благ в провинциальной гостинице не водилось. Евгений забрался в постель и уснул. Но прежде чем забраться и уснуть, заглянул за штору (штора на окне — вроде театрального занавеса, за которым открывается сцена — место действия). Скамейка у входа в гостиницу, кусты. Безлюдное место действия. Место бездействия. Никого. Ничего. Штору можно закрыть (занавес опустить).

Следующий день был у Евгения, конечно, рабочий. Он отметил командировку и принялся изучать полученные за год наблюдений показания. Рисовал в тетради графики, записывал формулы. Следил за работой прибора в реальном времени. Что был за прибор? Что-то вроде сейсмографа, сложного, с программным управлением. Что-то очень продвинутое по тогдашнему времени, точнее не скажу, во-первых, ничего в этом не смыслю, в во-вторых, прибор был засекречен, и полного его описания в открытом доступе нет до сих пор. Хотя я подозреваю, что прибор уже устарел.
Зачем потребовалось следить за сейсмической активностью земли в этом заштатном городе средней полосы России, Евгений не знал. Землетрясений здесь не случалось. Может, проводились какие-то испытания, кто знает. Город был закрытым для иностранцев. А жаль. Много здесь сохранилось прекрасной старины, правда, по большей части, полуразрушенной, ветхой или переменившей свое назначение. К примеру, церковь стала кинотеатром «Луч», а большой купеческий дом в четыре высоких этажа — краеведческим музеем.

Завод, лаборатория, обед в столовой.
Лаборатория находилась от завода далеко, над рекой, за улицей Ленина, которая шла-шла и обрывалась, обращалась в узкую тропку, которая вела в заросли над громадным, глубочайшим оврагом. Не овраг — каньон, расщелина, до центра земли разлом. Шучу, шучу, до центра, это вряд ли. Но глубокий разлом, страшный, темный.
Над оврагом перекинут пешеходный мост, мост охранялся, требовалось предъявить часовому пропуск, чтоб проследовать на другую сторону, к лаборатории. Она была устроена в старой усадьбе, небольшой, милой, с белыми колоннами, даже сад при усадьбе (усадебке) сохранился, хотя и одичал. Своей столовой при лаборатории не имелось, ходили в городскую, возле рынка.
— Мне гречку, пожалуйста. Только без подливы! Сметана свежая? Хлеб, чай.
Авось, не отравлюсь.
Сидели за столом с завлабом Олегом. Он поинтересовался:
— Так что там с прибором?
— Да вроде ничего, в порядке.
— А чудит.
— Чудит.
— Ну вот как так? Исправный, годный, прибор показывает сейсмическую активность, землетрясение показывает, хорошее такое землетрясение в десять баллов, а земля лежит себе не колышется. Ни на десять баллов, ни даже на один балл не дрогнет. И что это значит?
— Понятия не имею.
— Может, вы ошиблись, Евгений?
— Может. Но вряд ли.
— А вдруг он предсказывает. Прибор. В будущее смотрит.
— Сомнительно.
— А мне верится, что так. Потому что другого объяснения нет.
— Вы мне горчицу передайте, пожалуйста.
— Конечно. Пожалуйста. Я тоже хлеб с горчицей люблю. Любил. Пока язву не заработал.
Он замолчал, принялся наконец за еду. Еду он принес с собой, картошку с котлетой в полулитровой банке. Ел размеренно. Холодное, конечно. Со столовским хлебом. Доел и спросил:
— У вас дача есть? Нет? А у меня есть. Ну, как дача, сараюшка. Но с окошком, с крылечком, а возле крылечка смородина растет. И я грешным делом думаю, вот тряханет нас на десять баллов, так только моя сараюшка и выстоит. Потому что крепко сшита вот этими вот руками. На совесть. И я думаю, а не переехать ли нам с Тамарой в сараюшку. На пока. Печечку поставлю, баньку пристрою.
— Сараюшку тоже может развалить. Тем более печку. Я землетрясение видел. Правда, небольшое. Люстра качалась. И бокалы в серванте звенели. Типа чокались. Но это было совсем маленькое землетрясение. Землекачание.
— Где?
— В Молдавии.
— Да, там бывает. А у нас никак нет. Чай вы напрасно взяли, чай омерзительный, помои, оставьте, даже не касайтесь, я там у нас заварю хороший, индийский. Такой вот был у них разговор, после которого они отправились в лабораторию, выпили прекрасного чаю сахаром.
— Простите за любопытство, вы женаты? — спросил завлаб.
— В разводе.
— Тяжело?
— Да нет. Наоборот. Рад. Отдыхаю.
— А. Понял. Не хотел бы я так отдыхать. На ужин к нам приходите.
— Да нет. Спасибо. Я хочу пораньше спать лечь. Ночь выдалась чумовая. Не выспался.
Евгений рассказал об умершем соседе-толстяке и о хладнокровной дежурной.
— Толстяк. Хм. Уж не Миша ли это часом? Не верится. Но что-то прям чудится, что он. А дежурную знаю, она у нас работала. В лаборатории. Инженер. Хороший, кстати. Дельный.
— И отчего же она ушла?
— Ну. Не знаю. Была там какая-то авария в их смену. Миша, кстати, тоже присутствовал.
— Который умер вчера?
— Возможно. Мне отчего-то так кажется, что он. Миша, кстати, как и вы. В командировке здесь был. Командировка кончилась, а Миша остался.
— Давно?
Завлаб подумал, подумал и решил:
— Три года. В восемьдесят пятом была авария. Точно. И тоже осенью. Я тогда осенью был.
— Он в гостинице так и жил три года?
— Нет. Это он с женой своей разругался. Они время от времени вот так бесились. И разбегались. От греха подальше. Пока не остынут. В Москве у него тоже, кстати, жена осталась. Он даже не поехал развод оформлять. Она по почте бумаги прислала. Вообще бред. И за вещами не вернулся. Вещи она ему отправила почтово-багажным. Влюбился в нашу местную и пропал. Я, правда, сам не знаю. С чужих слов. Мы почти обо всем знаем с чужих слов. Даже о себе. Такая странная жизнь.
— А как звали эту. Инженершу. Которая стала дежурным администратором в убогой гостинице.
— Убогая. Припечатали. Прям диагноз поставили.
— Но это же факт.
— Факт.
— И как же зовут инженершу тире администраторшу?
— Хм. Не помню. Кажется, Вера.
— Вера?
— Кажется, Вера. Только не влюбляйтесь в нее. А то останетесь, как Миша, навсегда.

После обеда Евгений вновь проверял прибор, Олег что-то паял, какую-то схему, точнее не скажу, не знаю. Закончили, как полагается, в шесть. По дороге к гостинице Евгений заглянул в гастроном, в кассу тянулась очередь, в очереди томиться не хотелось, и Евгений взял в булочной (тоже по дороге) плюшку и шоколадный батончик. Сладкая жизнь.
В фойе гостинцы работал телевизор. Несколько человек (их лица освещены были выморочным светом голубого экрана) сидели на стульях, смотрели новости. Евгений взял у дежурной ключ. Это была уже не Вера. Сменщица. Понятное дело.
Евгений взял ключ, направился к лестнице и подумал, что совсем не разглядел эту новую дежурную. Как будто и вовсе не видел. Разве что ногти. Она их, наверное, только что накрасила. Лак блестел влажно. И она так держала пальцы. Растопырив. Боялась задеть этот свежий лак. А лицо? Нет лица. Пятно вместо лица.
Второй этаж. Мужик прошел навстречу. Пало от него потом и пивом.
Евгений отворил свою дверь и переступил порог комнаты. Вещи толстяка (Миши?) исчезли. Кровать застелена, накрыта одеялом. А вот окурки из пепельницы и не подумали вытряхнуть. Евгений сел у стола. Налил воду в стакан. Сжевал плюшку, запивая водой. Вспомнил о домашнем ужине, которым его прельщал завлаб. Но хотелось побыть в одиночестве.
Евгений сидел, ни о чем не думал, не напрягался. Не думал, не думал, и, — как будто из воздуха, — уловил мысль-соображение. О том, что чудно у него выходило замечать в этом городе. Не сразу. Фикус и телевизор в фойе. Он их не видел поначалу, а потом вдруг увидел. Точно они и появились потом. Вдруг.
На этот раз так же вдруг Евгений заметил зажигалку. Прямо перед носом, на столе. Не свою, пластиковую одноразовую, а из какого-то светлого металла. Может, даже и серебряную. Хотя вряд ли. Старенькая зажигалка. С небольшой вмятиной на металлическом боку.
Евгений взял зажигалку, нажал большим пальцем на педальку вверху. Еще раз нажал, резче. Вспыхнуло маленькое пламя. Евгений не стал от него прикуривать. Он взял зажигалку и спустился с ней вниз. Положил зажигалку на стойку. Сказал дежурной:
— Это не моя. Лежала на столе. Наверное, того человека. Умершего.
— И что? Мне она зачем? Заберите.
— Мне тоже ни к чему чужая вещь.
— Ну, выкиньте. Или отнесите в милицию.

Отделение располагалось на Московской (длинная улица, тянулась через весь город), возле кинотеатра «Луч». Милиционер за стеклянной перегородкой долго не мог понять, что хочет от него приезжий. Наконец сообразил.
— Нашли зажигалку и нашли. Так себе зажигалка, старенькая. Нам ни к чему. Хотите, вдове отнесите. Она тут недалеко обитает. Перейдете дорогу, через двор, вновь через дорогу, и вот он перед вами, ее дом. Не промахнетесь. Там парикмахерская внизу. Называется «Локон». Вот со стороны парикмахерской обогнете дом и первый по ходу подъезд будет ваш. Четвертый этаж, под крышей. Как подниметесь по лестнице, по левую руку квартира. Номер не помню. Улица называется Советская. Вдруг вдова спасибо вам скажет. Только, скорее всего, ее дома нет. Она, скорее всего, в кассе сидит в кинотеатре «Луч». Тут рядом, загляните. А если не сидит, тогда, может быть, и дома. Болеет или отгул. Мало ли.

Евгений не стал приставать к кассирше с зажигалкой. Навряд ли эта именно кассирша была Мишиной вдовой. Похороны предстоят, поминки, конечно же, ее отпустили с работы. Вот пусть и занимается своими неотложными делами, а зажигалка пусть себе лежит в кармане у Евгения, там видно будет, что с ней делать, а пока он попросил у кассирши билет и пошел в кино.
Какой же он смотрел фильм осенью 1987 года? Очень странный. Название — «Там, где мечтают зеленые муравьи». Дело происходило далеко, в Австралии. Там протекали два времени, одно быстрое (его ход отмечают часы — так-так, кап-кап, цап-цап), другое медленное (его ход отметить — заметить — человеку невозможно), вот в этом медленном времени и мечтали зеленые муравьи. Грезили. Нарушить их грезы — уничтожить мир. Времени не станет никакого, ни медленного, ни быстрого.
Зрители не выдерживали, уходили, но Евгений досмотрел и финальные титры, выбрался из душного зала под ночное небо. Не спеша, направился к гостинице.
Дежурная выдала ключ и записку:
— От Веры. Приходила, искала свою зажигалку. Написала адрес, если не лень вам будет занести. У путей Вера живет, но уже поздно, конечно.
— Ничего, прогуляюсь, в почтовый ящик брошу, есть ведь у нее почтовый ящик.
— Есть. На калитке. Это такой дом, с участком, потому и калитка.
— Разберусь.

Привокзальная площадь. Багажное отделение. Дорога уходит влево. Асфальт старый, потрескавшийся, истертый, песок просачивается, трава пробивается. Дома, за домами тянутся железнодорожные пути, слышен иногда голос диспетчера. Как будто с другой планеты долетает. Слов не разберешь. Голос тревожит.
Евгению казалось прекрасным это место: неказистые дома, убогие палисадники, разбитая дорога, редкие фонари. Ход поезда (тук-тук, тук-тук, тук-тук). Евгений миновал длинный бревенчатый барак, за бараком и стоял ее дом. Домишко.
Ветра нет, яблони у дома стоят тихо. В окнах темно, калитка заперта, на калитке почтовый ящик. Щель, пожалуй, узка для зажигала. Да он ведь и знал, что узка. Так чего же шел посреди ночи?
Потрогал зажигалку в кармане, посмотрел на окна. Просунул руку между штакетин, повернул щеколду, отворил калитку, вошел.
Евгений поднялся на крыльцо. Звонка не нашел, постучал в дверь. Фонарь с улицы скудно освещал сцену. Окна оставались темны. Евгений все ждал. И дождался. Услышал за дверью шаги, какие-то скребущие звуки (это отодвигался засов).
Дверь отворилась. Он разглядел в полумраке фигуру. Теплую, живую, родную. Они обнялись, прижались друг к другу.
Она высвободилась из объятий, взяла его за руку, повела за собой в дом.
В терраске пахло яблоками.
— Осторожно. Порожек.
А он как будто и так знал, что порожек. И сердитое ворчание старого холодильника «Мир» знал. И печное тепло помнил. Кровать стояла вдоль стены, спинкой к печке. Высокая кровать с панцирной сеткой. Не так чтобы широкая, но они уместились. Кровать их качала.
Проснулся Евгений один, открыл глаза, увидел утренний свет. Увидел стол у окна, а на столе, на подставке, чайник. Дым шел из носика.
Ели яичницу, пили чай.
Интересно, сколько ей лет? И где она родилась? Ему все хотелось о ней знать.
— Ты где родилась?
— Тут недалеко роддом. За школой.
— А институт?
— Наш. Машиностроительный. Машинка.
— Замужем была?
— Была. Недолго.
— А почему разошлись?
— Он в Москву перебрался. И сына забрал. А я здесь осталась. Так уж получилось. Поначалу мы скучали друг по другу, а потом привыкли. Или отвыкли.
— Ну. А со мной. Со мной ты бы поехала в Москву? Жить. Со мной.
— Нет.
— Врешь.
— Нет. Поверь.
— Мы созданы друг для друга.
— Да? Ну тогда оставайся. Здесь со мной. Нет? Значит не созданы. Не друг для друга. Можем обойтись.
Странный вышел разговор, после него и чай показался вчерашним, нет, прошлогодним. Отрава, одним словам. И чай, и даже утренний свет. А Вера была уже сама по себе, в нем не нуждалась. Вот так.
Вышли вдвоем Дошагали до Московской. Ни словом не перемолвились. Разошлись. Он отправился на работу в лабораторию, она отправилась на работу в гостиницу. А Верина зажигалка так и осталась у него в кармане, в доме Вера прикуривала от спички, и он прикуривал от спички, коробок лежал на буфете на видном месте.

К лаборатории Евгений подошел слишком рано, к восьми (за час до начала трудового дня). Он решил пройтись вдоль оврага, по узкой тропинке. Бог знает, кто ее тут протоптал. Тропинка вела вверх.
С крутизны виднелась далеко внизу река. По реке шла баржа.
Виднелись и крыши домов, и телеантенны на крышах, виден был и железнодорожный мост. Видны были и купола церкви, наверное, даже действующей, во всяком случае, кресты на куполах имелись. Кресты куполов — кресты телеантенн. Приходило на ум нехитрое сопоставление: уловление в эфире позывных программы «Время» или божественного (то ли звука, то ли света). А также приходил на ум (не мог не прийти) вопрос: а что же улавливал сейсмограф здесь, над разломом земли. Что это за сигналы такие, которые мы принимаем за сигналы о землетрясении? Что они означают на самом деле?
Тихий русский город. Тихое осеннее утро. Свет, как будто предсмертный. Смерть, правда, временная. Предзимний свет.
Вот такие примерно мысли, даже, скорее, чувства.
Евгений закурил от Вериной зажигалки (ему было приятно, что от Вериной). Закурил и отправился в обратный путь, к лаборатории. Посреди моста, над бездной, стоял толстяк. Очень уж похожий на усопшего Михаила. Или не очень. Только тем похожий, что толстяк. Наверное. Точнее определить Евгений не мог. Не очень-то ему заполнилось лицо усопшего. Не очень-то он на него смотрел. Вот плащ, да, похож. В точности тот. Хотя как тут можно ручаться за точность?
Толстяк стоял на мосту, стоял и смотрел на Евгения. Будто ждал. Но не стоит предполагать лишнего (как учит нас Шерлок Холмс и не только он). Стоял и стоял. Взгляд его казался потерянным. К а з а л с я.
Евгений подступил к мосту. Теперь ему следовало пройти по нему на другую сторону оврага, к лаборатории. То есть, пройти мимо толстяка. Отчего-то это казалось неловко.
Евгений остановился, докурил сигарету, бросил окурок на тропинку, придавил каблуком. А когда поднял глаза, то никакого толстяка на мосту уже не увидел. Ни на мосту и нигде поблизости.
Времени натикало всего ничего, половина девятого. Как-то медленно оно тянулось.
Евгений перешел мост, предъявил охраннику пропуск.
Сейсмограф остепенился. Никаких толчков, ноль катастроф. На душе полегчало, как будто у близкого человека держалась, держалась температура и вот спала; плохое позади, близкий идет на поправку.
Жаль, конечно, что причина странных показаний (того всплеска) так и не выяснилась. Может, в Москве разберут, догадаются, материал он привезет, затем и командировали.
За обедом в столовой (гречка, сметана, хлеб с горчицей) Евгений попросил завлаба:
— Олег, простите за нахальство. Не пригласите меня сегодня к себе на ужин? Прямо от вас пойду на поезд. Гостиница осточертела (особенно, когда в ней сидит черт, в обличье администраторши Веры, лучше от нее подальше, а то вновь притянет, приворожит).
— О чем разговор! Вещи забирайте из гостиницы и к нам. Милости простим.
Евгений так и сделал. Вещи в сумку, ключ администраторше.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
Рассеянно, пустыми глазами, взглянул на нее. И на выход.
Зашагал по Московской. Только не к центру (отделение милиции, кинотеатр «Луч»), а в обратном направлении, мимо парка, мимо поля (в поле — самолет, настоящий, хотя и не действующий, для развлечения самолет, детишки в него забираются, смотрят из иллюминаторов, мир становится другим, странным.
По дороге сунул руку в карман, наткнулся на Верину зажигалку, от нее и прикурил.
Завлаб с женой жили в кирпичном доме в четыре этажа (второй этаж, окна во двор). Старый солидный дом пятидесятых годов постройки, с высокими потолками, толстыми стенами. Едой пахло уже в подъезде, жена завлаба запекала в духовке свинину под сыром и майонезом, это в наших краях тогда называлось мясом по-французски.
За ужином Евгений почти опьянел от сытной еды, от пары рюмок вишневой наливки. Опьянел, ослаб. Зачем-то спросил:
— А вот интересно, нет ли у вас в альбоме фотографий Веры. Которая сейчас в гостинице.
Жена завлаба Тамара притащила громадный альбом, нашла фотоснимок.
— Это мы ездили в санаторий в семьдесят пятом, от завода. На море. Помнишь, Олежек? Вера рядом со мной. Узнаете?
— Да.
— А это ее муж Сергей. И сынок их, Митя. А это наш. Санечка. По семь им здесь. Санечка сейчас в Ленинграде учится на программиста, умнейший парень у нас получился.
— А Митя?
— Не знаю, где он сейчас. Тоже способный был мальчик. Они с отцом в Калининградскую область уехали. Сразу после развода. Да, Олежек?
— Точно так. Сергей родом из Калининграда, часто вспоминал свои места.
— Почему же мальчик с матерью не остался?
— Мы тоже удивлялись.
Евгений спросил и насчет Мишиной фотографии, нет ли ее в поместительном альбоме.
— Нет. Мы с Мишей не общались.
После ужина слушали пластинки с Окуджавой, смотрели телевизор, играли в лото. Завлаб хотел проводить Евгения до вокзала, но гость отказался.
— Спасибо.
— Счастливого пути.

В Москве стало легче. В Москве город Эн со всеми его обитателями (включая голоса диспетчеров) казался несуществующим. Чьим-то вымыслом (может быть, своим собственным). Исчезать из памяти вымысел не собирался. Чтобы забыть Эн, следовало решить загадки, которые он загадал. Загадки не давали покоя.
На работе Евгений первым делом зашел в отдел кадров, там начальствовала Галина Петровна. О ней говорили, что она работала здесь еще до института, в этом самом здании, в этом самом кабинете. Вроде бы тоже в отделе кадров. Типография располагалась в этом здании до института. Или издательство. Или радиокомитет. Нет, радиокомитет вряд ли. А еще говорили, что до радиокомитета (иди еще чего-то) дом был жилой, и Галина Петровна обитала в этой комнате. В общем, она была как бы гением этого места — этой комнаты (которая, по правде сказать, ничего из себя особенного не представляла, ни на что такое не намекала; столы, картотека, шкафы, чайник, герань на подоконнике).
Лет Галине Петровне было под семьдесят. Но выглядела она не старухой, а дамой. Пахла ландышем, носила исключительно импортные шмотки. Болтали, что она завела себе двух любовников (оба аспиранты, познакомилась она с ними в ресторане), они ходили к ней домой, причем вместе. Может, правда, может, нет. Но что-то в ней чувствовалось. Бесовское.
Евгений отдал Галине Петровне командировочные удостоверение и поинтересовался насчет Миши. Мол, работал у нас в конторе такой Миша, три года назад поехал в командировку в Эн и не вернулся. (Евгений устроился в институт два года как.)
— Говорят, у него в Москве жена осталась.
— И две дочки, — сказала Галина Петровна.
И посмотрела на Евгения с любопытством (так ему показалось).
— Как же, как же, помню, помню. Жена его приходила, сидела вот на этом самом месте, на котором ты сейчас сидишь (Галина Петровна со всеми была на ты, даже с руководством института и парторганизации). Плакала, не знала, что делать. А ведь хороший был человек, ее Миша, вечно домой торопился. Любил дом. Не только семью, но и дом. Сам там ремонтировал что-то. Какие-то шторы доставал особенные. И вдруг нате вам. Встретил в Эн какую-то бабу и сгинул. Жена просила его, умоляла, хотя бы иногда приезжать в Москву, дочек навещать. Не приехал. Ни разу. Пусть, сказал, они ко мне приезжают.
— Ездили они?
— Вот еще. Так с тех пор и не видел семью. А почему ты спрашиваешь?
— Он умер.
(Евгений чуть не сказал: он умер, а потом я его увидел. Его ли?)
— У вам нет его фотографии?
— Зачем тебе?
— Не знаю. Так.
— Покойник тебя растревожил? Брось о нем думать, дружок. Считай, что он в лучшем мире. Или ты никогда прежде смерти не видел?
— Дело не в этом, — честно сказал Евгений (смерть он видел). Я встретил там женщину. И позвал ее с собой в Москву. А она сказала: в Москву не поеду, оставайся здесь со мной, если хочешь. Точно так, как этот Миша сказала своей жене и дочкам: приезжайте вы ко мне, а я к вам не поеду.
— Забудь ее.
— Не могу. Скучаю. Тошно мне.
И тогда Галина Петровна рассказала Евгению сказку (которую он, впрочем, слышал и раньше; или читал).
Сказка эта была про мужа и жену, царя и царицу. Жили они во дворце. Жили прекрасно, любили друг друга. И вот приехала к ним в гости старшая сестра царицы. И влюбилась в царя. И решила сестру извести, а самой занять ее место. И сказала царю, что жена ему изменяет.
— Сама мне призналась. Похвасталась. Смеялась над тобой. Над тем, что веришь ей во всем.
Царь ничего не сказал, но за женой стал смотреть внимательно. Ему и впрямь показалось, что она всё ему врет, даже про погоду, даже если говорит «светит солнце», когда и в самом деле светит солнце.
Сестра нагостилась и уехала, остались царь с царицей наедине. И он сказал ей:
— Уезжай навсегда.
Без объяснения причин.
Она заплакала, но он ее не пожалел. Она спросила:
— Могу я взять что-нибудь на память?
— Все, что угодно, — благородно отвечал царь. Или король. Я их путаю.
Наутро царь-король очнулся в коляске, рядом с ним сидела его жена и правила лошадью, которая и везла их коляску бог знает куда.
Оказалось, что глубокой ночью жена (с помощью слуг, я полагаю) перенесла его спящего в коляску и увезла. Потому что он и был для нее самое дорогое.
Они остановились у придорожной забегаловки (трактир), зашли, взяли кофе, яичницу, позавтракали, договорились никогда больше не слушать наветы. Ну, и вернулись во дворец. Или в замок, я точно не знаю. И прожили вместе сто лет и три года. Завели автомобиль, ездили на нем в город смотреть кино, полюбили немецкий экспрессионизм. Это уже после Первой мировой войны, в которой их королевство-царство участия не принимало.
(Простите, дорогой читатель за вольность моего изложения.)
Кстати, незадолго до командировки у Евгения появился автомобиль. Волга. Мечта с мальчишеских лет. Он продал прекрасную дачу под Загорском, родительское наследство («родину продал», — помните?). Права у него имелись, в школе обучали автовождению (производственная практика), а в армии он водил газик.
Волга у него была белая, чистая, как лебедь. В пятницу он прикатил на работу в этой своей Волге.
— А я-то думаю, что за начальник спустился к нам с небес, — сказала Галина Петровна.
Пахло от нее чем-то пряным, душным. Евгений подумал, что этот запах и притянул аспирантов (наверняка, не их одних).
После работы Евгений сел в машину и поехал в город Эн. Народ звал обмыть белое чудо, Евгений обещал, потом, после.
— После чего? — спросила Галина Петровна.
Раньше бы не спросила. Раньше он ее не интересовал.
Дорога заняла пять часов. Евгений гнал без остановок. Как будто боялся опоздать. По его расчетам Вера должна была быть дома в эту ночь. Уже въехав в город, он сбавил скорость. А по улице (приближаясь к ее дому) катил совсем медленно. Неслышно. Белая тихая машина на ночной улице. Призрак, да и только.
Машину остановил у калитки. Выбрался с трудом (ноги затекли от долгого сидения, спину едва разогнул). Посмотрел на темные окна, прошел за калитку, поднялся на крыльцо. Постучал. Постучал вновь. Вернулся к машине, забрался в кабину. Задремал. Очнулся под утро. Небо светлело. Вера сидела в машине рядом с ним.
— Курить у тебя здесь не возбраняется?
Закурили. (От ее зажигалки, которая так и прижилась в его кармане.)
— Я ведь зачем приехал. Чтобы тебя увезти с собой спящую. Купил в аптеке снотворное. Думал подмешать тебе в шампанское. Я привез с собой шампанское. Розовое. Почти никогда не бывает розового, подфартило.
— Что же признался? Раздумал увозить?
— Нет. Нет. Испугался, вдруг не рассчитаю, вдруг ты навсегда уснешь.
— А неплохо бы, — сказала Вера.
А затем сказала:
— Заводи мотор. Что смотришь? Заводи, увози.
— А вещи?
— Я налегке люблю.
Более он не медлил. Завел мотор.
Город кончался за переездом.
Переезд был закрыт, они постояли перед шлагбаумом, прошел товарный, долгий-долгий. Вера курила, опустив стекло. В машине было зябко.
Шлагбаум поднялся. Волга переехала через пути по дощатому настилу.
— Прощай город Эн, — сказал Евгений. И посмотрел на Веру.
Веры не было. Она исчезла из машины. Дух ее сигареты еще не выветрился.
Евгений проехал несколько метров, развернулся и покатил через тот же переезд в тот же город.
Остановил машину возле Вериной калитки.
Дым поднимался из трубы.
Вера отворила ему дверь, как ни в чем не бывало. Он прошел за ней в дом. Стол уже был накрыт.
— Ты шампанское-то принеси. Я еще розового не пробовала.
Вера рассказала вот что:
— Три года назад, сразу после аварии… Что за авария? Что ж, придется объяснить, открыть тайну, нарушить подписку о неразглашении. Не знаю, отчего, не знаю, когда, но глубокий наш овраг стали вдруг изучать, привезли из Москвы оборудование, ученых, строителей, перестроили под лабораторию заброшенную усадьбу.
— Кажется, со спутника стали принимать какие-то сигналы, я, вроде бы так слышал.
— Ну вот, даже ты слышал.
— На сигналы пытались как-то реагировать. Воздействовали спец излучением. Осторожно. Наблюдали реакцию. Три года назад случился сбой, доза излучения была значительно превышена. И после этого все, кто работал в тот день в лаборатории, в исследовательском зале, все восемь человек, получили что-то вроде ответного излучения. После которого уже не могли покинуть город. Иначе говоря, могли существовать только в городе. Выяснилось это очень скоро, по командировочному Мише. Вкусное, кстати, шампанское. Ты еще не захватил бутылочку?
— Только одну в руки давали.
— Какая жалость.
— А почему овраг… Почему он сейчас чудит, сейсмограф путает?
— Откуда мне знать.
— Завлаб говорит, это предсказание. Типа предупреждение.

На этом, любезный мой читатель, наша история заканчивается. Тайну оврага так никто и не раскрыл. В 1990 лабораторию закрыли, местные сбрасывали в овраг всяческий мусор.
Некоторое время Евгений приезжал из Москвы в город Эн. Поначалу приезжал часто, потом реже, а потом и вовсе перестал. Галина Петровна свела его с какой-то Анной. Вроде бы так.

Фото © Anatoli Stepanenko, 2020.