Вот она, Луиза. Она сидит на скамье в углу малого зала музея изобразительного искусства. Это её место, заботливо оберегаемое всем остальным персоналом. Она знает, как добраться до него из любой точки — пространство в 50 квадратных метров ей знакомо, она может плыть в нём, сверяясь с памятью старого тела, как рыба в родном водоёме. По вечерам её забирают дети, то дочь, то сын. На свои странные имена они больше не обижаются. Они ведут её под руки по длинному холлу, где с ней прощаются знакомые голоса.
Луиза видит себя прежней. Худой, непременно с высоким воротником, с прямой спиной и, конечно, сильно моложе, чем теперь. В её внутреннем взоре она сидит как скульптура, неподвижно и торжественно, среди картин своего возлюбленного Художника. Вместе они почти всю её жизнь, каждую из сотворённых им картин она знает до самого крохотного пятнышка и не беда, что он умер задолго до того, как родилась Луиза.
В час, когда положено проводить экскурсии, к ней тихонько подходят и напоминают о времени. Во времени Луиза теперь, конечно, путается. Она встаёт, медленно подходит к картине, висящей у самого входа в зал, непременно желая начать с этого места. Много лет назад полотна разместили в том порядке, который она указала, и с тех пор, конечно, ничего не менялось. Постепенно её окружают посетители и она, чуть приподняв лицо навстречу знакомому ей миру, различает в своей темноте его черты. Она рассказывает, обращая внимание то на одну деталь, то на другую и на короткое время перед глазами слушающих и перед ней самой возникает одна и та же реальность.
Её глаза неподвижны, но влажно блестят сквозь очки. Носить тёмные, непроницаемые стёкла она наотрез отказалась («Ну что я, как крот буду что ли?») и настояла на затемнённых, которые скрыть её глаз не могли, но какую-то преграду между ней и видимой другими реальностью всё же обозначили.
Это случилось не в один день. Луиза не могла вспомнить, когда именно перестала различать цвета и лица, ей всё казалось, что она видит, может, оттого, что путала зрение с памятью. Её дети заговорили о «покое», засуетились, фантазируя, как перевезти её, чем занять… Для Луизы слово «покой», сказанное несколько раз, с одинаково сочувственными интонациями, звучало как поминальное причитание. «Я останусь здесь» — твёрдо думала Луиза. Думала она в тот момент не столько о своей квартире, сколько о зале, в котором провела столько лет. Оказалось, не так трудно было всё устроить. В музее («Как же, это такой прекрасный специалист…», «Столько и так о Нём никто не расскажет»); и в её квартире, откуда переезжать она не захотела. Её брат, человек видный и уважаемый, приходил к директору и что-то долго с ним обсуждал. И она осталась. До конца неизвестно было, что в этой истории сыграло большую роль: то, что она была прекрасным специалистом, или фигура брата, но Луизе было в общем-то наплевать на причины.
В квартире вторая комната была за ненадобностью заперта, а в первой она вполне научилась ориентироваться. По утрам к ней заходила соседка, чтобы помочь собраться. Луиза знала, что дочь приплачивает ей за это, и её немного раздражало, как громко и словно бы из личного участия говорит она с нею: «Как с умственно отсталой, честное слово. Я же слепая, а не глухая, в конце-то концов!». Лица соседки она вспомнить не могла и когда слышала её голос, то перед глазами у неё плавал только жидкий белёсый ореол и неопределённого цвета кудри.
Луизе не обязательно быть в зале весь день, достаточно двух-трёх часов, но ей нравится там находиться. В это время она словно ощущает связь с чем-то, что она могла бы назвать домом.
Всё изменилось в тот день. Успокоенное, отчётливое, явное существование вывернулось из её рук как непослушная кошка. Откуда-то из частной, закрытой коллекции вызволили позднюю работу Художника, и после каких-то там споров было решено отправить её в музей Луизы. Все те дни, пока подлинность её подтверждали, Луиза ждала с затаённой горечью. Ждала её как потерянного во младенчестве ребёнка, успевшего вырасти, чьего детского лица она уже никогда не увидит. Реставраторы метались над полотном, радуясь тому, как бережно хранили его все эти годы. Говорили, что эта картина без сомнений принадлежит Художнику (о ней даже нашли какое-то упоминание в письмах), но она страшно непохожа на другие. Говорили, что в ней с трудом узнаётся его рука, и Луиза ничего не могла поделать со своим внезапно обнажившимся одиночеством. Словно кто-то страшно родной вдруг отвернулся и превратился в незнакомца.
Наконец, картину выставили в зале. Она, немного потеснив все остальные, заняла место напротив скамеечки Луизы.
Она знала это, чувствовала и училась огибать её во время экскурсий. Про картину пока рассказывали мало, её сразу бросились изучать, описывать… Луиза старалась ничего о ней не слышать. Было что-то подлое и предательское в том, как чужие слова пытаются передать этот неизвестный ей мир. И вот, спустя почти месяц, она так и не знала, что конкретно на ней изображено. Точно страшная пустота открылась перед её лицом, взглянуть в которую, а значит сделать её своей, близкой и живой, она не могла.
––––––––––––––––––––––––––––
— Извините… Можно спросить? — раздалось однажды совсем рядом с её лицом (должно быть, спрашивающий нагнулся к ней).
Луиза вздрогнула. Она никак не ждала чужого голоса — почему-то не услышала приближающихся шагов. «Как кот подкрался!». Судя по всему, рядом с ней был молодой человек.
Не поворачивая головы, она ответила:
— Да?
Молодой человек зачастил:
— Скажите, пожалуйста, вот та картина, вы бы не могли о ней рассказать, — он явно указывал рукой и даже повернулся в ту сторону, потому как голос его зазвучал тише, — Вы о ней ничего не сказали…
Луиза только что закончила экскурсию и, очевидно, этот молодой человек слушал её. Она сразу поняла, куда он указывает.
— К сожалению, не могу — чётко, почти холодно произнесла она.
— Почему? Вы так подробно говорили об остальных… Вы их словно сотворили заново. Словами…
Парень будто хотел ей польстить, но Луизу это не смутило — попытка выглядела совсем по-детски искренней, даже слегка наивной.
— Потому что я её никогда не видела.
В ответ раздалось растерянное молчание, и затем парень, словно подумав, что его разыгрывают, недоверчиво выдохнул:
— Как же это?
Луизу осенило. Она, наконец, подняла лицо навстречу его голосу:
— Молодой человек, вы разве не понимаете? Я уже давно не вижу.
— Аааа… Так вы… — протянул он.
— Прозрели, наконец? — Луизе стало совсем весело, — Но как же вы всю экскурсию не замечали?
Парень извинительно пояснил:
— Я только на картины почти всё время смотрел… И вы… У вас ни трости не было…
— Ни собаки! — живо подхватила Луиза, — С собаками в музей не пускают, молодой человек, — она негромко рассмеялась, — Я могла бы приносить кошку с колокольчиком на шее и пускать её перед собой во время экскурсии, но кошки существа непредсказуемые…
Она замолчала, внезапно осознав, что говорит с посетителем больше, чем привыкла.
— Можно я рядом присяду?
Луиза удивилась и чуть было не ответила: «Это зачем ещё? Дел у вас что ли никаких нет?», но осеклась, подумав, что и так была с ним насмешлива, и потому небрежно-радушно протянула:
— Пожалуйста!
Молодой человек быстро опустился на скамью и замер. Луиза догадалась, куда он смотрит. В ту пустоту перед ней, которая была для него возможно не во всём ясной, но возможной и доступной.
Через пару минут он снова заговорил:
— Вы знаете что на ней?
— Нет, и не вздумайте мне говорить.
— Почему?
— Не обижайтесь, бога ради, но я боюсь, что в лучшем случае услышу бессвязное описание… набора явлений.
— Нет, я могу…
— Или это будет не Он, а вы, как вы видите.
Молодой человек, кажется, был задет:
— Но почему вы думаете, что я не смогу передать?..
— Ну, возможно я ошибаюсь, но вы, скорее всего, мало что знаете о Художнике. Да и хватит ли у вас слов?
Молодой человек шумно и резко выдохнул, точно уязвленно и горько усмехался. Луиза вздрогнула: «Да что это со мной?». Он, кажется, готовился подняться, и она спешно заговорила уже мягче:
— Прошу вас, простите. Я, видимо, просто злюсь, что не могу…
— она замолчала, точно застигнутая врасплох страшной правдой, видеть которую было невыносимо.
Молодой человек тоже затих. В зале раздавались чьи-то далёкие и торопливые шаги.
Луиза продолжила:
— Вы кажетесь очень приятным и внимательным человеком. Не хотела вас обидеть.
— Ничего… Я тоже… Просто вы когда про слова сказали… Я поэтом хочу стать.
Луиза сразу мысленно протянула: «Ну конечно! Кем же ещё?», одёрнула себя, а вслух спросила:
— Как вас зовут?
— Филипп…
— Ну, поэтом — это хорошо, только имя возьмите другое. Как считаете?
Она доброжелательно улыбалась. Молодой человек радостно отозвался:
— Да, я и сам так думал. Хотя моё имя мне тоже нравится.
Он вернулся на следующий день. Поздоровался и быстро, точно речь готовил, заговорил:
— Послушайте, я подумал…
Луиза слышала, как шумит его одежда, словно он поворачивался то к картине, то снова к ней. Она молчала и ждала, пока он продолжит, удивлённая и растерянная.
— Послушайте, позвольте мне описать её вам. Я думал и мне кажется, я смогу. Неужели вы не думаете, что должны её… узнать. Разве это было бы не справедливо?
Луиза ответила не сразу. Её голос звучал спокойно и холодно:
— Молодой человек, если вы желаете заняться благотворительностью, то ошиблись адресом. Идите в приюты, в бесплатные столовые…
Он замер. Луиза почему-то подумала, что лицо у него сейчас очень растерянное. Задумчиво помолчал, потом присел рядом с ней.
— Нет, вы не так поняли — голос у него был теперь осторожный, почти извиняющийся, — Это мне нужно. Мне, понимаете? Это будет для меня очень полезно. Если мои слова смогут передать её вам, то я буду очень хорошим поэтом. Пожалуйста, разрешите мне.
Луиза задумалась. Теперь отказывать было совсем неловко, ведь он, можно сказать, попросил её о помощи… К тому же, было что-то в том, как он говорил, настоящее, честное. Она бы никогда не призналась в этом, но что-то похожее на надежду шевельнулось в ней.
Она спросила:
— Скажите, что вы знаете о Художнике?
— Да ничего почти — раздалось возле самого её уха.
Брови Луизы взлетели вверх, а губы смешливо вздрогнули.
— Знаю, это стыдно, но… Я о литературе больше знаю… А о Художнике только имя и то, что вы говорили вчера.
— А как вы вообще оказались на этой выставке?
— Я… Это глупо, наверное… Это не единственное почему, но… Мне сказали, что я на него очень похож.
— В том, как пишете?
Молодой человек замялся и смущённо пробормотал:
— Внешне…
Луиза беззлобно хохотнула.
— Хорошая причина! Ну тогда уж точно всё получится!
Осторожная и неловкая тишина повисла над ними…
— Филипп… Я думаю, попытаться можно. Если вы не заняты ничем другим…
— Сейчас лето! Ничем постоянным.
— Вы учитесь?
— Да! На филологическом. Послушайте, я могу попробовать не только изображённое описать, но попытаться образ передать. Он же и в литературе, и в живописи, и в кино… Это — основа.
Он говорил серьёзно и торопливо. Луиза согласно кивнула:
— Хорошо. Но я думаю, что вам необходимо знать о Художнике больше. Эпоху, периоды, творческие принципы. Только тогда…
— Но…
— Только тогда, — мягко и твёрдо продолжила Луиза, — можно попробовать.
Молодой человек молчал.
— Где вы живёте? Вам далеко добираться?
— Нет, не очень.
— Тогда я могла бы вам рассказывать понемногу. И принести свои книги…
— Да, хорошо! Прямо здесь?
— Да. Вам же нужно будет всё время смотреть на его работы. Иначе смысла нет.
— А это удобно? Здесь говорить? — он явно оглядывался по сторонам, — Нас не выгонят? — весело зашептал он.
— Нет, не думаю. Если мы будем говорить не слишком громко, по часу, это никого не смутит. Нужно только время выбрать. Чтобы экскурсий не было. И потом…, — она понизила голос, — Я старая и слепая, что нам могут сказать?
Она тихонько рассмеялась.
Он пришёл на следующий день в назначенное время, заплатив за входной билет. Луиза сообразила, что нужно бы договориться с контролёрами («Это племянник мой, он здесь помогает!», «Ну всё, теперь так пускать будут») и они сели в зале.
— По будням здесь хорошо, тихо…
Луиза кивнула.
— Я принесла вам книги. Думаю, об образе вообще вы и так знаете. А вот о технике, у каждой техники своя задача, о палитре, истории изобразительного искусства… ну и ещё много о чём нужно будет прочитать.
Она нагнулась вбок, не опуская головы, и ловко выудила из-под скамеечки тяжёлый прямоугольный пакет.
Филипп принял книги и согласно отозвался:
— Хорошо!
— Особенно обратите внимание на словарь, там есть хорошие статьи. Я вам потом названия конкретные скажу…
Зашуршали страницы.
— Господи, ну не здесь же! Вы же сюда не читать пришли. Смотрите. Справа, у самого выступа, средняя по размерам картина. Попробуйте описать её.
–––––––––––––––––––––
Он всю неделю приходил на час или на два. Два раза слушал экскурсии Луизы. Попробовал описывать одну из картин, но не смог сказать ничего другого, кроме того, что слышал от неё. Луиза довольно расхохоталась.
— У каждой картины есть слово. Слово, которое её раскрывает лучше всего.
— Одно слово?
— Как правило.
— Разве одного слова достаточно?
— Нет, конечно! За ним уже рассказывается целая история о мире, который на полотне. Но самым первым, суть, суть проясняющим, будет одно слово. Иногда оно сказано самим автором уже в названии.
Луиза вдруг повернула к Филиппу лицо.
— Кто у вас любимый художник?
— У меня?
— Конечно, у вас, моего я знаю, — нетерпеливо проговорила Луиза.
Филипп замялся:
— Вообще… Мне многие нравятся. Но сейчас Петров-Водкин, наверное…
— Правда? — брови её взлетели, — Интересный выбор в вашем возрасте.
Несколько секунд поразмышляв, она продолжила:
— Помните у него картину «Тревога»? Так вот это тот самый случай. Слово! А затем мир. Помните? Ожидание, предчувствие надвигающейся опасности… Спина отца, смотрящего в окно, выражение лица матери, обнимающей девочку… И цвета! Даже ребёнок… Даже ребёнок, который спит, изображён под одеяльцем, сшитым из лоскутков… На нём отчётливо выступают красные треугольники, фигурки с острыми краями… Он тоже в опасности. Понимаете?
— Вы видели «вживую» его картины? — продолжила Луиза.
— Нет, репродукции только.
— В репродукциях нет души художника. Нужно вам это как-то исправить…
В выходные неожиданно заглянула дочь. Сразу стала что-то смахивать с мебели, поправлять… Жёстко чиркала по поверхностям её ладонь, точно давала пощёчины всем предметам в комнате.
— Ничего не передвигай! — привычно прикрикнула Луиза.
Дочь затихла. Луизе казалось, что она деловито осматривается, точно продолжая отмечать все несовершенства её мира, только уже взглядом.
— Ты зачем сегодня?
Луиза спросила будто бы слегка раздражённо, опасаясь как бы не стыдное чувство обязательств перед ней привело дочь без видимой надобности.
— Мама, у меня здесь для тебя кое-что…
Дочь завозилась с сумкой. Взвизгнула молния и что-то зашуршало.
— Мне друг привёз… — она подошла и присела рядом с Луизой.
Что-то легло ей на колени. Луиза осторожно прикоснулась — тонкие жёсткие пластины с неровной поверхностью.
— Это объёмные версии картин… Здесь и Ван Гог, и Врубель, и Дега есть. И аудиозаписи к каждой, там тифлокомментарии о цветах и вообще…
Луиза улыбнулась:
— Уменьшенные, очевидно.
В музее уже установили две такие в больших залах. Выпуклые копии в натуральную величину, сопровождаемые механическим голосом, подробно описывающим, к какому фрагменту прикасаются пальцы и в каком цвете он выполнен.
— Хочешь, включу аудиозаписи?
Луиза покачала головой — нет, не нужно.
Она уже немного привыкла к аудиокнигам, хоть и старалась слушать только те, что ещё читала сама («Вот врёт-то, там не такая интонация должна быть!..»). Но привыкнуть к комментариям о живописи никак не могла. Она быстро пробежала пальцами по рельефу одной из пластинок и кивнула знакомому миру: вспыхнули в памяти цвета и обнажённое женское тело. Луиза отняла руку, погружённая в воспоминания. «Здесь был выписан свет, он будто выхватывал предплечье… Здесь — притенил… Да… Вот она… Вот она, Нежность. Всё та же, простая, обыденная почти».
— Мам, ну как? Я знаю, эти ты уже видела много раз, но тех, которые ты не знаешь, не нашла. Это не так-то просто, знаешь ли, — улыбаясь, мягко говорила дочь.
Луиза грустно улыбнулась:
— И слава богу, что не нашла.
––––––––––––––––––––––
Они сидели, обратив лица к правой стене.
— Да ну где же тут «Бесчестие»? — горячилась Луиза.
— Но она же лицо рукой прикрыла.
— От истомы! От истомы же! Нет там ни стыда, ни страдания!
— Ну а как тогда?
— Кокетливая нега!
— Это два слова…
— Но смысл-то один! Понимаете?
— Кажется, да…
— Ну?.. — подталкивала Луиза, — теперь описание.
В следующие дни несколько картин было описано совместно. Луиза постепенно становилась строже и держалась всё отстранённее, точно боялась обронить что-то обидное. Голос Филиппа казался ей раздражающе вялым, несмелым, как у нерадивого ученика.
Наконец, в одно утро он вдруг перебил её:
— А вот та?..
— Какая это — «та»? — нетерпеливо и раздражённо переспросила она.
Он зашептал, отсчитывая.
— Слева… шестая. Синяя…
— Так. И что она?
— Ну… — раздалось тихое, мягкое, — Я думаю, это… Созерцание неведомого.
Луиза вдумывалась, чуть приподняв лицо, несколько секунд. Перед ней плыл и лучился мир, спокойный и заключённый в выписанную раму окна, в которой, далёкие и плавные, выгибались жёлтые извивы дорог и белые дома. Затем раздалось её воодушевлённое:
— А ведь ты очень точно подметил!
И она доверительно-строго спросила:
— Я же могу говорить тебе «ты»?
Филипп кивнул, забывшись. Спохватился и выдохнул:
— Да, конечно.
Она утвердительно угукнула. Задумалась на несколько секунд.
— Тогда и ты зови меня Луиза. Без отчества.
— Я его не знаю, если честно… Стеснялся спросить почему-то…
— Да ну и бог с ним! Что ты скажешь о той картине? Третья слева от входа.
В один день он, наконец, начал искать сам. Здесь Луиза уже ничем помочь не могла, и она молча и бессильно слушала, как он вздыхает, что-то записывая, шепчет точно бы едва размыкая губы…
Вновь и вновь он шёл к противоположной стене, замирал там так надолго, что, казалось, исчезал совсем. Пропадал в каком-то ином измерении. Он словно бы мрачнел и мрачнел. Говорил совсем мало. Луиза не подавала виду, но её неприятно беспокоили его бесплодные поиски. «Точно ношу волочёт. Ни поднять, ни бросить…».
Как-то она осторожно спросила:
— Сколько страниц ты уже исписал?
Рядом раздался нетерпеливый шелест.
— Много… Это так трудно.
Она кивала.
— У меня всё прилагательные какие-то…
— Ты пишешь сейчас что-то своё?
— Когда бы? Сейчас не до этого, — словно защищаясь ответил Филипп.
— Это ты напрасно. Живопись должна вдохновлять…
Он тревожно и зло вздохнул и заёрзал на скамеечке.
––––––––––––––––––
Филиппа не было уже несколько дней. Лето близилось к концу. Начались дожди. В зале шума падающих капель было не слышно, но Луиза по каким-то приметам угадывала его. Воздух казался ей ватным и сырым. Ныло колено, и она едва заметно вытягивала ступни, словно к воображаемому очагу.
Посетителей стало меньше. Одиноко и глухо раздавались редкие шаги. Луиза часто думала о Филиппе. Было у неё какое-то грустное, тяглое ощущение, словно бы что-то она сделала не так, будто во вред ему, и теперь даже надеялась, что он не придёт больше. «Не дай бог себя обязанным чувствует» — виновато думала она.
Но одним утром рядом с ней нежданно прозвучало знакомое:
— Луиза, здравствуйте!
Шагов Филиппа она не расслышала, как и в тот, первый раз.
Голос его был радостным, взволнованным. Слова будто бы вырывались из горла, разрывали частое, глухое дыхание.
— Луиза, я столько написал! Там не всё до конца, но… Так чувствую себя!..
Он зашуршал какими-то бумагами.
— Я думал о картине и вдруг начал писать. Сначала про неё, но потом совсем про другое… Я вам потом прочитаю, можно?
Луиза, не размыкая губ, радостно улыбнулась и легонько кивнула. Филипп на секунду затих и продолжил уже тише:
— Но потом я как-то вернулся к ней. Вернулся и… Кажется, я нашёл. Кажется, я смог её описать. И слово…
— Ты нашёл его?
— Да. Я другого не слышу, когда смотрю на неё.
Луиза прислушивалась к его голосу. Мягкий, живой, он словно отделился от своего хозяина и стал частью чего-то большого и прекрасного. Ей вдруг стало немного грустно. Филипп, точно почувствовав это, ненадолго замолчал.
— Сказать вам?.. — наконец, робко спросил он.
Она знала, что он вглядывается в её лицо и вновь улыбнулась.
Время замерло, прильнуло к ним, будто не знало в какую сторону податься.
Луиза медленно покачала головой. Она вдруг поняла, что всё уже давно решила. Он словно бы тоже понял, и объяснять ничего было не нужно. Наконец, она тихо попросила:
— Расскажи лучше, что ты чувствуешь… Что с тобой происходит, когда ты её видишь…
Филипп обрадовано и горячо зашептал.
«Он всё ещё прежний. Только Он на такое способен…» — благодарно думала она, улыбаясь. Щекам Луизы было мокро и горячо.