Некто Большов — помещик средней руки, имевший за собой с десяток деревенек да полтысячи душ — сидел, лениво развалившись в кресле и, откровенно скучая, заслушивал доклад управляющего.
Дело происходило в барском имении за утренней трапезой. Большов был в тапочках на босу ногу, в атласном халате и бумажном колпаке. На столе подле него стояла крынка с квасом, источали ароматы солёные огурцы и лещинные орехи в меду, из глиняной плошки высовывали хвосты жареные караси под маринадом. Супруга помещика Марья Антоновна, едва откушав ячменного кофе со сливками, удалилась в свои покои, не желая утомлять себе мозг заумными и нудными деловыми разговорами.
— …Тяжба у нас с Балакиревыми намечается, — монотонно и уныло вещал управляющий. — Вчера от их благородия приказчик был, сказал, чтобы мы старую мельницу, что на Лимберовой горе, убрали, дескать, она на их земле стоит. Месяц сроку отвел, иначе мировым грозился, сказал, что их барин тогда оное имущество вместе со спорной возвышенностью высудит.
— Ага, сей момент вот, — оживился Большов и, всколыхнув широкие рукава халата, показал управляющему смачный кукиш, — портки только дай натянуть. Отпиши давай им, что дед наш еще, Иван Макарыч, царствие ему Небесное, этой землицей владел, и прадед мой, Макар Ильич, царствие ему Небесное, тоже ею пользовался. Сама Государыня-императрица Екатерина Великая за выслугу лет его этой вотчиной жаловали, даже грамота дарственная имеется. Скажи Матрене, пускай ларец сюда принесет, тот, что с вензелями, вроде в нем бумага была. Ну да Бог с ней с мельницей. Еще что у нас приключилось?
— Господа Суворины свежий нумер «Московских Ведомостей» третьего дня получили-c. Звали ваше благородие к себе с визитом, говорили, что новостей у них теперича в избытке.
— На той недельке загляну, так им и напиши. Евграфу Петровичу поклон не забудь, а любезной Анастасии Павловне непременно ручку от меня целуй. Дальше давай….
— Крыша на скотном дворе течь дала, слеги, видать, гнилыми оказались.
— Кто клал?
— Евсей с Митинскими позапрошлым годом. Божится, что не ведал.
— Не ведал он. Прокатись, значит, по деревням, крепких мужиков с полей собери и на барщину. Чтоб сегодня же залатали. А Евсея на конюшню, выдрать его примерно, чтобы в следующий раз неповадно было не ведать, — зевнул Большов, обнажив ряд крепких, точно у породистого жеребца зубов.
— Так выпороли-с уже, — было заметно, как управляющий зарделся. — Я сам распорядился. Не стал ваше благородие ради такой безделицы беспокоить.
— Ну и что с того? — поморщился Большов. — Решение свое буду еще из-за рвения из-за твоего менять? Сказано выдрать, значит выдрать. Все у тебя?
— Нет, еще кое-что имеется. Медведь недавно объявился в дальней роще. Лютует шибко, кровушки христианской успел отведать уже. Теперь жди беды — повадится по деревням бедокурить. Девки, вон, на старый погост робеют за малиной ходить, да и на пасеку никто нынче уж ни ногой.
— Надо же, напасть-то какая, — присвистнул Большов и перекрестился на образа. — И кого же постигло несчастие сие?
— Ваську вон пасечника покалечил на Петров день, а нынче утром и вовсе Митьку насмерть задрал…
— Митьку? Это которого?
— Из Кошкино мужика.
— Ох, беда, — скорбно покачал головой Большов, — Митька, Митька… На балалайке играл стервец изрядно, ноги сами в пляс несли. И ведь, главное, я его, как на грех, хотел к ужину позвать назавтра. Вчера, вчера надо было звать, да что уж теперь …
— Не, это рябого Митьку медведь поломал. Балалаечник гуляет пока.
— Уверен? Ну слава Богу тогда! Но с медведем все равно надо решать как-то. У меня людишек не так чтобы через край, буду еще со всякой косолапой сволочью ими делиться. Брать, в общем, зверя надо немедленно. Вот что, пошли-ка ты за Прошкой, он по охотничьей части зубы проел. Слышал небось, как он бирюка матерого тем месяцем в одиночку добыл? …
Не успел Большов допить свой квас, как в дверях возник, кланяясь в пояс, Прохор.
— Хлопотно это, барин, — сказал Прохор в ответ на его вопрос сможет ли тот не мешкая взять медведя. — Ежели б кабана там или косулю, то это да — милости просим, а медведя тяжко, хоронится он, хитрый уж больно зверь и злой, а ежели человечины отведать успел, то вообще — пиши пропало.
— А мы тогда его на живца, на живца возьмем…
— Энто оно как будет на живца-то, барин? — глаза у Прохора удивленно вскинулись.
— Известно, как. Это, значит, тебя-дурака к дубу привяжем у опушки, кровью свиной польем, зверь непременно кровь почует и явится на нее. Да не тушуйся ты так, мы с мужиками рядом засядем, в орешнике будем стеречь. Как он только ломать тебя начнет — ты сразу кричи — не забудь, тут и мы к тебе, мигнуть не успеешь.
Теперь глаза Прохора не только вскинулись, но еще и округлились.
— Не можно барин мне, охрип я вчерась, простыл, когда за вершей-то нырял. Никак мне не можно нынче.
Прохор вдруг стал говорить сипло и глухо, после чего для пущей достоверности надсадно покашлял в кулак.
— Да ты неужто возражать мне вздумал, коровья морда, осмелел?
Большов раздраженно кашлянул и едва заметно махнул рукой. Перед ним сразу же выросли два дюжих холопа в длиннополых рубахах, перетянутых красными кушаками, доселе, как бы дремавшие у дверей.
— На конюшню его, тридцать горячих всыпьте, чтобы впредь сговорчивей был.
— А после чего с ним, барин?
— А потом еще тридцать дайте.
— А после?
— И далее столько же… В общем лупите его до тех пор, пока не поумнеет.
Прохор, как подкошенный, упал перед Большовым на колени.
— Не губи, отец, пойду я с тобой, пойду, поумнел уже.
— Так бы и сразу, — довольно произнес Большов, — отправляйся, Прошка, домой теперь — готовься, разминайся, горло лечи. В воскресенье после обедни выступаем помолясь.
Решив насущные вопросы, Большов, как был в халате и тапочках, вышел во двор. На улице еще пахло утренней свежестью, но по раскинувшимся, докуда хватало взгляда, господским полям, лугам и рощам начинала потихоньку растекаться июльская жара. На западе, над речкой собирались облака, обещая к полудню обильный животворящий дождь. Несмотря на ранний час, усадьба уже жила, наполняя окрестности мычанием, блеянием и скрипом подвод. Повсюду не праздно сновали дворовые люди, изо всех сил поднимая хозяйское благосостояние.
— Хорошо-то как, Господи!
Разведя блаженно руками, Большов почувствовал, что воткнулся локтем в нечто мягкое и теплое, которое при этом звонко взвизгнуло и недовольно закудахтало.
Обернувшись он увидел рядом с собой молодую грудастую девку с петухом в руках.
— Гляди куда прешь, угорелая, — прикрикнул он на нее и шлепнул нахалку по заднице.
Удар по пышной девичьей попе отозвался в его ладони приятной вибрацией. Большов присмотрелся к девке повнимательней— рослая, статная, рыжая, смотрит нагло, с вызовом, высоко задрав веснушчатый нос.
«Не пуганая еще, это хорошо…»
— Дурища, — повторил он уже мягче, и не отказав в себе в удовольствии, шлепнул ее по ягодицам еще раз. В сытом организме Большова началось известное мужчинам детородного возраста брожение, которое наполнило его чресла тяжестью. Усмехнувшись, он задрал девке подол рубахи и полюбовался ее крепкими, сплошь в крапивных ожогах, лодыжками.
— Ты откуда будешь-то хоть?
— Ананьевы мы, оброк, вона, с батей вам привезли, — девка нисколько не смутившись показала свободной от петуха рукой на телегу, запряженную тощей, неказистой лошаденкой, меланхолично жевавшей сиреневый куст. — А саму меня Глашкою кличут.
В иной раз не миновать бы Глашкиному бате задушевных разговоров на конюшне за хозяйскую сирень. Сейчас же Большов этой провинности даже не заметил. Он таращил блудливые глаза на богатые формы молодой деревенской Афродиты.
«Хороша Глашка, ой как хороша. Клубника со сливками. Вот я, пожалуй, что сделаю. Марью Антоновну к маменьке завтра спроважу в соседнюю губернию погостить. А то уже второй год пошел, как ее не навещала. Нехорошо это будет, не по-родственному».
— В баню со мной пойдешь, значит, сегодня, впрочем, нет — не сегодня, в субботу, — поправился Большов, вспомнив, что супруга его, пока даже не подозревает, что вовсю уже собирается в гости к родительнице. — Спинку мне там потрешь. Умеешь хоть?
— Могу, — шмыгнув носом ответила Глаша, — братику завсегда тру.
— Может она. Сколько лет-то тебе хоть?
Тут он нечаянно споткнулся взглядом о косматого парня, стоявшего у телеги и угрюмо, исподлобья наблюдавшего за их разговором. Заметив, что барин обратил на него внимание, тот даже не потрудился склонить главу, а только нехотя снял свой картуз.
— А это что за лешак на меня бирюком смотрит, не знаешь ли случаем?
— Как не ведать, коль жених это мой, Степка. Свадьбу с ним опосля Успенского поста будем играть, вот рожь уберем как, так и сыграем тотчас. Батюшки наши сговорились уже.
«— Ах вот в чем оно дело! — Большов посмотрел на жениха и невольно поежился,— Здоровущий. Надо же смотрит-то как нехорошо. Зашибет, как делать нечего, темной ноченькой за бабу-то свою.»
— Эй, любезный, — окрикнул он управляющего, отчитывавшего неподалеку старого конюха. Несчастный мужик стоял согнув плечи, и теребил в руках хозяйскую порванную сбрую.
— Поди сюда.
— Чтоб к завтра, как новая была, аспид, — Управляющий, оттолкнув конюха, мелкой трусцой поспешил к Большову.
— Чего изволите-с?
— Почему холоп гвардейских параметров и не в солдатах? — мрачно кивнул Большов на жениха.
— Так известно ведь почему, столяр он первостатейный, вся мебель в господском доме его руками, почитай, справлена— гарнитур супруги Вашей Марьи Антоновны, трюмо-c, что с венецианским зеркалом. Комод сейчас вот работает.
— Долго тебе с комодом еще? — строго спросил барин у столяра.
— Днесь, считай, готов будет, — сквозь зубы ответил тот, разминая картуз своими огромными ручищами.
— Вот и ладно. Тогда завтра чтоб лоб ему забрили с утра, — сказал Большов повернувшись к управляющему. — А вечером сегодня на конюшню, выдрать там его хорошенько. Будет еще на меня волком смотреть, скотина.
— Слушаюсь, ваше благородие…
В субботу вечером Большову растопили по белому баню, на стол поставили кувшин меда, две кружки с блюдцами и самовар. К восьми привели одетую в чистую рубаху Глашу. Рыжие волосы ее были заплетены в толстую косу, перетянутую парчовой лентой, подаренной ей барином накануне. На бледном ее лице с провалившимися глазами читались безучастность и покорность судьбе. Тонкие нити губ ее с отметинами зубов были плотно сжаты. Увидев барина, та стыдливо закрыла лицо рукавом.
— Да не бойся ты, дура, не дичись, хочешь бусы коралловые, заморские?..
Из бани барин вышел уже ближе к полуночи, помолодевший лет на двадцать и преисполненный жизненных сил. Настроение у него было прекрасное — Марья Антоновна, поди, у маменьки в Ананьево вовсю чаи гоняет и, Бог даст, до Покрова там прогостит. Степан уже третий день, как в гарнизоне казенную кашу трескает. В общем, все в жизни Большова сейчас замечательно.
— Прибери тут, — кивнул он растрёпанной, стоящей в насквозь мокрой рубахе Глаше, сыто любуясь ее молодой варварской статью.
«А эта кобылица будет мне спинку тереть покуда. Больно ловко у нее это дело выходит, — мечтательно сощурив глаза усмехнулся Большов, вспоминая Глашино горячее прерывистое дыхание и белую упругую грудь, — Сейчас же надо пойти хорошенько выспаться, а то завтра еще на медведя с Прохором по утру».
Не успел он, однако, сделать и пяти шагов в сторону усадьбы, как из-за поленницы выскользнула исполинская тень в солдатской шинели и преградила ему дорогу.
Грудь служивого была испачкана чем-то, напоминающим кровь, короткие волосы его стояли колом, борода была всклокочена.
— Степка? …А ты откуда здесь еще?
Сердце у помещика забилось, словно колокол на Пасху. Оно и понятно. Вокруг ни души. А тут вдруг этот черт из табакерки с гримасой, не предвещавшей Большову ничего хорошего.
— Убег я, — давясь слюной, хрипло сказал Степан, — унтера с двумя караульными пришиб и убег.
«Вот так анафема, — кольнуло у Большова под левым ребром. — Чувствовал ведь— хитер и строптив подлец, надо было третьего дня насмерть запороть его на конюшне. Да уж, каждый крепок задним умом-то. Сейчас только вот как быть?»
— Ты это, Степа, имей в виду, я барин твой, грех это, барина… — вздрагивая от липкого мерзкого холода, расползавшегося по спине, забормотал Большов.
Степан, тяжело дыша, смотрел на него красными пустыми глазами, судорожно сжимая в руках березовое полено.
— Давай, значит так с тобой порешаем, — стал канючить барин, — Я тебе пять рублей серебром и новый кафтан за обиду. Ну? Кто старое помянет. А Глашка — дура, дубина стоеросовая, плюнь и забудь. Сама на меня прыгнула. Не веришь? — Ей Богу. Спину даже толком потереть не умеет. Давай-ка мы тебе Стешку лучше сосватаем. Огонь— девка, знаю, что говорю. Ну так как, Степушка, по рукам? Да, и сапоги, сапоги еще пожалую, с морщиной сапоги, красные…
— Не о чем нам с тобой тут рядиться, гусь свинье не товарищ, — зловещим шёпотом произнес Степан. Веки его мстительно сощурились, грудь угрожающе выгнулась, расправляя кровавое пятно, запекшееся слева от перевязи. Присмотревшись повнимательней Большов увидел, что это была вовсе не кровь. На суконной шинели Степана алела кумачом большая лента в виде банта.
Степан подошел еще ближе и навис всем могучим своим телом над рухнувшим на колени помещиком.
— Вы сейчас у меня руках, товарищ. Вы что же, так ничего и не поняли, что произошло? Проснитесь уже, товарищ!
Степан сейчас был почему-то уже в бескозырке и черном бушлате, перевязанном пулемётными лентами— ни дать, ни взять революционный матрос Железняк.
«Товарищ? Причем тут товарищ? Неужели уже октябрьская революция началась, — затрепетал, теряя сознание, Большов, — так ведь долго еще до семнадцатого, крепостное право еще даже не отменили…»
— …Проснитесь, товарищ, — шепот стал настойчивей и громче, — сейчас голосование за второе чтение будет.
— А? Что? — Большов, наконец, открыл глаза и пришел в себя.
Перед затуманенным взором помещика предстал зал заседаний Государственной Думы и его коллега по фракции, теребящий его за рукав.
— Прения прошли, голосование начинается, а вы все спите…
«Уф, надо ведь присниться такому. Как хорошо, что это всего лишь сон. Стоп, а как же тогда Глаша, а мельница на Лимберовой горе, а угодья, а охота с Прохором, а жареные караси? — чуть было не расплакался от ощущения горечи утраты Большов. — Это что же такое получается, выходит я и не барин вовсе, а депутат? Впрочем, если хорошенько подумать, депутат — это тоже звучит гордо, ничем не хуже барина, во всяком случае…»
Председатель тем временем что-то говорил в микрофон. Большов прислушался к голосу спикера.
— …Нам очень важно принять сегодня принципиальное решение по вопросу наделения банков правом лишения правосубъектности отдельных несознательных граждан, имеющих перед ними просрочку в погашении кредитной задолженности. Государству это важно, товарищи, — уточнил спикер.
«Ну да, ну да, еще как важно…»
Если вчера у Большова еще не было четкого понимания вопроса, то сейчас «барин» точно знал, за что он будет голосовать…
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
