Ожидание
В Озерках за разворачивающимися, словно письма, почками кустарника, в японских изломах тростника
птица с экзотическим абажуром вокруг головы сидит,
шевеля иногда боками,
иногда
шею настороженно вытягивая,
на возвышающейся конструкции, сделанной своими крыльями.
Рядом с ней ещё несколько гнёзд,
которые сразу и не заметишь в прибрежных зарослях,
и я анализирую, какие мне кажутся более защищёнными и — менее.
«Моя», замеченная первой, больше на виду и, заслышав собачий лай, я вместе с ней волнуюсь.
Кажется, забежит сейчас зверь в мель,
опрокинет гнездо, и я умру.
Некуда записать это впечатление, кроме как в книгу в карманной обложке.
И на последней пустой странице я фиксирую: «Я умру» — всё происшедшее.
Я вспомню,
как поганка (так зовут эту птицу-язычницу) приподнималась потоптаться по соломенным бортам,
что-то отслеживая и перепроверяя ранним утром,
как я могла пересчитать коричневатые яйца, от одного до пяти,
и как она снова укрыла их
тёплым телом,
И там стало опять темно, в середине,
как до Библии,
как до Бытия.
Яковенково (Преображение)
Пустые степи близ Керчи.
Как я иду к полосатому маяку.
И передо мной вьётся спускающимися плавно долинами
Дорога.
И мне показываются её повороты, выплывающие то левее, то правее — у моря, до горизонта.
Налетающие, необыкновенные для лета в Крыму ливни, как воры, как летучие мыши, как наведывающиеся хозяева.
И кроме меня вечером, среди зеленеющей из-за переувлажнённой почвы, свободы-полыни,
только петляет ещё дальше по лабиринту без тупиков
белая иномарка,
Преображение.
И по её подмигиванию между возвышенностей
я угадываю, куда идти —
ещё далеко, но как хорошо нам здесь быть…
Давай поставим палатки!
Поклонная гора
Автомобили сигналили,
сгребаясь в кучу с шоссе и проспектов,
и в воздухе, казалось, витало предчувствие аварии…
Сейчас, будет, будет.
Я шла до Удельной по Поклонной.
Одинокие прохожие второй половины дня выплывали навстречу,
И мы пересекались по-над срывающимся лесопарком
леопардовых берёз.
Мальчишка лет 12-ти с обвисшей тяжестью рюкзака
подгонял пинками ледышку из школы…
И христианство
ещё только начинается.
Колосья с чужого поля
По замерзшему пруду в Таврическом саду гуляли
родители и дети.
Мальчишки с разбегу прыгали
в истоптанные заросли двух-трёхметрового тростника.
И на Кирочную, и на Фурштатскую на финских санках
выплывали процессии с длинными колосьями, касающимися неба.
Почему-то всех без разбора радует
уморительно вытянутые травинки с окончанием-метелкой.
И я подошла по льду, к сухому островку,
гражданам Кале…
И не отламываю последние изнуренные тростинки, торчащие вверх, а нагибаясь, подбираю брошенные колосья…
За многодетными семьями, мужьями, женами, бабушками, дедушками, маленькими детьми — втоптанные в снег…
Соберу букет и закреплю в рюкзаке, затягивающемся, как мешок.
Я не знаю, есть ли ты, Вооз.
Я живу так, как будто — да.
Выборгская сторона
1.
Вечер субботы.
Почти нет прохожих.
И если иногда встречается человек,
он уносит с собой мои страхи,
а я уношу то, как боялся он,
то, как ему было неуютно.
И освободив друг друга,
мы замедляем шаг, пробуя любоваться безветренным снежным кануном.
2.
Перепрыгивая через сугробы, на перекрестке я обогнала ребенка,
возникшего, непонятно, откуда.
Он бежал впереди отца, увязшего в видео звонке.
Даже ребенок здесь!
Даже ребенок.
И я поймала себя на мысли, что если встречаешь ребёнка,
уязвимого, неосторожного, сумасшедшего,
глухая улица
кажется окончательно побежденной.
Вон церковь впереди.
В Адаме
Говорят,
всё согрешили «в Адаме».
В Адаме — все…
Эти слова прозвучали для меня вдруг как-то нежно, уютно.
Будто все мы, крохотные, забились
в одну палатку,
под одну арку
от дождя.
Будто к незнакомцу
можно отнестись с жалостью и любовью
вспомнив «В Адаме».
Я его раньше не встречала, но может быть,
он прятался в другой комнате.
И так спокойно,
что не нужно проверять:
он больше ниоткуда быть не может,
кроме того черепа под крестом
и забившейся в него
земли.
Бесконечное основание
1.
Шла по улице, вспоминая записанную утром, где-то подхваченную, мысль о том, что основанием может быть событие, а не понятие.
И другие пешеходы обгоняли или отставали, и у всех были свои дела, а за витринами мелькали
кафе или магазины…
И я подумала, происходит
сплошное основание…
основание основание основание
как ноль
2.
Как точка отсчёта.
Камень во главе.
И этот камень — та женщина с коляской, кто-то, уточнивший дорогу, воробьи на одном и том же кусте…
Старушка с тележкой, катящей её по проезжей части, ребёнок с рискованным мороженым в ноябре…
Фундамент
Бога
3.
Вместо понятия в основании — событие, и, как мне виделось сначала, событие воскресения, будто произошедшее когда-то, а потом как-то странно открылось… как-то озарило — не подобрать слов…
Воскресение происходит всё время, потому что всё время что-то происходит; а по-настоящему происходить может только победа над смертью.
Всё время проигрывается свершившееся
задвигание смерти куда-то в угол.
4.
В той маме
старушке
ребёнке
за стеклами витрин
за решетками закрытых дворов
Легко — на вид
делами кажущимися незначительными
Ежеми-
-нутно
преодолевается смерть,
Христос воскресает.
Потребность быть вестью
Шла по Комарово и думала, что кому-то покажу фотографии с этой прогулки, кому-то о ней, в общем-то обычной, незатейливой, напишу…
И пришла мысль, что может быть, у каждого человека есть какая-то странная потребность быть вестью.
Божественная потребность?
Какая-то потребность, исходящая и из того,
что человек — образ Божий.
Хочется рассказать о том, как прошёл мой день, хочется быть для кого-то
хорошими новостями.
Хочется быть Евангелием
для друзей.
Или другого
То и дело вспоминается:
«Ты ли Тот, который должен прийти…?» —
вопрос Иоанна, переданный через учеников…
Я проживаю свою жизнь, и уточняю у Бога, моя ли она, или будет ещё другая?..
Я ли та, которая должна быть мной,
или ещё раз наступит 1990-ый год,
и я появлюсь на свет,
который меня будет просвещать.
Гул
Неужели, когда Бог говорит: «Я есть» — это значит «Я тебя прощаю»?
Хотя и — одновременно: «Я тебя сужу».
И сначала я слышу последнее: «Я тебя сужу», потом «Я тебя прощаю», а потом уже только: «Я есть» — может быть, так.
Всё это звучит одновременно, а я
продираюсь вглубь шума, гула, вроде
гуляющего в вершинах сосен ветра.
И слышу то «Сужу»,
то — «Прощаю»
над Сестрорецким болотом.
Скафандр и бабочка
На теплоходе плыла ярко накрашенная полная женщина в обтягивающем золотящемся от блёсток спортивном костюме, и мужчина в гербах СССР.
В облике обоих сливалась пошлая ностальгия и дешёвый гламур…
Мы плыли туда, а потом плыли обратно.
Она отламывает от монастырского хлеба и смотрит в окно на дождь.
Случайно сталкиваемся глазами
с Человеком
и может быть, изнутри меня
видит её
та же бабочка
за скафандром
Порошок, уходи
Мужчина, который ещё на платформе показался мне чудаковатым, сел через одного человека, громко и неразборчиво что-то бормоча, в наушниках, с курткой, перекинутой через локоть.
И тут же выставил телефон экраном в сторону мальчишки, сидящего напротив, приговаривая: «Смотри, смотри, я знаю, что ты не спишь, а только делаешь вид!».
«Заразись, заразись!».
И мне казалось, за соседом
я чувствую
эту странную энергию сумасшедшего, которую мне хочется заткнуть: «Порошок, не входи!».
И я восхищаюсь мальчиком, который упорно сжимает веки,
и я за него молюсь.
Господи побудь ещё с нами, потерпи ещё нас — этот народ.
Петергоф
На краю парка
перед валом, ограждающим от залива
колючие деревца
с водопадами ранеток-яблок…
…и то ли грехов, то ли — возможностей, смутно вспоминаю,
когда я гуляла здесь последний раз и с кем…
И мы рвали эти яблоки (или воровали?),
значит, была осень… Небо было ясное, голубое.
И как будто висят те же, покоричневевшие, сморщившиеся…
Сжимаю одно пальцами, сок течёт, пахучий, вчерашний, забываемый-не…
И мне кажется, то, как он не выветрился, сохранился, промёрзнув,
словно его память обо мне.
Как будто если у яблока яблочный вкус, оно в меня ещё верит — время, детство, рай.
Его занесло снегом, он изменился почти до неузнаваемости…
Или неузнаваемость изменилась до него.