Мария Пирогова ‖ Красный гербарий 

Портреты русских революционеров

посвящается моей бабушке

Анатолий Луначарский. Лавр

В лице-корнеплоде клубится
Тьма со Средиземного моря,
Что позднее свет принесёт.
Кроны бровей удлиняются,
Величественно накрывая мудрость.
Знания далёких лет нацарапаны
на щеках-свитках, изрезанных ветром.
Линии остроты ума на них тоже
Сияют, словно древние боги
В голову вложили мощь слова и дела.
Древо эрудиции до того разрослось,
Что небеса содрогнулись.
А начало оно свой путь из мозга его,
В коем семена зрели долгие годы.
Только ведь сие нимба не нарисует,
В тёмных краторах глаз искра распутства
Блеснула. Или же мне показалось?

Яков Свердлов. Кипарис

Вытачивается из гранита
изящество рук,
угрожающее спокойствие,
Горячая кровь.
Непаханые поля бровей и лицо
замерли в спящей маске.
От сгоревшей фигуры
Осталось несколько изображений.
Шкаф полон скелетами,
должность — прообразами.
Максимальной твердостью
сквозит его тишина.
Неизменный бант, узел судьбы на шее.
Хрупкость видная, стойкость тайная.
Рано начался — рано закончился,
Из ночи сотворил себе вторую кожу
И другим отдал.
По взлётной полосе носа можно
Самолёт запустить, дабы он долетел
До солнца революции.
То ли зараза сей стебель перешибла,
То ли молот гнева людского.
Даже дух его демонический
Если б хотел, не сказал бы.

Надежда Крупская. Олива

Юность упрямая,
старость почётная.
Нынче это внешность актрисы,
Раньше — матери народа.
Иней очей-арбалетов
к месту пригвоздить может.
Губы сжаты в превосходстве
Над противником.
Миловидность и чей-то
хитрый прищур — её вечное оружие.
И всегда шляпка-венец
На голове светится
Элегантной простотой.
Не скрываясь,
сама Власть пальцами
по щекам проводит,
брови сдвигает,
Руки вместе складывает,
Скульптуру ваяет из айсберга,
Ту, что долго не таяла.
В сказках копалась самоуверенность.
Остаться без половины себя
— повод к работе.
Честь и хвала торжеству ума
Женского, из золота выкованного.

Лев Троцкий. Кедр

Мефистофель крутит Марс на пальце,
В экстазе рычит
и благое бешенство
Переносит на своих детей — их сотни,
Тысячи.
Резкость речей, слов, фраз —
неизменный наряд-мантия
Из оттенков черно-красного.
Искра бесовской радости
мелькнула и подожгла
Развалины.
Пеплом удобрившись,
новое выросло.
Увяло потом, но уже без него.
Вихрь волос о свободе
мечтать предлагает.
Пронзительная напряжённость
Гипнотизирует.
В этой степенной фигуре
столько жизни,
Сколько нет ни в чём другом!
Синеву в глаза небо кистью добавило.
Каждую осень дважды рождаются он
И его сестра-революция.
Их скорпионьего яда
на всю Россию хватило,
чтобы она излечилась,
А потом его самого
отравила.

Феликс Дзержинский. Саксаул

Благородные ледяные черты,
Серость и сахарность глаз,
их бездонность —
Чья-то причина смерти.
Высота солнце закрывает.
Ссылки всю свежесть съели,
И лицо будто высохло ко времени
Красного рассвета.
Мятежное сердце,
водонепроницаемость души,
Полумесяцы бровей, вереск волос,
Мрамор плеч — всё замуровано нынче
В алую стену памяти.
Сталь от летнего зноя расплавилась,
Стала безмолвным камнем.
Голоса не осталось —
Всё сгинуло в поэме и вечерах Сибири.
О эти скулы, ножи наточенные!
В зеркало смотрится сама острота,
Рассекающая неверность.
Усыновил бы планету,
Лишь бы дали возможность.
Изваянием нынче в саду возвышается,
Ищет врага.
Охраняет взглядом.
Только сам о себя порезался, или в него
Кинжал направили?

Владимир Ленин. Тополь

Лицо страстью исписано,
Самоотдачей раскрашено,
Силой воли увенчано.
Профиль — слова и мысли.
Вместо ярости — спокойная мудрость
Да колодец энергии.
Ею миры разрушают и строят.
Гипнотически действуют
Глаза-шпильки, в толще тьмы
Прорубленные.
Светится уверенность,
танцует лукавство,
Фигура его родная,
общая, узнаваемая.
От вдохновения задыхаешься,
Видишь, улыбаешься, вникаешь.
Нет над мраморным лбом
золотого свечения,
Но оно и не нужно.
Далеко завела его хватка стальная
И сладким сном среди нас наградила.

Николай Бауман. Акация

Веет нежностью он и теплом,
Оно отчего-то ничуть
на нрав его не похоже.
Волевые глаза-облака сквозят
Благородством.
Свет бы вокруг нарисовать
да побольше.
Хороша эта стать с блеском линий!
На коже из китайского фарфора
Тонкой кистью кто-то написал
Сеть вольных дум.
Птицей летая между границами,
Убегал из оков за товарищами,
Не цепляясь ногой
За прозрачный забор.
Он с алой лентой
последний раз пронёсся
Свободным.
И несдержанность
Оборвала красивую жизнь,
Имя месту поглощения знаний
Присудила затем.

Лев Каменев. Орешник

Величавость фигуры,
В бороде и усах кроются слова,
В двух зеркалах суровость
и благодетель.
Голос, наверное, глубокий.
Почему-то сверлит
пристальный взор,
в нём фанатизм и отдача.
Щёки-подушки пухом покрыты.
Из слов вышел лозунг, из лозунга
Союз, а потом прополка.
Плющ задушил достоинство,
верность обозвал трусостью,
лишил руля, потом и жизни.
Псевдоним убил носителя,
Булыжник метнул, отдалив от центра.
От него осталась больная память,
Дохромала до сухости плюща,
Но сколько лет гнила заживо?
Смертью хранителя памяти
закончилась Революция,
Умерла вместе с ним.
Не воскресла, чудес не бывало
В те годы.

Григорий Зиновьев. Барбарис

Сотрясая сердца людские,
выходили из горла слова и речи.
Романтический флёр вечной веры —
Возбуждённый ум не погас
И не думал. Утопив родную кровь,
Получил пожизненную кару —
Псведо-трусость.
А это ведь вина
Живая, настоящая.
Хождения кругами,
разгон и падение,
Позади нещадный
роспуск белого полотна —
Пенелопа бы позавидовала.
Ворох мыслей на лице-валике,
Наточенный штык-нос колет
благородные фамилии,
взгляд — надменная претензия.
Сотни дорог и троп — морщины-плато
На поверхности квадратного лба.
Даже будто силуэт обиженный,
Всюду ищущий доказательства.
Их не хватило, чтобы досмотреть
сон в летнюю ночь застенка.
Вышло остаться лишь воспоминаниями
Неоднозначными.

Карл Радек. Лиственница

Совиный образ усталостью сквозит
И хитростью.
Словно кривой одето лицо,
орехи-глаза
Будто крапивой хлещут,
Отчего-то красотой
стала настороженность,
Вся фигура ею пропитана,
Как и полутонами наглости.
Иголочки-слова разлетаются
Как из рукава царевны-лягушки
Больно ранят бывших.
Жаль, не спасло, а зазноба
Природным даром отравилась,
Умерев.
Нечто маниакальное в улыбке
Таится, а может,
мне почудилось.
И всё же не знаешь,
удобрить или
Выдрать.
А плющ решил давно…

Николай Бухарин. Ольха

Силуэт — умиление и
сапфировая шаловливость.
Непосредственность глаз
искрит добродушием.
Солнцеподобное
лицо так прелестно,
Что не хочется видеть
печальной участи.
Ловкость и детское счастье,
Как же так долго
жили вы среди ядовитых побегов?
Голос медью звенел для своих,
Ставших чужими.
От пера родилось сочинений
Целый сундук, а потом
Задохнулось в плюще — всюду он,
Погибель с ядовитыми листьями.
Убийца его света,
душитель юношеской
жизнерадостности
суетливого любимца
детей алого шёлка.

Александра Коллонтай. Сосна

Страшная грация
Воплощения бури
Поражает.
Разводные мосты бровей и
Глаза-ножи миллионы
сердец порезали.
Губы сжаты — пережить
пришлось многое,
Лоб гранитный,
вечно молодой.
Скольких воздыхателей
эти руки от себя оторвали
и сколько таких же
К себе притянули?
Имя рокочет, словно колёса гремят,
Лицо блестит подозрительностью,
Вековым недоверием,
Вулканическим характером.
Идеал — отказ от ревности,
Что выпила позднее
хрустальные слёзы,
Причина которых когда-то
На руках несла её в бездну
Перезрелой любви.

Алексей Рыков. Клён

Полосатая молодость
арестов и побегов —
Путь к полотну из полос должностей.
Лицо-камень,
Чёрный бугристый кремень,
В пропастях дьявольских глаз
Плавает прямолинейность.
Летопись мест жительства
Вьется на восковых страницах щёк,
металлические скулы
Безгранично преданны алой заре.
Пьянящий взгляд-бурое-стекло
и гущина тьмы выше головы
сгинули в душном плюще
И его листьях.

Мария Спиридонова. Ель

Белой статью киношного образа
И лицом таким же белым
На фотоснимке красуется.
И над снегом полотна лица
Крона волос вьётся
вороньим гнездом.
Кристальные глаза
светятся верой,
Критикой, резкостью.
Величавая стать
голубизной небес
Щеголяет, скрывая израненную душу.
Нарисована каджалом линия губ,
Сквозь которые рвётся поток
Воззваний.
Платье из иголок серо-зелёных
Яркости не умаляет.

Яков Блюмкин. Баньян

Грозовое облако, скала,
Падающий сизифов камень —
Его лицо. Жёсткостью заросло оно
И шершавостью.
Даже глядит так — царапает.
Кожа-кора совершено новая.
В газовом смерче одна искра —
его действие, тяжёлое, сухое,
Обернулось взрывом.
Инородца разрезал нить
Ножницами пальцев.
Он остался в саду со всеми,
Путь продолжив.
Под Кедром сидел,
Танцевал на ножах,
Чуть не порезался после исповеди.
Фортуна укрыла от бывшей любви
С револьвером.
Всюду сети плёл,
из ветвей корни пуская,
Пёстрой тенью плавал по улицам
В рокоте свободной лирики.

Юлий Мартов. Шиповник

Печальный мягкий профиль
Просит обнять черноту силуэта,
Жалости просит.
Меховой воротник
Лебединую шею скрывает.
В листовидном лице таится
Завораживающая грусть и тоска
Еврейской баллады.
И почему так чарующе?
Завиток на лбу — поворот с шоссе
на просёлочную дорогу.
Там в конце маленький рай, иная жизнь.
Схемы ДНК плетутся линиями,
Так же и он переплетался и отходил.
Даже в походке боль — страшная участь,
А всё же плоды проросли, высекли искру.
Пламя дальше пошло, не выбирая,
Кого сжечь, кого обойти.
Кто-то спасся, а ему куда?
Не добежал — в вечных метаниях
Растоптан был.

Моисей Урицкий. Каштан

Надменно-спокойная
плотность лица
озабочена чем-то.
Загадкой окутан взгляд,
из-под стёкол
Пристально смотрящий.
Нос-выступ в море —
хоть сейчас ныряй в революцию.
Нервозность губ сжимает нутро,
Отчего-то профиль
страданием мерцает неуловимым.
И всё ж красив странно:
Всюду глядит вниз, словно сожалея
О прошлом и будущем, о себе самом.
Сколько стоит миролюбие,
Что за него жизнью платишься?
Лирику бы ему писать,
По всему видно,
а только до осени первоначальной
Не успел дожить и о ней
Никому сообщить.

Глеб Кржижановский. Подсолнух

Ум и добрая мягкость профиля
Белой ватой обита.
Попросил у солнца лучей,
а оно целиком ему в сердце
Вошло и жизнь продлило.
Океаны глазные глубоки,
Словно чёрные дыры с хорошим дном
Без ила.
Красота в простоте линий силуэта
Затмевает всё на свете. Ум светится
Под кожей мраморной.
В этом плавном геометрическом профиле
Раздражения нет.
На прямом носе сотни звёзд в ряд
Встали, чтобы светить нам.
Веки скрывают две бездны,
В коих видно сияние из каждого уголка
Вселенной…

Михаил Калинин. Рябинник

Загадочно-добродушный прищур
Рисуется на белом холсте лица.
Почему-то смирением отдаёт
Но бунт юной души
помнит фигура,
Кем-то родной прозванная.
Все слушали, верили, носу-камню
Доверяли.
Ни тени усталости,
А в бороде джин из бутылки
Затаился. Нимфы ходили вокруг
Будто бы возле святыни.
Кто ж знает?
Когда нужно стало,
на видное место поставили,
Говорил, громом сотрясая воздух,
Всюду рос и корни пускал,
Руки-ветви многим давал,
И цвели они за пределами
одного забора.

Климент Ворошилов. Ива

Тоскующий лик луны
Изрисован тонкостью черт,
Робостью глаз и мыслей
О чем-то высшем,
А ведь из черноты металла
Вырос в передние ряды
Густой оранжереи,
Благодаря особым удобрениям.
Плющ не душил — легко обнимал
По-братски.
Губы поджаты тонко,
А брови как железные дороги
Далеко за пределы сознания
Простёрлись.
Всё вечное мученическое
И тревожное ощущается вокруг него.
Всё-таки сложный, всё-таки другой
И на коже-коре трещины грехов
Не спрятать.