Ксения Август ‖ Этим ветром меня изнури

***

Вчерашний снег забудется к утру,
и долгой ночи упразднится рабство,
и сложатся ладони на ветру
в суровой арифметике пространства,

и вычтется звезда из Рождества,
и надвое поделится свобода,
но снег начнёт всё с чистого листа,
с распахнутого настежь небосвода,

и ты не завершишься, а смахнёшь
его крупицу со щеки усталой,
и он сойдёт божественным огнём
в ладони с внеземного пьедестала,

и рухнет его белое письмо
в пустую прорезь просеки сосновой,
и он закончит то, что ты не смог,
и перестанет и начнётся снова.

***

А был ли мир, ты спросишь, был ли мир,
когда в далёком детстве, с другом Костей
мы находили черепа и кости
и прятались в воронках из-под мин,

когда в плохое верилось с трудом,
и каждый первый был исконно местным,
когда с землей, большой погост немецкий,
сравняли и построили наш дом.

Мы жили в нем огромною семьей,
то на безрыбье, то на безрубежье,
серди руин, среди бомбоубежищ,
засыпанных кровавою землей,

несли в музей трофейные ножи,
переплывали Прегель дважды брассом,
ещё не зная, что в могиле братской
под Кёнигсбергом дедов брат лежит.

Забыв про гул мартеновских печей,
про хлеб блокадный, про огонь и порох,
на стену Кафедрального собора
влезали мы по грудам кирпичей,

и свет несли, и верили в себя
так искренне, как только в детстве верят,
и в волосы морской вплетали ветер,
под самым сердцем речь его селя.

В Кройцкирхе возрождали русский храм,
из Прегеля вылавливая доски,
и ночевали на валу Литовском
у бабушки, в груди Закхаймских врат,

и становились разными людьми,
за упокой былого, ставя свечи.
А был ли мир, ты спросишь, был ли мир?
А что тебе на это я отвечу?

***

Такая тишина сегодня роскошь
средь всех шумов бессонного жилья,
что в имени тебе моём, сиротство
души и невозможность бытия?

Что в нежности тебе моей, напастье
морозное и ветреность молитв?
Вчерашние обломки самовластья —
руины Кёнигсбергские мои,

и «головы кошачьи» в снежной каше,
и семь мостов над адовой рекой,
и наши имена на них — не наши,
но высечены нашею рукой,

и стёртые войною в одночасье,
и вшитые в балтийские пески,
но где звезда пленительного счастья,
когда на милю не видать не зги?

Один лишь снег, скользящий по наклонной
судьбы и свет тернового венка,
и тополей расстрельные колонны,
и Кант, несущий слово сквозь века.

***

Этим чёрным дождём, этим ветром меня изнури,
отбери мой покой, может я не замечу пропажи,
запирающий дверь, запирает себя изнутри,
открывающий дверь, раскрывает себя нараспашку,

так открой же её, пусть не настежь, пускай на ладонь,
я сумею войти, я не стану врываться без стука,
отогретый любовью не может постичь холодов,
не познавший любви, обречён на извечную стужу.

От чего же так холодно мне в этом теплом краю,
где зимуют грачи, и играет сосновая цитра,
обживающий свет, завершившись, пребудет в раю,
проживающий тьму, входит медленно в воды Коцита.

Я по пояс в воде, ты по пояс в бурлящей реке
листопада и в долгих объятьях небесного свода,
созидающий мир, созидает его по строке,
упраздняющий мир, постигает иную свободу,

ты свободен теперь ото всех недописанных строф,
в несвободе своей я тону, но цепляюсь за слово,
и взвиваюсь над ней, точно синее пламя костров,
точно певчий щегол, ускользнувший из рук птицелова.