Елена Колесниченко ‖ Белое трепетало

***

На воздух ростки рвались,
Грядущему путь расчистив,
Ладони тянули ввысь,
Но тьма прошлогодних листьев

Распяла весну в себе
С упорством истлевших пяльцев —
И сковывала разбег
Негнущихся острых пальцев.

А все-таки пролилось,
И грянуло, и восстало —
И чёрное поддалось,
И белое трепетало.

О ноты ночных корней!
О иглы рассветов длинных!
Бескровные лица дней!
Зелёные крылья ливней!

И скатываются вниз
По этим склоненным лицам
Те сны, что давно сбылись,
Что снились когда-то птицам.

И ты был для снов рожден,
Ты — память о вечной тени,
Ты — ландыш. А под дождём,
В грязи, преклонив колени, —

Слепая тоска стрижа!
Небесного света завязь! —
Стоит над тобой душа
И любит не прикасаясь.

***

Копаясь в прошлом — вечности на грани, —
Я образ твой хочу извлечь, смеясь,
Как варежки, носимые в кармане,
Когда уже плюс восемь, дождь и грязь,

И рыхлый март выводит под копирку
Свои ростки — черна ладонь, черна!
Я образ твой — отрезанную бирку —
Нашариваю — не огорчена,

А лишь удивлена. Меж перепонок
Ночных аллей звенит звезда. Но ты,
Моя душа, — глухонемой ребёнок,
Забытый на скамейке темноты.

Колыбельная для царя

Услышь меня — ты, что сокрыт вдали,
Во тьме веков, на краю земли.
Открой калитку. Подвинь засов.
Отдерни полог. Сними покров.
И спи… К тебе в голубой пыли
Мчат все спасённые корабли,
Все рыбки, выжившие в шторма,
Со дна поднявшиеся дома,
Летят к тебе, обгоняя страх,
Птенцы, согретые в рукавах,
Все самолётики из газет,
Все мотыльки, не узревшие свет,
И все не лопнувшие шары.
Спи, и во сне принимай дары:
Все укатившиеся мячи,
Все забинтованные ключи,
Кровь, мирно спящую в люльках вен,
Любовь, не требующую взамен
Любви — так спи же, моя душа.
Уже посылки к тебе спешат.
Все эти торбы, тюки, мешки
Везут верблюды моей тоски.
И только самый нелёгкий груз
Тебе доставить я не берусь.
Слеза размоет все берега.
На это ложе, к твоим ногам,
Не лягу я, как ненужный дар.
Но я — твой трудный полночный жар,
Но я — в груди твоей часовой.
Спи, царь одарённый, вовек живой.
А мне — рассвет за тебя встречать,
Пока на груди твоей, как печать,
Твоя Суламита. А Бог — не спас.
Тебя я видела только раз.
И вот караваны идут мои
(О, кто их встретит? Кто напоит?)
В песках разлуки, в краю теней.
От строчки к строчке — в пустыне дней.

Пастушка золота ждёт всегда.
Царица — дарит тебе стада.

Сельская Радуница

Старые тополя — кроны переплелись.
Всюду заросшие холмики — вверх да вниз.
Ставят столы дубовые.
Точат ножи булатные.
Каркают голоса.
На потрескавшейся клеёнке водка и колбаса.
Ржавые перекладинки. Пасочки на земле.
Празднично, тесно, людно.
Мне восемь лет.
— Дивчинка, не бойся… Иди до меня, иди…
Сердце готово выпорхнуть из груди.
Я не хочу, но мама велит.
Держу ладони ковшом.
Чьи-то большие руки встряхивают мешок,
тянутся ко мне —
корявые, цепкие,
косточки круглые, как шары.
Под веснушками черные жилы вздуваются изнутри.
Разжимаются пальцы —
Царство Небесно —
и плывут, плывут
в мои пригоршни —
доверху —
через край —
Рыбки-печеньки, размякшие, теплые,
местами
с откушенными хвостами.
Рыбки-печеньки ищут печеневый рай.
Мама говорит:
— Бери, а то грех, только есть не смей —
Знаешь, сколько инфекции у людей?
— Дивчинка, не бойся…
Мама говорит:
— Иди, а я подожду.
И я, маленька дивчинка, протягиваю ладони,
и я иду,
как мальчик-с-пальчик, роняя крошки.
Хочется есть и пить.
Между оградками не протиснуться, не ступить.
Надо мной толкаются кепки, платки, платки,
Стариковские молью битые пиджаки.
Крепким духом спиртным обдавая,
беззубые черные рты
наклоняются к самым моим глазам:
— Раба Божьего Андрея,
Раба Константина…
Царство Небесно не забудь сказать.
Рабу Ирину…
Афанасия… Домну, Петра…
И печеневые рыбки прибывают в моих руках,
Вместе с крошками глины,
осколками крашеной скорлупы,
семечной лузгой,
застарелым леденчиком голубым —
Выгребаются изо всех потайных карманов, сумок, узлов, мешков.
Рыбки, рыбки мои —
Обе горсти полны, а мне сверху еще, еще.
Полны горсти мои — и старательно, на весу,
Я несу, боясь шевельнуться, несу, несу…
Что я сделала с ними потом?
За калиткой, наверно, выбросила в кустах.
Божья коровка сидит на пластиковых цветах.
Новые туфли измазаны глиной — велено мне стоять.
Куртка, что мама носила в детстве, теперь моя.
А на ней цветы — ярко-розовые цветы.
Жизнь — это то, что не опознали ни я, ни ты.
Дует ветер. Фотокарточка дребезжит.
Стикс уносит с собою то, что ему по праву принадлежит.
То, что плохо лежит в наших слабых ладонях,
То, что сыплется день за днем.
Перевозчик смотрит сквозь пальцы, улыбается: подберем.
И вот остаются одни лишь руки —
черные, грубые, как выгоревшая земля,
в мозолях, порезах и ссадинах,
скрученные артритом, дрожащие от водки —
тянутся, тянутся, не то угрожая, не то моля,
тонут — не тонут — хватая воздух, припоминают немой мотив.
Рыбки мои, где вы, где вы, рыбки мои.
Господа вашего уже не выпить, не съесть.
Царство Небесное внутрь вас есть.

***

Он придет ко мне, когда будут спать —
Не услышит дочь, не услышит мать.
Только я ловлю каждый тихий звук —
Полуночница — и услышу стук.
— Тёма, это ты — ты пришёл за мной?

Пустотой зияет косяк дверной.
Но, припав к нему, на мои слова
Улыбается белая голова.
— Здравствуй, это я. Я пришел с войны.
Пять смертей глядят из моей спины.
Наконец-то встретились мы опять.
Только нету рук, чтоб тебя обнять.
Только нету ног — на колени встать.
Запеклись мои губы — целуй их всласть,
Ты ждала меня — принимай теперь.
Ты сменила дом, ты сменила дверь.
Я с большим трудом отыскал твой дом —
Чтобы запах смерти оставить в нем,
Чтоб согреть тебе щеки теплом золы,
Чтоб испачкать твои полы.
Что ж, пора немилому гостю прочь.
Мне писали, что у тебя есть дочь.
Разреши, скажу я хоть слово ей.
Твоя дочь могла быть моей, моей!
Посмотреть позволь — если спит она.

Вдоль головки детской скользит луна,
И светлеет ямочка на щеке,
И мгновенно прячется в уголке.
— Посмотри, посмотри, ведь она моя!
Помнишь, раньше так улыбался я.

Над головкой детской скользит, бледна,
Пустотой зияющая тишина.
Будет он отныне, вселяя страх,
Над тобой стоять в твоих детских снах.

Ночное путешествие по Азовскому морю,
совершенное мною однажды

Когда засыпаю, то в полубреду
Я думаю: встану себе и пойду
По улицам белым, по улицам чёрным,
Где стрелки вокзала стоят на беду —
Ох, женщина, поезд не ходит, о чём вы —
И вот я по шпалам истёртым иду.

Ни шпалы нельзя мне, нельзя пропустить,
И каждый мой шаг на железную нить
Всё нижет невидимый кто-то и смотрит,
Как долго, как долго мне память нести.
Кончаются рельсы — а там было море,
Там море — и чем мне его заменить?

Иссохшее дно подо мной как стекло,
Как много, как много воды утекло —
Две тыщи ночей, сорок тысяч часов и
Потоки отчаянья. А небосклон
Светает, и город глаза свои совьи
Раскрыл надо мной и торопит мой сон.

А вот переулок, знакомый давно,
А вот и общага — за серой стеной
Цветёт абрикос, пузырятся каштаны,
И дверь растворяется передо мной,
И я поднимаюсь — незваной, нежданной,
Смотрю, как заря заполняет окно.

Этаж номер два — на рассветном ветру
Держу на ладони квадрат ТТУ,
Санёк-наркоман усмехается грустно
На третьей площадке с окурком во рту.
Ох, Саша, когда ж ты из зоны вернулся,
Какой ты прозрачный на этом свету.

А Толик, сосед, на четвёртом сидит,
Стакан поднимает и зубом свистит,
В земле его кеды и в глине рубашка,
И плачет собачка на грязной груди —
Да разве не эту прибил ты дворняжку
Вот в этом подъезде по пьянке? Иди,
Иди, говорят мне, иди же, иди.

Этаж номер пять и железная дверь,
А вот и вторая железная дверь —
До рези в глазах мне знакома квартира,
До розовых пятен на бабочках век.
И стены пустые, и чёрные дыры
От старых гвоздей, и беспомощный свет

На голом полу — где ты, где ты, о, где,
Как пусто повсюду — но там, на гвозде,
Забытая куртка висит — на колени
Встаю перед ней и лицо подношу —
И запах — тот запах — и я, словно пленник,
Покинувший память, дышу и дышу,
Туда, где душа оставляла надежду,
Нахлынули звуки, шаги и слова,
И Саня беззубо смеётся, как прежде,
И хочет футбол, и кричит подавай,
И Толик живёт и пасует с разгону,
Собачка визжит и бежит по двору,
И море — огромное море — стотонной
Волной накрывает все лица вокруг,
И мир, нестерпимой тоской напоённый,
Смолкает. От тени твоей в двух шагах,
Я плачу в дверях, как внебрачный ребёнок,
И пыль на моих оседает щеках.

***

Трогала кожа края металла,
Губы встречали стекло — в огне
Пепел дрожал — я тебя искала,
Мир подносил свою плоть ко мне,

Мир не давал опознать твой голос —
Сквозь сигаретный охрипший чад
Рюмки стучали, гитары горло
Не уставало в кругу звучать.

В окнах заснеженный май знобило,
Но дождь листву отогрел и спас —
Нам до трагедии не хватило
Нескольких градусов в этот раз.

Смерть не грозит моему герою.
Дышит в затылок умолкший хор.
Силы небесные, как я скрою
Слёз закипевших слепой укор,

Как эту рану зашью с изнанки,
Роль уступлю, не узнав конца?
Плачет в толпе большеротый ангел.
Зритель не видит его лица.

Маруся

1

Не пройдёшь ты нашей улицей, пройдёшь — пропадёшь.
Гармонику не торкнешь, листа не сорвёшь.
И собаки не проснулись, и гусак не слыхал —
Словно ангел на рассвете босиком проплывал.
Ты один с гулянья ходишь — хоть бы кликнул ребят,
То и спорят наши бабы, с кем оженят тебя.
А соседка мне казала, когда шли за водой:
Мол, на двор под утро вышла — повстречалась с тобой.
Она баба молодая — суди её Бог,
У меня ведро об двери — вся вода на порог.
И куда те то гулянье, дураков веселить?
Ох ты, горе моё, горе, как тебя голосить?
Люди спят, в моей хибарочке огонь не горит,
В темноте со мною шёпотом тоска говорит.

2

Сжали сердце и виски
Паровозные свистки.
Маленький, удаленький,
Горицвет мой аленький.

Заалеешь у вагона
И смешаешься с толпой.
В талом гомоне перрона
Мы увидимся с тобой.

На тебе казённа куртка,
У тебя сподлобья взгляд.
Ты посмотришь как бы с шуткой:
Мы знакомы? Виноват.

Да и я спешу вглядеться —
Может, это и не ты.
Может, не было ни детства,
Ни любовной маеты —

Только маковки чужого незнакомого села,
Где ты жил и пел когда-то, где и я тогда жила.
И уже из дали что там разобрать я не могу
В сером снеге нараспашку проалело на бегу.