Дмитрий Ларионов ‖ Стихотворения

***

<…> город снова под облаками
/листья падают/; пешеход
о тебе отпускает память —
это время наоборот.

Тлеет свет. И желта страница
в ненаписанном дневнике.
Он — внекомнатная синица
с синим крестиком на руке

/крестик выведен авторучкой/.
Жизнь похожа на облака
и длинна — как любовь на случай.
Так. Иначе — невелика.

<…> осень свяжется повиликой
/листья падают в эту брешь/,
а — окажешься за развилкой —
не закрашивай, но обрежь.

Поспеши. И прикрой затылок:
ветер. Попросту говоря,
если что-то и вправду было —
это крестик хранит тебя.

ВРЕМЕНА ГОДА

Окно опять выходит на закат;
а помнишь лето? Ласточки кричали
перед грозой. Я помню облака.
И варежек, промокших от печали,
вдыхаю запах. Некому сказать

/зрачок в зрачок/: ты непреодолима.
И всякий раз, когда спешит гроза,
апрель во мне — глоток смолы и дыма —
находит высь за сеткой альвеол.
<…> но ярок снег; я дальше не расслышал:

— Тебя Господь подрезал — и обвел
в слепой кружок, наверное. Так вышло.
Перед грозой запомнил облака
/бежал октябрь на кисточке печали/.
Я только рядом был. И не вникал,
что именно они обозначали.

ДВА ДИПТИХА. ДИЛОГИЯ

            Татьяне Коптеловой

I

<…> у Коптеловой Татули,
точно свечку на заре,
мы минувшее — задули.
И теперь оно в золе.
Так давай с Высоковольтной
по-счи-та-ем облака,
моя радость /свет свекольный/.
Пусть под сердцем дурака

неисхоженной дорогой
на крови стоит состав.
Мелочь выпрошу у Бога,
а слезу себе оставь.
<…> если нас не обманули
/пересказывала сон/,
то — к Коптеловой Татуле
я шагну через перрон.

«Сделай шаг в живое море,
из немот — перезвони».
<…> облака заполнят вскоре
небо в Раменском, они
ничего не значат. Или
что-то значат? Мы с тобой
никому не говорили.
И не скажем, ангел мой.

II

Рикки — Тикки — Таня.
Город Петербург
в солнечном стакане
отразится вдруг.

<…> чайкой станет ангел
там, где Летний сад.
Рикки — Тикки — Таня,
к р о в н а я лиса.

<…> станет ангел чайкой
и — не улетит —
будет — над Почайной
твой L&M курить.

Знаешь, между прочим
/я скажу, да? Ок/,
ты — мой Тангелочек.
Милый Тангелок.

I (III)

Когда ты — стрелка от побега,
вернее, времени стрела —
будь для меня песком и снегом.
Господь — ручной БПЛА.
Не верю в праздники; а даты
/хочу допить твое вино/ —
ни перед кем не виноваты.
<…> внекалендарное окно,

смотри: опять приходит птица,
клюет эфир календаря;
не воск, но пепел на страницах.
Не все написанное зря.
И мир /твой мир/ полупрозрачен,
в руке не глобус, но бокал.
Мой ангел, Таня, не утрачен:
он сыплет звезды на Байкал.

Однажды /в огнемилом лете/,
когда исчезнут города,
мы угодим в господни сети
/и угодили — навсегда/.
Пусть разгорается страница
<…> пусть застилает снег и дым,
я потерялся на ресницах.
Но не растаял. Стал твоим.

II (IV)

Бутылка белого и дворик Сен-Жермен,
где перед нами девушка с кувшином;
а северная ночь — слоновой кости мел,
что за сетчатку наскоро зашили.

Ты моя женщина из времени войны,
близнец неугасающего лета,
в котором только свет /и никакой воды/.
И нет необходимости просвета,

поскольку этот свет — присутствие тебя;
и снова виден мной обычный мальчик:
он в кепке топает /в саду — среди ребят/,
ни глаз твоих, ни музыки не прячет.

Лишь от того /к тому/ снежинкой на песке
горит, не догорая, наше лето,
которое сошлось /сходилось не в Москве/.
Лисенок мой, я рассказал об этом.

ИЗ НОВОГО СВЕТА

Последний день зимы в Крыму,
таксист включает «Звуки Му»
и говорит: «Вам — в Новый Свет?
Семьсот рублей». Налички нет.

Распутье памяти моей
у двух случившихся морей —
неясный сон; в его рукав
проходит ночь, войну поправ.

<…> снижался месяц за обвал,
друг тишину заштриховал.
—  Что у тебя? — был взгляд лукав.
— Живое яблоко в руках.

Сюжет банален и не нов:
стакан вина допил Портнов,
молчит рабочий из Твери.
— Толкни его, поговори.

<…> собрав все звезды в кулаке,
моргает ангел вдалеке
/не ангел, нет/; кто он такой?
А мы у Бога под рукой.

<…> по-над горой Коба-Кая
л а т а ю т  л а с т о ч к и  к р а я,
которых нам не разглядеть;
а впереди — любовь и смерть.

ПАМЯТИ ОЛЕГА МАКОШИ

Кому звонил? Володе, Жанне.
Светил онлайн, затем погас.
Заматерел в трагичном жанре
Покровки пагубной Пегас

/не сквознячок от водки дикий —
по саже сердца; может, гул?/,
и неподвижны две гвоздики.
Играет время на иглу —

теперь оно — в твоей рубашке,
оно и есть иная ткань
/непостижим вороний кашель,
пчелой качание цветка

недосягаемо/. <…> но в счастье
за кадром память не храним;
я ломтик сна — пустил на части.
Пусть перечеркивает дни

воскресный поезд на перроне.
Куплю шеллаковый альбом,
в котором август — или море —
оно не помнит ни о ком.