* * *
Справедливость – право сильного,
так, что мухою в вине
пьяно истина курсировать
станет в титрах о войне,
вдаль столом идущих с верою
в генеральский брудершафт.
Здесь в чести – не почка вербная,
не на ветке белый шарф,
рвущийся в полёт немыслимый
над проталин чернотой,
а заученный таксистами
план черты прифронтовой.
Глазик выколют – останется
для оценки жертв другой:
будешь знать, как свету кланяться
за возможность быть кругом
зримостью его подначенным.
Облака ложатся в дрейф,
а на дне – посёлки дачные,
где вьюном увянет нерв
обывательского времени.
Под наросшей скорлупой
в тесноте больного темени
всяк цыплёнок – на убой.
* * *
Конфуз: отклеились усы,
слетел парик, и грим растёкся.
Верха не могут, но низы
глядят на это дело просто:
даёшь антракт, айда в буфет,
где с бутербродами на закусь
встречает вспыхнувший вновь свет,
так долго вызывавший зависть
возможностью режима «выкл.»,
когда перегореть рискуешь.
А, впрочем, зал давно привык,
как пальцы собираться в кукиш,
чтоб молча в сонной темноте
изображать долготерпенье,
пока на сцене ест детей
Сатурн, пуская пух и перья.
У лакированных дверей
дежурит жухлая старушка –
на месте при любой игре,
ведь время не бывает скучным.
Растут лосиные рога,
мнут лошадиные копыта
грязь, пока дождик четверга
струит в разбитое корыто
под речь, что зло бубнит суфлёр
актёру в судорогах роли
(ах, будь неладна эта роль,
дающая лишь стулу фору).
В программке, где абзац пустел,
наброшен список из продуктов
тем, кто, стремясь из душных стен,
включает маркет в план маршрута.
* * *
Отольются той кошке мышкины слёзы,
отольются той мышке травные соки,
отольются тем травам подземные воды,
отольются той почве дожди затяжные.
Ты читаешь роман, зафиксировав позу,
и плетёное кресло, где сцеплены лозы,
принимает тебя, как набрякшее облако,
утомлённое поиском высшей свободы
в атмосферном, но всё-таки тяглом режиме.
Штукатур ли, маляр ли – стена до упора,
мастерок или валик – зацикленность мысли,
однотипность работы – замазанный холод,
одомашненный камень – алтарь для рептилий.
Ты читаешь роман, в нём разбившись фарфором,
разнеся этот звон по сквозным коридорам.
Раньше кошка пила молоко из той миски,
а теперь, когда утлый придвинут осколок
с парой капель, поймёт ли, что слёз ей отлили.
* * *
Деревья в лесу не воюют друг с другом,
а лишь соревнуются, кто взмоет выше,
но бродит меж ними людская зверюга
и крови какой-нибудь жертвенной ищет.
Следов иероглифы водят и водят
по кругу того, кто считает окрестность
связующим текстом. Ложится на воду
осиновый лист прокурорской повесткой.
Деревья, деревья – живые антенны,
вы ловите воздух сырыми ветвями,
но он между пальцев уйдёт постепенно
в песок пыльных строек вслед за проводами.
Травинка к травинке в гербарии жизни,
да высушен этот пейзаж залежалый
до костного хруста, отчёт финансиста
подобен ему в час, когда цифр мало.
По спилу угадано – были древляне,
артелью вошедшие в штат леспромхоза.
Опилок лежат лепестки на поляне,
но «любит, не любит» астрал мучить поздно,
ведь тянет пожаром, начавшимся ночью.
Стоишь под берёзой и пялишься в крону,
откуда на голову падают клочья
не веников банных – венков похоронных.
* * *
Полусгоревшее фортепьяно
в гиблом дворе, на финальном аккорде
в кадре застывшем, терзает память
с горестным видом, но с прежним кодом,
набрав который впадаешь в детство,
в большое море, а нет – не в спячку.
Мнил: белые клавиши – лучшее средство
от налипания чёрного к пальчикам.
А всё ж и дёготь – сочится с чувством,
что скрипы музыки после смазки
должны стать гаммой, да рядом – пусто,
и лишь кошмар предаётся огласке.
Здесь жил Бетховен, а, может, Моцарт,
а, может, просто – курносый мальчик:
по следу лиры пускал кроманьонца,
но тот вернулся числом Фибоначчи,
собрав последовательность соблазнов,
чья сумма вызвала взрыв снаряда…
Мир в одночасье был фейком назван
с посылом, что и война – неправда.
Но сядет ворон на фортепьяно –
полусгоревшее, полуживое,
наступит лапкой четырёхпалой…
и кит отпустит на звук Иону.
* * *
Жизнь завалена делами,
смерть завалена телами,
а над этим – сизый дым,
где теряются следы
вещей птицы, вящей мысли,
вышней бабы с коромыслом,
проливающей дожди
на засохшие коржи
хлебобулочной земли,
из которой мы росли.
Что здесь фейк, а что тут правда?
Витязь в шкуре леопарда
точит каменный топор
об уступ скалистых гор,
твёрдо веря в постулат:
сила в том, кто вправе, брат.
Он не мучаем вопросом,
он глядит на вещи просто:
отобрать и поделить.
Жжётся клавиша Delete.
Жизнь подчинена закону,
смерть подчинена канону.
Стёкла мёрзнут и дрожат
в тусклых окнах этажа,
за которыми не скрыться
ни корове, ни волчице,
ни жучку, ни червячку,
ни медведице, к врачу
обращавшимся за чудом.
А помог ли кто врачу-то?
В пальчиках ребёнка – спичка,
что потом войдёт в привычку,
раз уж скомканной бумагой
речь засыпала овраги.
Тут бы сказочке конец,
если б не вошёл мертвец
в дверь большой избы-читальни
и не заключил печально:
ни начала, ни конца
нет у этого кольца.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
