Майя Ляпон ‖ Мудрость интуиции: о творчестве Владимира Пыхова

Поскольку с у б ъ е к т и в н ы й  ф а к т о р
издревле и у всех народов земли остается
в высокой мере тождественным с самим собою <…>,
постольку он оказывается такой же
у к о р е н и в ш е й с я  р е а л ь н о с т ь ю,
как и внешний объект.
                                          К.-Г. Юнг

Непризнанный и одинокий,
В себя ушедший из — во вне,
Смотрю, как слизывает строки
Огонь, бушующий во мне.
                                          В. Пыхов

Язык устроен «по мерке человека», — так утверждает Э. Бенвенист. Вместе с тем человек (как индивид) отличается независимостью от общей массы человечества. Личность — это некая идиома, иными словами, — аномалия. Подобно естественной в языке антинорме личность заявляет себя как особь, требующая нестандартного и всестороннего осмысления, оценки присущего данной особи потенциала способностей и трансформаций.

Творчество В. Пыхова (его стихи и проза) — материал, информативный для современных лингво-психологических разысканий, ориентированных на поиск персонологии. Для персонологов личность — загадка. В фокусе их внимания — способность индивида к самоконтролю, при этом особую значимость обретают свободные вербальные отчеты, в том числе продукты воображения, сопутствующие творческому поиску; каждый индивидуальный случай заслуживает скрупулезного описания и анализа индивидуальных мотиваций.

Конструируемые В. Пыховым образные проекции рассчитаны на пластичность нашего перцептивного аппарата (например, на способность «оглохнуть» от тишины: «Тишина оглушает вешняя»); «захлебнуться» тишиной («Захлебнись тишиною и о звуках забудь»).

Золотушный сад слезится.
Все увяло и опало.
Индевелых трав ресницы
Под лоскутным одеялом.

А я раздвину сдвинутые шторы,
Открою окон чистый взор

Лес лепетал своей листвой,
В нем птицы пели звонко.
Ручей прозрачною водой
Журчал, как смех ребенка.

Куда-то пруд спешит, гонимый ветром,
Но берега осаживают прыть.
Ресницы трав волнуются при этом

Шуршание листьев мышиной возней,
Дерев, облетевших, нагое молчанье.

На яблоках, вспотевших от дождя,
Сверкают капли солнечной улыбкой.

Ушедший день в сомненьях изнемог

Увядший сад. Немного грусти,
И день, заплакавший навзрыд.

Авторские окказиональные аналогии воспринимаются как находки, которые безусловно побеждают в конкуренции с дежурным шаблоном. Наблюдаемый в манере В. Пыхова симбиоз стиха и прозы — тенденция, естественная в практике многих мастеров слова. Например, оценивая творческую стратегию Б. Пастернака, Д. С. Лихачев проницательно заметил: «Поэзия Пастернака тоскует по прозе, по прозаизмам, по обыденности».

Сравним у В. Пыхова:

Вечер струится разбавленной тьмою.
Бельма берез меж трепещущих вежд.
День отшумел шебутной кутерьмою.
Солнце без визы ушло за рубеж.

Август сыплет звездопадом.
Небосвод и чист и свеж.
И, наверно, что-то надо
Загадать из ста надежд.

Воздух запахами соткан
И таинственно молчит.
Над участком в десять соток
Вся Вселенная висит.

В этих зелени ждущих веточках,
Почерневших от горя зимнего,
Ставших хламом, лесною ветошью,
Чую силы необоримые.

Лес полощется декорацией,
А за ней — весны наваждение.
И деревьев грубыми пальцами
Ловит облачные творения.

Окказиональная метафора — «д о л г о и г р а ю щ а я»: она рассчитана на непосредственный сенсорный отклик адресата (каждый раз и до тех пор, пока читается данный авторский текст). Создатель окказиональной метафоры не намерен превращать свой образный аналог в дежурный, «заигранный» стандарт. Сравним: подошва горы, ножка стула, глазное яблоко и мн. др. подобные случаи, которые подтверждают, что необходим длительный и с п ы т а т е л ь н ы й  с р о к  для полной утраты («атрофии») актуальных, живых ассоциаций, естественно стимулируемых только экспериментальной метафорикой, не фиксируемой общеупотребительным словарем.

В мире поэтики Набоков интересен как апологет безупречного вкуса; он предостерегает от штампа; его постулаты неоспоримы, как клятва Гиппократа «не навреди!». Рецензируемый текст В. Пыхова актуализирует в нашей памяти фрагменты из писем В. Набокова к своему брату, увлеченному стихосложением. «Бойся шаблона <…> “На крыльях … взлетает птица”. На чем же другом она может взлетать?.. <…> “Огонь пожарищ”: ты напрасно думаешь, что “пожарище” значит “большой пожар”. Это значит “место, где произошел пожар”». «Бойся общих мест, т. е. таких комбинаций слов, которые уже были тысячу раз: “пламя любви”, “творенья муз”, “петь любимую”, “мятежное волненье” <…>, “ликующее море” и т. д. <…> Вообще старайся находить новые сочетания слов (не ради новизны их, а потому что ведь каждый человек видит вещи по-своему и должен найти свои слова для них)» [Набоков 1985]. Цитируемые выше рекомендации я специально ввожу в контекст своей рецензии, — как перечень постулатов, в нарушении которых никак нельзя упрекнуть В. Пыхова.

Олицетворение предметов, абстрактных сущностей, явлений природы неизбежно сопряжено с произволом, в котором задействованы три актанта: (1) образный «донор» (аналог, используемый для сравнения); (2) объект, на который направлена аналогия; (3) адресат (реципиент текста), принимающий условное сходство (каким бы фантастичным оно ни казалось). Задача критика — по возможности удержаться в позиции «независимого эксперта» и подчеркнуть, в первую очередь, своеобразие поэтического мастерства, оценить мудрость интуиции, надежно оберегающей автора от шаблона.

Автор рецензируемых публикаций явно не расположен к экспериментам с ритмикой своего стиха; он предпочитает сохранить избранную для данного стихотворения ритмическую схему. Тем самым читатель, не отвлекаемый неожиданными ритмическими перебоями, может сосредоточиться на главном: оценить оригинальный метафорический эксперимент. Принципиальное отличие окказиональной новаторской метафорики (при сравнении ее с фиксируемыми в словарях «переносными» словоупотреблениями) подчеркивает Б. Пастернак: «Метафоризм — следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями. Это и есть поэзия. Метафоризм — стенография большой личности, скоропись ее духа».

Метафоризм — органичная черта и прозаического текста В. Пыхова. К примеру — фрагмент из описания урагана: «Не раз бабушка рассказывала мне о случае, которому она сама была свидетелем. Это произошло в начале 1900-х годов <…>. Бабушка стояла дома у окна. Вдруг небо сделалось черным, стало темно, как ночью <…>. Откуда-то издалека прямо на их дом стремительно надвигался вихревой столб от земли до неба, всасывавший в себя людей, повозки с лошадьми, крыши домов. <…> Недалеко от бабушкиного дома росла дубовая роща. Ворвавшийся в нее смерч сбрил ее в одно мгновение. Но это его и погубило: силы его были подорваны, и он рассеялся» («Листая книгу-память без границ…»).

Проза В. Пыхова — средоточие вербальных самоотчетов, которые убеждают читателя в том, что наиболее компетентным источником информации о ключевых чертах собственной психологической «конституции» является сам автор: «Трепет, который я испытывал при всех моих зимних, весенних, летних и осенних встречах с природой, сохранялся во мне надолго, лучше сказать — навсегда» (см.: «Струна сердец»; «Листая книгу-память без границ…»; «Природа русская мне сердце жжет» и др.).

Творческий опыт данного автора — это особый мир смысловых сближений, в котором время, пространство, воздух, запахи, звуки — ощутимое вещество, субстанция, которая претендует на роль живого собеседника, требующего отклика. Однако наблюдаемая в поэтике В. Пыхова «коммуникабельность» природных явлений (в образах плачущего дождя, смеющегося солнца и др.) — это не праздная болтовня словоохотливых диалогических партнеров. Речь идет о гуманистической, целительной миссии природы, ее способности мобилизовать творческую энергию человека, ощущающего себя обреченным на гибельное одиночество.

Рецензируемые стихи и проза воспринимаются как живой поучительный материал, содержащий рецепты преодоления разочарованности, обретения веры в собственные созидательные силы. Здравый смысл и логику такого (якобы негативного) эгоцентризма оригинально сформулировал в свое время В. Набоков в одном из интервью. На вопрос «Для кого Вы пишете?» В. Набоков ответил: «Я пишу для человека, которого вижу в зеркало каждый день, когда бреюсь».

Критика как ментальная деятельность (и соответствующая лексическая единица) дезориентирует нас популярным значением: ‘выявление недостатков, отрицательное мнение, осуждение’. Предостерегая рецензентов, склонных злоупотреблять однобоким пониманием своей роли, Набоков утверждал, что в права и обязанности критика входит и «умение восхищаться, когда надо»).

В рецензируемых публикациях (главным образом, — в прозе) мы находим целый спектр биографических данных, информативных в отношении персонологии, помогающих читателю реконструировать образ автора. Интерес к испытуемой реальности, — к внешнему миру (экстраверсия субъекта по К. Юнгу) не исключает потребности автора анализировать и оценивать собственные ментальные состояния (интроверсия по К. Юнгу).

Исповедальная открытость рецензируемого текста, его подобие дневнику, адресованному самому себе, — явные признаки информации из первых рук. В данном случае «презумпция доверия» — не презумпция, а окончательный модус правды, гарантия, исключающая всякое недоверие.