Денис Сорокотягин ‖ Глубокого сна глаза

Три этюда в столбик

1.

Я сидел в том стамбульском кафе так долго,
Что пухлый мальчик, который продавал розы людям на улице
Вырос, похудел, обзавёлся тремя русскими жёнами и умер,
Написав в завещании — «ни одной розы на моей могиле»

Я сидел в том кафе так долго
Что уличные музыканты — кларнет, барабан, гитара —
Отыграли последнюю жигу
И, обнявшись, простились с друг другом
И распалось буйное трио
На солистов, навек замолчавших

Я сидел в том кафе так долго,
Что дети в русской школе, с которыми я флексил для их тик-тока
(Говорю — их, — потому как мой все ещё заблокирован)
Эти дети, ни минуты не сидевшие на месте
— тогда —
Уже отбирают телефоны у своих детей, чтобы те учились
Чтобы в головы их падали крепкие как нут знания, а не задувал южный ветер
Много ли надо ума флексить на камеру
Я сидел в том кафе слишком долго,
Что само слово — флексить — вышло из моды и чата

Рядом с кафе росло дерево
Оно казалось лишним, вставным, ненужным
Рядом с деревом сидела женщина в чёрной чадре
Она была как дерево, такой же ошибкой, общим местом
Рядом с ней лежал раскрытый мусорный пакет,
В котором как кусочки мозаики переливался мусор
Кусочки пиццы, остатки овощей и фруктов, корочки
Женщина брала мусор-пазл в руки очищала его от налипшей грязи, волос, мелких крошек, это ювелирная работа — очищать мусор от мусора
Выкладывая узор из самых лучших, самых достойных пазлов

Я сидел в том кафе так долго,
все ждал, что женщина закончит свою монотонную работу
Встанет с земли, насытив себя и ребёнка,
который лежал рядом с ней как куколка бабочки,
Я слышал его крик нетерпения.
Он был голоден, зол, обессилен
Женщина дала ему грудь
Не отрываясь от пазла
И ничего не хотела менять
И ребёнок затихший тоже

Я сидел в том кафе так долго,
Что успел обо всем передумать
успел всех увидеть
простить, кого не прощал
Обнять, кого не обнимал
Понять, кого не понимал
Так и не смог, не осталось сил

Чёрная бабочка села на то самое дерево
Впервые почувствовав радость полёта
Она — первая из нас, кто смогла оторваться от земли
Только ей с высоты, видна та мозаика, тот вечный узор
Где ничто не кажется лишним,
Вставным и ненужным
Все давно на местах
И есть смысл закончить

Попросив счёт

2.

Я сидел в «Прайме» и ел пшённую кашу по-восточному с халвой
Вкусно, особенно если не утром, как положено, а вечером
Шёл дождь, он начался уже после моего прихода в «Прайм»
Зашла женщина лет шестидесяти, в руках две дамские сумочки, обёрнутые в целлофановые пакеты
— Очень удобно. Эта женщина зашла в «Прайм» переждать дождь — подумал я,
отправляя ложку каши в рот
Редко люди этого возраста заходят в «Прайм»
Бывает, но крайне редко (дорого, непонятно, чаще дорого)
Если я доживу до этих лет, и «Прайм» тоже доживёт
И мы совпадаем в одном жизненном поле
Я буду ходить туда, даже если у меня не будет денег на обед
На кофе я как-нибудь насобираю,
хотя он здесь не такой уж и классный, и дорогой, конечно
Тогда будет ещё дороже и, вряд ли, лучше

Женщина подошла ко мне и спросила:
«и что мне теперь с этим делать?»
Я честно сказал, что не знаю
Она продолжила:
«Если скол на чашке, а я пила из неё. Как теперь быть?»
«Ничего страшного» — говорю я ей — «Вас что-то беспокоит?»
«Да, режет рот» — отвечает
«Не волнуйтесь вы так, все будет в порядке»
(Почему я так в этом уверен?)
И спрашиваю для ещё большей уверенности:
«Она скололась, когда вы пили? или раньше ещё,
И вы просто не заметили скола?»
«Раньше. Просто не заметила. И что мне теперь с этим делать?»
«Все будет хорошо» — сказал я неуверенно
Понимая, что хорошо уже вряд ли будет
«Не волнуйтесь» — повторил ей и себе
Потому как сам разволновался ни на шутку
Даже аппетит пропал
Кашу не доел

Вспомнил, как маленьким баловался с водочной стопкой
Налил в неё морс и выпил, зажав стопку между зубов,
Стекло было тонкое и сразу растрескалось, осыпавшись в мой рот
Я побежал сплевывать в ванную
Видел кровь в раковине, успел порезать десну
Я не задавал вопрос: а что теперь будет?
Я его долго выплакивал вместе со страхом,
С болью за неудавшуюся шалость
Это сродни возмездию и какому-то даже року
В детстве это невозможно сформулировать
Но этот рок ощущается слишком обостренно
Мол, всё, крышка, черта перейдена,
ведь ещё не знаешь, что все кончится не так быстро,
и мир не рухнет от одного, случайного скола
Но желание повторить плачевный опыт
отпадает само собой

Женщина с сумками-пакетами подошла к другому столику
И снова спросила, уже у девушки
— И что ей теперь делать?
Девушка стушевалась и, видимо,
тоже не нашла, что сказать и как-то глупо улыбнулась
Продавец в «Прайме»,
худой и вытянутый как балетный артист,
завис посреди зала, смотря на женщину и качая головой
Дождь все идёт
И какой-то осколок радуется или оплакивает сепарацию
А горло режет фантомная боль утраты
И не знаешь, что с ней делать.

3.

Ты — бычара, но с милым лицом, когда спишь
Ты сидишь напротив меня в «Ласточке»
«Москва-Нижний Новгород»,
Широко расставив свои длинные худые ноги
В «Ласточке» невозможно сидеть нормально
Необходимо складывать ноги между ног сидящих напротив,
тогда есть хоть какой-то шанс разместиться, и дело не в длине ног
Ты — бычара с милым лицом спишь
и съезжаешь со своего места в процессе сна,
твоя голова при этом падает на плечо женщины средних лет,
сидящей слева от тебя.
Напротив женщины (и справа от меня) сидит девочка десяти лет,
Читает книжку и ест «Медвежонка Барни»
Она видит твою голову на плече женщины и слышит быстрый диалог:
— Пожалуйста! Ну, не надо — просишь ты с умоляющей интонацией не убирать женщину плечо, но она сбрасывает твою голову и говорит:
— Я тебе сейчас в лоб дам. Сиди нормально

Я сижу напротив и очень хочу вмешаться, но боюсь
Вообще, это текст о страхе
О страхе в глазах десятилетней девочки,
пытающейся дозвониться до мамы,
но связь гуляет, и голос мамы прерывается.
(Мама, тут бычара — могла бы сказать она, если бы родилась не в десятых, а в девяностых)
О страхе и ненависти в глазах женщины средних лет,
чувствующей на себе насилие со стороны чужого
и, видимо, нетрезвого молодого человека,
который годится ей по возрасту в сыновья,
она, наверняка, вспоминает о каком-то другом сексуализированном насилии, воспоминание о котором вызвал этот секундный, но повторяющийся инцидент
О страхе и стыде, которые чувствую я не только в эти минуты своего недейственного наблюдения,
но и перманентно последние несколько месяцев

Если бы я сидел на месте женщины, убрал бы я своё плечо? Убрал бы.
Как бы ответил на насилие? Насилием? Нет.
Я бы пересел на другое место. Но свободных мест нет.

Женщина советует девочке снять курточку и положить ее на стекло как подушку,
а ноги протянуть между ног женщины.
Они — маленькая женщина и женщина средних лет
понимают друг друга, хотя знакомы только второй час нашей общей поездки и почти не говорили за это время.
Женщина только видела испуг в глазах девочки в момент «битвы за плечо».
Девочка чихает, женщина желает девочке здоровья,
я молчу и читаю роман Николая В. Кононова «Ночь, когда мы исчезли».
Порой я тоже хочу быть сильной женщиной
И вломить бычаре с локтя, когда он снова опустит на мое (ее) плечо свою шарнирную голову
Но я слабый мужчина
Просто слабый (вне гендера)
Которому ничего не остаётся, как исчезнуть
Раствориться в очень смелой книге Коннонова,
(изданной такими же смелыми людьми),
сделав вид, что ничего не случилось и краснеть,
открывая взгляд от страницы,
глядя на проносящееся из окон вагона проносящееся

Бычара с милым лицом постанывает во сне от удовольствия
И снова его голова летит на плечо женщины, но не долетает
Женщина успевает его убрать в последний момент
Обьявили остановку — город воинской славы Владимир
Женщина, смотря на девочку, говорит бычаре,
Что вон там — вон там — она повторяет дважды, так как
он не смог сразу навести курсор — есть два свободных места
Бычара нехотя перешёл туда и прислонился к синей обивке кресла как к стене плача.
Он напоминал чертами парня, который купал красного коня.
Его лицо было иконографическим и немного мертвым.
Девочка дозвонилась до мамы и сказала, что скоро остановка — «Коврово»
и, сбросив вызов, запела с закрытым ртом мелодию,
по которой было понятно, что девочка не хотела бы исчезать никогда
Сейчас на перроне ее встретит бабушка
Я протянул ноги, перечитал этот текст
И понял, что могу называть вещи и людей своими именами только в тексте
Я не смог бы сказать бычаре, что он бычара в жизни
Текст — это зона свободы
Я бесстрашен, но в железных рамках текста
Прислоняюсь к заградительной линии и смотрю страху в лицо
Страх смеётся и отводит от меня свои слипающиеся от короткого,
но глубокого сна глаза