О книге Булата Назмутдинова «Завязь»
Бывает прямота, постепенно становящаяся таинственной из-за того, что не знаешь, что с ней делать. Так натыкаешься на письмо от старого друга, степень признаний которого делает уже тебя самого автором, не верящим до конца что замысел, воплотившись, оставит тебя в покое или идёшь по знакомой улице, а сзади догоняет ветер. Можно ли повторить прямоту (веру в её существование), крайнюю откровенность? Этот вопрос становится определяющим в книге стихов Булата Назмутдинова «Завязь», и автор, видя его неоднозначность, решает его двояко — благодаря верлибру, где невозмутимость мешается с подступающим отчаянием и благодаря силлабо-тонической музыке, где боль представляется заворожённой. Тут, пожалуй, нет запретных слов по части банальности и негде укрыться от памяти, такие частотные здесь слова, как «боль», «любовь», «тело» — оно упоминается в неразрывной связке-конфликте с головой — хранятся за стеклом машины из какого-то роуд-муви (так называется одно из стихотворений книги), а разбивать стекло слишком бестолковая опасная затея.
Здесь встречаются неподвижность с движением, женское грациозное коварно неизведанное начало с печальной наивностью ребёнка, жажда с неутомимостью лета, биография с неизвестностью, север с глубиной, законченностью бессилия. «Прошу: попрощайся со мной, как прощается с летом ребёнок», звучит просьба и веришь простоте то ли отрывка из чьего-то письма, то ли песенке, спетой на непонятно каком языке, но понятно по какому поводу. Так легко, а вместе с тем увлекательно опасно проговорить «я вспоминаю» — а в «Завязи» есть два стихотворения, начинающиеся с этих слов — и не заметить, кто именно вспоминает — ты настоящий тебя прошлого или наоборот, за настоящим подглядывает тот, кто ушёл в высоту деревьев, в духоту на базе отдыха.
Потому концы стихотворений здесь похожи на завязки, оба сосуда песочных часов смотрят друг на друга, но в то же время и друг друга наполняют, одно материальной зыбкостью, другое тем, что зыбкость отражает. В поисках ответа на первый вопрос приходишь к следующему: что значит быть откровенным — учиться невозмутимости у окружавших вещей или, насытившись ею, возвестить о своём невозможном желании? Тут, конечно, можно припомнить ташкентскую школу, а я думаю о греческом поэте Статисе Кавадасе, увидевшем в себе повод для меланхоличного интереса времени:
Друг друга мы узнаем, и слезы сами потекут,
мы будем ненадолго даже
весёлыми беспечными опять,
похожими на детские игрушки наши.
Алексей Чипига
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
