pyatyorka za 2024g

#пятёрка_за… ‖ Лучшие стихи 2024 года

 

Елена Михайлик

***

Даже в стихах больше не встретишь роз,
они уступили место тоске и пургам,
с адом случилась оказия — он замерз
и в благовремении назвался Санкт-Петербургом.

Торф или лесс поглотил пряничный лес,
воздух ли стер театр, завтрак и площадь,
с садом случилась оказия — он исчез,
светит со дна Невы, недостижим наощупь

прямо как лето, прохожих не удивит
зябкий трамвай, идущий сквозь небо наискосок по отсутствию моста,
как и его пассажиров — родной заоконный вид:
где, как модерн, классицизм по-прежнему ядовит,
ходит по кругу шарманка, с поземкою говорит
о том, что движенье — просто,
и над дворами — с сетью и драгой — ангельский сонм парит,
снегом сорит, белеет бумагой, строителей материт
на дуньюэ, хурритском, палайском, и, впадая в иврит,
ищет по дну колодцев скользкие звезды.

 

Михаил Юдовский

***

Когда остановившееся время
склонилось над архангельской трубой,
мне показалось, будто, ставший всеми,
я многократно стал самим собой.

От иноверца до единоверца
щетинится обрубками стерня.
У мира не осталось больше сердца.
Зато оно осталось у меня.

 

Геннадий Каневский

***

там просто числа: десять, тридцать.
они сошлись на карте так,
как будто за рулеткой сбыться
хотел не кто-то — пастернак,
и грош, у вечности украден
на музыкальный автомат,
по кочек череде и впадин
бежит, ни в чём не виноват.

что напевают, умирая,
за символической стеной?
в четвёртом ящике от края?
в костедробилке жестяной?
и как у них хватает силы
и текст запомнить, и мотив,
у края будущей могилы
рукою землю захватив?

да-да, любить не тело — руки,
не слово — буквы, не листву —
а почки, на краю разлуки —
от жизни оторвав — москву,
вернее, не её, а точку
на карте, почерка наклон,
что в строчке «загляни на почту»
в сердцебиенье превращён.

так скульптор торс и локоть лепит,
а ангел, в муху обратясь,
всё слышит клёкот, ропот, лепет,
воздушных перекрёстков связь,
и, небольшой, уставший виться —
к идти уставшему — приник.

там просто числа: десять, тридцать.
рожденье, смерть, и всё — при них.

 

Елена Генерозова

***

Лежать в траве и видеть, что стрижи.
На уровне залатанной души
Глубоким небесам обратны недра.
Представь, что нет на свете, словно ты —
Ты навсегда заткнулся — а цветы
(Им все равно) качаются от ветра.

Что там, откуда холод? Там темно.
Мне страшно, бес, воздушное окно
Над головой моей пугает сетью.
Когда умру, переселить меня
Земного ниже уровня, звеня,
Сомкнут ряды знакомые соцветья.

Примерить твердь. Пока на вырост мне.
Горизонтально вытянут во сне,
Ты как бы привыкаешь к этой роли
И знаешь, что разомкнут будет круг.
И август, старый царь, идет на звук,
Рассыпавшийся пчелами вдоль поля.

 

Григорий Стариковский

***

хорошо, что лес поблизости,
опускаешься в него,
и не ощущаешь тяжести,
и не знаешь ничего.

долгий слог под ударением —
мякоть хвои дождевой,
ты как будто дышишь зрением,
неотступным повторением
долгой песни хоровой.

 

Катя Капович

***

Над рекою дрожащий осинник,
ледяное биенье в груди,
лес любое ненастье осилит,
как там ветер его ни крути.

Всё сильнее люблю эти своды,
этот створчатый светлый дворец,
поистёршийся блеск позолоты,
где в лишайнике камня торец.

Здесь смыкаются зрелость и детство,
горький корень и неба эмаль,
запустение, солнце, сиеста,
свет-синица и в небе журавль.

Если спросишь меня об отчизне,
я тебе покажу вдалеке:
вон же, видишь, дрожащие листья,
светлый лес, повторённый в реке.

 

Лена Берсон

***

Говорит, что привязан очень к земле своей,
И руками греб, говорит, её и ногтями скреб.
И теперь принес (достаёт пакет), чтобы сдать в музей,
И ее в музейных запасниках сохранили чтоб.

Вот она, смотрите, такая уж удалась:
Это гумус, кремний, песок и дерн, это мел и ил,
Острие травы распороло торф…
(Но в пакете грязь,
На такой растут разве что ряды молодых могил).

Убери, ему говорят, со стола пакет,
Ты сошёл с ума, этот дрек и шлак рассыпая здесь,
Рядовую пыль притащить в музей!
Отвечает: «Нет.
Больше нет земли, что была моей. Это все, что есть.

Это все, что я зачерпнул в кулак, что набилось в рот:
Чей-то тёплый прах, но, простите, я не запомнил, чей.
Полумесяц, крест ли, магендавид, все ему пойдёт,
Все ему к лицу, так что лучше прах поместить в музей».

Хорошо, берём, говорят ему, поместим в архив;
Что напишем на артефакте небытия?
«Я кричал ее имена, кричал, но потом охрип,
Напишите на бирке просто: она —  моя».

 

Елена Лапшина

***

Как ни бейся, ни льстись, сколько силы ни трать, —
чуть срастётся — и рвётся по шву.
Я живу и пишу эту ересь в тетрадь
и не знаю — зачем я живу.

Мне никак не постичь эти злые азы,
эти узы умом не разъять.
Я вместилище горечи, речи, слезы,
я — немое отсутствие «ять»
в хлебосольной, голодной, великой стране,
где на праздник поют о войне.

Не по чести — по милости буду в раю
лишь за то, что полжизни смогла
дребезжащею рюмкой стоять на краю
разорённого гостем стола.

 

Сергей Шестаков

***

там, где время бежало — и ныне светло,
там, где шло — тоже света немало,
там, где время текло — помутнело стекло,
и провал — там, где время, стояло,
если память — и вправду живая вода,
а забвенье — дурная жилица,
пусть песок утекает из рук, не беда,
он недаром под ноги ложится.

 

Ирина Евса

***
                                                       А. Вернику

В туче искрит золотой пирит, влага ползет с гор.
Он говорит, она говорит, все говорят — хор.
И всяк хорист на своей волне: тенор, басы, фальцет —
любых октав и гармоний вне. Но там, где она — центр.
Один вину воздает хвалу, другой — про войну-войну.
Но среди тех, кто прирос к столу, он слышит ее одну.
Что ему до смысла ее речей? — звук подчинил слова.
Она говорит, как журчит ручей, как шелестит листва.
Что ей до прочных его опор, нравственной правоты? —
она не видит его в упор, с другим перейдя на «ты».
И он, от ярости ошалев, — ни выдохнуть, ни сглотнуть —
гудит, как шмель и рычит, как лев, к ней пробивая путь
ревностью звука, нахрапом дна, ведая, что творит.
Его не слышит она одна. Неважно, он повторит.

 

Александр Кабанов

***

В оркестровой яме тлена,
где вещам легко пропасть:
я нашёл своё колено,
даже крайней плоти ― часть.

Я нашёл своё начало
и поднял его со дна,
чтоб оно во мне звучало,
там, где яма звёзд полна.

Я прихрамывал в полёте,
вышитый, как гобелен,
с полнокровным чувством плоти
между собранных колен.

Шли и падали шлимазлы,
по краям своей мечты,
а во мне ― совпали пазлы –
злые пазлы доброты.

Посреди зимы, в котельной,
в царстве крыльев и рогов,
я стоял ― огромный, цельный,
равный сонмищу богов.

Для чего мне эта сила,
женской слабости ― родня:
чтобы ты меня любила,
чтобы верила в меня.

 

Михаил Айзенберг

***

Заново кланяйся белому дню,
красному лету,
чтобы в другую попасть западню.
Тише нас нету.

Легче нас нет. Потому и тихи,
что рассыпается хуже трухи
всякая тяжесть.
А мы легковесы
с пеплом в крови.

Долгая пауза Чеховской пьесы —
вот наше время.
В нем и живи.

 

 

 

 

 

Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.

Loading

Поддержите журнал «Дегуста»