Георгий Степанченко ‖ Путь к свободе

Как известно, наши критики (не все, но многие) заточены на то, чтобы ругать, а не хвалить поэтов — если только речь не идет о дружеской услуге или служебных обязанностях. Ругать — оно и легче, и безопаснее для репутации. Плохих поэтов много, так что, скорее всего, не ошибешься. А похвалишь, да ошибешься — стыда не оберешься. Тем не менее, в сентябрьских номерах «Нового мира» и «Дружбы народов» появились весьма положительные рецензии на новую — уже пятую —книгу небезызвестной Любови Колесник. Что это — свидетельство уже сложившегося образа или просто доказательство хорошего вкуса Аркадия Штыпеля и Бориса Кутенкова? Наверное, и то, и другое. Но посмотрим, хотя бы пунктиром, что же они написали.

Итак, Любовь Колесник, «Музыка и мазут». Рецензия Аркадия Штыпеля называется «Восьмичасовая жизнь» (подразумевается рабочая смена). По мнению рецензента, «Стихи Колесник, можно сказать, ставят жирную точку на забытой уже поколением поэтессы череде советских конъюнктурных производственных стихов». Далее: «заводскую жизнь она знает не понаслышке», ее стихи «образуют неразделимый сплав — свойство подлинных стихов». Но «у Колесник лирики как таковой почти что и нет» (я бы не согласился… просто ее лирика выглядит непривычно — но это, скорее, достоинство). Что еще? Некая «однообразность», «назойливый, угрюмый, но при этом вовсе не «чернушный» посыл». Более того: в стихе Любови Колесник можно расслышать блоковский (!) «звон щита» (руку, товарищ! и — гран мерси!). Также критик особо отмечает — в положительном смысле — цикл стихотворений под названием «Ржевская битва». Вывод: «Если говорить о происхождении автора, ее стихи, как я понимаю, проистекают более всего из Серебряного века, причем, в отличие от поэзии неоакмеизма, Колесник ориентирована на поздних символистов в декадентской (пора избавить это слово от негативных коннотаций), социально-критической ветви их творчества». И, наконец, ударная концовка, мимо которой никак не прошмыгнешь: «Можно сказать, что Любовь Колесник — певец упадка, которому мы все невольные свидетели — по крайней мере я себя таковым считаю, — и воспевает его вовлеченно и ярко — как его «честная часть».

Теперь Борис Кутенков, «Поэт в центре зала». «В любом случае — перед нами поэтическая зрелость с внятным осознанием задач, социальных и эстетических…» И: …места столь дивной заклинательной силы — лирические темноты, особенно прекрасные на фоне постакмеистической ясности, к которой в целом тяготеет эта поэтика». Смотрим дальше. «Колесник удалось создать глубоко индивидуальную стилистику, в которой сочетается несочитаемое: деконструкция советских клише… и хлесткое их переосмысление на разговорный манер… создать цитатный фонд, легко и свободно ложащийся в разговорную речь и способный стать частью нашего словаря». Вот это да! Ау, Александр Сергеевич! (то есть Грибоедов). Вашего полка прибыло! «Следы Бориса Рыжего… чистейшее вещество поэзии… Если Рыжего можно назвать певцом уральской промзоны, то Колесник вполне заслуженно претендует на роль его последователя, описывая иллюзии советской реальности и заводскую сегодняшнюю Россию». И что в итоге? «В итоге каждый может найти здесь что-то близкое — книга трудно поддается анализу с точки зрения целевой аудитории, захватывая, кажется, самые различные читательские слои и делая поэтику Колесник, как сказали бы герои «От двух до пяти» Чуковского, «всехней»». И еще одна вишенка (да что там вишенка! ананас!) на торте: «… Колесник сумела отыскать уникальную интонацию, в которой авторское отстранение от рассказа не мешает прожитости, а дистанция, напоминающая об онегинском рассказчике, становится частью большого нарратива о современной «заводской» России — все той же энциклопедии русской жизни».

Боюсь, что какой-нибудь доморощенный, весь перекошенный от зависти и злобы зоил уже готовит помойное ведро для своих ядовитых излияний, в которых самым мягким и нежным словом будет «перебор». Не надо, зловреднейший вы наш! Вам же хуже будет!

Что до меня, то все, что написали Штыпель и Кутенков — чистая правда. Без малейших преувеличений. С некоторыми частностями, конечно, можно поспорить. Например, можно ли называть Любовь Колесник «певцом упадка»? Разве что в переносном смысле. Она ведь его не «воспевает» — клеймит. Интересно и расхождение по вопросу о происхождении ее поэтики. Если Аркадий возводит ее к поздним символистам, то Борис — к постакмеизму, оговаривая, впрочем, особую силу ее «лирических темнот». Может быть, эти темноты служат переходными мостиками от одного к другому? Тогда, к всеобщему удовольствию, получается, что оба правы. (Всегда бы так!)

Однако чистая правда — еще не вся правда. Чувствую, что пора и мне положить свои две копейки в фонд обсуждения любиных стихов. А может быть, и не две, и не копейки — кто знает?

Почему-то при чтении «Музыки и мазута» постоянно всплывает в сознании слово «экзистенция». Экзистенция… Экзистенциализм… Что-то полузабытое, но не потерявшее свое значение. Что такое экзистенциализм? Кажется, «философия человеческого существования», порожденная человечеством, пережившим глобальные трагедии двадцатого века. То есть философия существования в пограничном состоянии, на краю бездны… в судорожных поисках последней зацепки. Окончательной истины. Перед лицом очень неприятной особы по имени Смерть.

А разве не на краю бездны все мы балансируем последние три десятка лет — и, особенно, последний (тьфу-тьфу!) год? Да и весь двадцать первый век не обещает не только нам, но и всему человечеству ничего хорошего.

Какие там проявления у нашей окаянной экзистенции? Забота, тревога, страх, иногда — решимость, не всегда — совесть, отчаянная борьба за это самое существование, неизбежные страдания и — если очень повезет — преодоление этой самой особы… хотя бы и ценой жертвы своей единственной и неповторимой жизнью. И, наконец, достижение вожделенной Свободы — хотя бы и в Смерти.

Собственно, вся книга Любови Колесник — именно об этом. Так что «Музыка и мазут» — это, прежде всего, философская поэзия. Давненько мы ничего подобного не читали… потому и сразу не признали. Что, не верится? Тогда процитирую хотя бы маленькое (по объему, не смыслу) заключительное стихотворение, написанное еще за несколько лет до выхода книги и — так получается — не только философское, но и пророческое: «Мне не дышится поутру, // будто я захлебнулся днем. // — Доктор, что теперь? Я умру? // — Не волнуйтесь, мы все умрем. // Вот, держите: сюда, в карман — // бурый желудь, и пусть лежит. // И не надо сходить с ума. // Все умрут. // Так давайте жить».

Вот главное, что я хотел сказать. Кроме того… Все пишущие о «Музыке и мазуте» много внимания уделяют их промышленно-депрессивному колориту. И это правильно. Но это лишь одна из (хотя, конечно, и основных) тем книги. Вроде бы только у Кутенкова промелькнуло словечко «провинция». А между тем о провинции у Любы сказано (и высказано!) не меньше. Достаточно вспомнить звучащие в «Музыке и мазуте» имена городов: Тверь, Старица, Торжок — и, особенно, Ржев. Первый от истока город на Волге, памятный всей стране потоками крови, пролитой здесь в годы Великой войны. Сердце России…

Конечно, присутствует здесь и столица, но поэт смотрит на нее если не враждебно, то настороженно: «Слепит до слез некончающаяся встречка, // раненый мегалополис кровит толпой…» По сравнению с этими строчками даже матюги в адрес Старицы выглядят признанием в любви — ведь поэт сопоставляет ее не с чем иным, как с Итакой и даже поселяет в ней сильно обрусевшего Одиссея. (Мне кажется, я знаю этого Одиссея… но не будем раскрывать секреты).

Конечно, ко Ржеву из всех упомянутых городов у Любы особое отношение. То, что она родилась в Москве, а выросла в Ржеве, уже факты ее поэтической биографии. Кем-то из французов было сказано, что поэт рождается в провинции, а умирает в Париже. С Любой все наоборот: она родилась в столице и, слава Богу, живет, а не умирает в провинции. Даже если она когда-нибудь поселится в Москве, провинция… да нет, с большой буквы — Провинция! слово, в ее словаре равнозначное слову — Россия — навсегда останется в ее сердце.

Да, надо бы затронуть еще одну тему: Люба и любовь. Или, если угодно, Любовь и Любовь. Но… это как-нибудь в следующий раз.