В годовщину снятия блокады Ленинграда особенно сильно зашла подборка Ирины Евсы «Родина или смерть» («Литосфера», № 1, 2019).
О своей блокаде замолвите слово… Страшное слово.
Евса — как поэт несгибаемых, как поэт принципиальных, как поэт зрячих — пишет резко и без анестезии. Картины-стихи проткнуты деталями, что гвоздей наподобие и пригвождают к стене безжалостного изображения действительности, и раздирают плоть, потому что инстинктивно сопротивляешься, пытаешься оторваться, не верить. Сила биения образов усиливается за счёт их неординарной подачи. Это что-то похожее — приблизительно, по моим ощущениям — на трагическое тулуз-лотрековское рисование, сферическое по форме, завершённое, очень техничное. Факты против вас, говорит автор. Стокгольмского синдрома у Евсы никогда не будет. Ни поблажек, ни снисхождения.
Смотри и плачь. Делай выбор. Но Ирина Евса констатирует, что ты не можешь.
А я?
А кто же?
Страшно…
***
Юность одержима, как мятеж.
Всё в пандан — бандана, балаклава,
всё зачтется, чем себя ни тешь:
свергнутый родительный падеж,
смертью перекормленная слава,
бытие, обернутое в трэш.
Пуля — дура. Комп с разбитым ртом.
Врассыпную — треть клавиатуры.
Шрам зарубцевался на плече.
Под штормовкой — маечка с принтом
Че Гевары или Че Петлюры —
не имеет, собственно, значе…
— Что трясешься? Хватит — о тепле.
Я вчера — пошарь, короче, в сумке —
стырил в супермаркете коньяк.
Мяч у нас. Оле-оле-оле!
Если окружили эти суки,
есть, чем отстреляться, на крайняк.
Нам придется встать спиной к спине.
С тылом в этот раз не подфартило.
Гребаный не сбылся Голливуд.
Ты чего, чувак, повис на мне?
Как всегда, патронов не хватило.
Хоть сказал бы, как тебя зовут.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
