Владислав Шихов ‖ Видящий во сне

1.
                              Души во мне не стало…
                                   Книга Песни Песней

Опомнимся. Пускай у самой бездны…
Но я живой и ты еще жива.
И, может быть, слова не бесполезны —
Спасительны последние слова,
Как будто бы начертанные мелом
По извести, и в ночь идут одни.
О, как мне известить о том, что за пределом,
О том, на что обречены они?
Опомнимся. Фрагменты и наброски
Исчерпаны смертельною тоской.
Из всех Уитменов и Маяковских
Я, может быть, единственный с такой
Безумной музыкой. Ведь больше не с кем
Мне говорить и не о чем уже,
Под ветром сокрушительно-айдесским
Застыв, как на последнем рубеже.
Опомнимся. Души во мне не стало,
Когда искал, но не нашел тебя.
И улицу за улицей листало
Отчаянье, стеная и скорбя.
И бесконечный приступ был неистов,
Но не заполнить пустоту собой —
Кавалерийскою атакой лейкоцитов,
Знаменами, протяжною трубой.
Опомнимся. Пусть я и сам не верю,
Хотя живу, чтоб ты жила во мне.
И дикому уподобляясь зверю,
Бросаю тени от стены к стене.
А в сумерках, чтоб песни не воскресли
Прощальные, вновь горлышко к губам.
И кашляя, и задыхаясь в кресле,
Я пью классически назло судьбам.
Опомнимся. Пускай река уносит
Торжественно, как реквием, меня.
И не жалеет, не зовет, не просит,
Не утешает, призраком маня.
Но, голову едва приподнимая,
Мне надо оглянуться как-нибудь:
«Далекая, проклятая, родная,
Не покидай, опомнись, позабудь».

2.
СЛОВА

Когда язык народа моего,
Не растворяя уст, в моем подобье ходит,
И дом вечерний пуст, и я забыл его,
И ничего уже не происходит,
И вижу я, как видящий во сне,
Холодный город, весь в огнях пчелиных.
И, словно слово устаревшее оне,
Как призраки, несут прозрачные личины —
Как дороги тогда случайные звонки,
Попавшие неведомо каким же.
Куда их занесло? Какие позвонки
И крылья исполинские всё ближе!
И, ощущая, как неодолим
Поднявшийся над головою ветер,
Я отвечаю голосом другим
На имя чуждое, на «добрый вечер»:
Положишь трубку, я тебя убью
И кожу разрисую, как папирус.
Я терракотовую армию свою
Пущу в тебя, как атипичный вирус.
Внемли моим. И к черту прикуси
Свой надоедливый, свой комариный.
Anathema тебе. И боже упаси.
Не говори. Не трогай Камарины.
Куда как низко ты способен пасть!
И так твои шевелятся, как мухи,
И делают зловонной эту масть,
Которой дышат царственные духи.
Познай, что лучше для тебя и нет
Молчания. Я всё тебе прощаю.
Я, мертвых исполняющий завет,
Прощальные проклятые вещаю.
Иссяк источник крови. Съеден мед.
Иссохли горние на древнем древе.
Они теперь пусты. Никто в них не живет.
Никто не носит в материнском чреве.
Никто не знает, что они пусты,
Что ничего уже не происходит,
Что через бесконечность пустоты
До нас последний поздно свет доходит.

3.
                            И сказали они: построим себе город…
                                                       Книга Бытия (11:4)

Живу в чужом столетии, в чужом
Отрезке времени и провожу ножом
По голове, и падают на землю
Отросшие частички за неделю.
Здесь дерево потом в палящий день
Поднимется — спасительная сень,
И сядем мы в тени увидеть, что случится
С гордыней города, торчащим, как ключица,
Воспонимая каждый об одном,
Ты в том столетии, а я в другом.
Когда ж в историю прорвется истерия,
Я обниму крылом тебя, Мария.
Вот именно, что «Ма», и «ри», и «я».
Во время разложенья Бытия
Ты тоже напоследок помяни мя,
Как я твое под спудом неба имя.

4.

Прежде, нежели я отойду и не будет меня,
Перечту то, что мне на роду, в слабом свете огня,
Словно книгу, какую однажды сумняшесь ничтоже
Я был вынужден съесть без остатка шагреневой кожи,
И поэтому, видимо, горечь, застрявшая в горле.
И поэтому, видимо, речь моя — вечное горе:
Я обманывал время и нежно воспитывал тройню,
Любовался тенями в саду и брал приступом Трою,
Говорил на чужом языке, выходил из себя,
Как библейские пчелы, погибель в атаке трубя,
Возвращался домой, где меня ожидал кенотаф.
И, насыщенный жизнью, от долгих скитаний устав,
Словно некое слово, утратив былое движенье,
Наконец я ввергаюсь в последний пробел предложенья,
Восполняя собою, как сонмы, как прочие те,
Проступающий смысл в отвратной его наготе.

5.

Вот огонь и дрова. На морском берегу,
Бедный агнец, всю ночь я тебя берегу.
И, согрев небеса, словно тесные термы,
Осыпаются весла и остов триремы*.
И мне кажется, это твоя требуха,
А не воск на дощечке с прожилкой стиха.
И мне кажется, что под мукою ячменной
И под солью — ударом одним отсеченной,
Бедный агнец, белеет твоя голова,
А не горькой разлуки простые слова.
И, смертельную скорбь обновляя стократно,
Годы горной реки море гонит обратно.

6.

Наконец я, вступающий в возраст,
Убивает когда не железо,
Но законное честное время,
На песок темноводного понта
Возвращен собирать скудный хворост,
И рука со следами пореза,
Принимая древесное бремя,
Отзывается болью, как нота.
Любо мне забываться бессильно,
Успокаивать сердце ходьбою,
Хоть какую бы горечь я нé пил,
Слушать эхо свое, как сивиллу.
Неизвестно, увижу ли сына.
Неизвестно, что будет с тобою.
Неизвестно, кто примет мой пепел.
Кипарисную ветку унылу.

7.
ПСИХЕЯ

О, ты не ко мне обращаешься в раннем
Молчанье расстаться с молчаньем,
О, ты обращаешься вновь не ко мне,
Но я настигаю тебя на коне,
Как на языке незнакомом и диком,
Угрозною речью, оборванным криком,
Сорвавшимся голосом, слабой мольбой
Остаться еще на мгновенье с тобой.
Но древний народ, испытующий сердце
И внутренность, с призрачным привкусом перца
Вложил под язык полустертый обол,
И ужас невольный тебя поборол,
И пальцами ты вспоминаешь, гречанка,
Какая на этой монете чеканка.

8.
ИТАКА
                            Ты поживи, порадуйся на свете,
                                потом приходи ко мне.
                                    Иван Бунин, «Холодная осень»

Теперь здесь нищета, и корпия, и жалость,
И кошма слегших трав, и листьев перегной.
И что-то детское в душе моей разжалось
И сбило с ног большой нахлынувшей волной.
И лижет мне лицо, как верная собака,
И скудный воздух, и холодных окон хор.
И я не узнаю тебя, моя Итака,
Укутанный сфумато старый двор.
Пусть обижается и обижает влага,
И темный далеко доносится поток,
И погружается развернутого флага
Полотнище в сырой насыщенный песок,
В котором черепки и пифосов, и амфор,
И времени черты, и бога стертый лик,
И смерть приявший так, как только триумфатор,
Железный легион солдатиков моих.
Мы победили в той войне, и я в ответе
Назвать по именам всех тех, кто был в роду,
Пока еще живу и радуюсь на свете,
Но скоро уж приду, но скоро уж приду.

9.

Кустарник укрывает дом
Едва, когда на море шторм —
Трещит, трепещет и теснится.
А ты почти унесена
И, словно сына, жаждешь сна,
Который обещал присниться.
И для тебя не важна вязь,
Какая на стене взялась
Левей и ниже, чем лампада:
«Исчислил царство бог твое,
И скоро полетит листьё,
Хотя не время листопада».
Дай бог, неверные весы,
Дай бог, нечестные часы,
Дай бог, еще всё обойдется.
Ведь волны продолжают штурм,
И моря абсолютный шум,
Быть может, в Шумана прорвется.

10.

По возвращении в места, какие помню
Обрывочно, как сон, расплывчато, как тень,
Как винограда гроздь, я дорогую тройню,
Повисшую на мне, ношу с собой весь день.
По стогнам вековым, по дворикам укромным
Скитаемся, смеясь, сорокоуст ревмя.
Я — словно уносим течением подводным
И бережно храним крылатыми тремя.
Без них бы я сюда явиться не рискнул бы
И, смалодушничав, держался б в стороне;
Грудную клетку рвал; кусал бы больно губы
И, как Сцевола, кисть — на горестном огне.
От призраков устав, разворотив руины,
Я б жадно не искал по косточке скелет.
Доподлинно, что мозг, из самой лучшей глины,
Уподобляется архитектуре лет.
Мы проходили здесь по via dolorosa
Бесчисленное раз, в походную трубя.
Ты жил, Луцилий мой, и значит, ты боролся,
И значится, что днесь мне плохо без тебя.
Пусть угнетают дух смятение и голод,
Холодной осени вечерние огни,
И успокоиться никак они не могут,
И плачут, уходя, и в ночь идут одни —
Доподлинно, что жизнь из той господней страсти
Беспомощней всего, но вы, любовь моя!
Но, Анна, говори, избавь меня отчасти,
Но, Катя, говори и говори, Илья!