Дмитрий Дедюлин ‖ Наливная чашечка и аленький цветочек

СКЛАДЕНЬ ОРНАМЕНТАЛЬНЫЙ

1.
что мне сказать о современных поэтах? — многие из них не живут а тащат
«по жизни» гроб знаменитых мертвецов — они изучают обивку гроба — его
душный кумачовый атлас, материал из которого он сделан — сталь, дуб или
клён, сколько гвоздиков забито в его плоть, какова инкрустация панелей, что
значат те или иные символы на его крышке — они даже ложатся в этот гроб и
ночуют, пишут что-то невразумительное маркером на его поверхности или
царапают гвоздём-дюбелем, перочинным, кухонным или охотничьим ножом
или стилосом что-то невнятное — например: «здесь был Вася» а потом
ложатся в этот гроб и засыпают колеблемые песнями русалок, опускаясь
сквозь водоросли на илистое дно или на мягкий песок — белый как поварская
соль и блестящий как солнце в июле когда морская волна гонит катер
к берегу и он взлетает на пенных барашках блестя острым носом и взрезая
волну

2.
и я хочу сказать тебе: «брось этот гроб — живи
в душных пустых небесах нет места для нашей любви
там где был твой пояс — пояс малиновых гор
едет зелёный поезд и продолжай разговор
смотри на свистящий чайник — таскаешь с собой — зачем?
на ласковые бутерброды, бургеры — полчаса — и промелькнула природа
щемящие голоса Богов в этом полднике лютом
в этой стальной чешуе и то что считает минуты
погибло на этой войне — солнце пустое печальное
смотрит в диковинный сад
и ангелы за плечами
туннель закрывают в Ад»

НАЛИВНАЯ ЧАШЕЧКА И АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

где ты бродишь, зелёное счастье
измождённых и влажных осин?
почему ты не скажешь мне: «здравствуй!»
я об этом бы не просил

ну уходит без шумного звука
моя жизнь — за зелёной чертой
только Смерть — золотая старуха
с мандолиновой лабудой

пусть сыграет на банджо про домик
где живут золотые деньки
никого не осталось но кроме
тех садов где живут мужики

там они с обезьяной гуляют
проповедуют ничего
потому что наверно не знают
этих быстрых и тайных шагов

вестник в дверь словно сон постучится
сонный берег прижмётся к ручью
и заплачет от счастья волчица
ну а я эту форму пою

форма ангела, форма героя
на которой зелёный цветок
и цветы неземного покроя
от которых тот правильный прок

что расскажут о птицах небесных
о судьбе заповедных лугов
не найдя надлежащего места
среди павших, среди врагов

что лежат как сугробы уныло
этой чёрной и влажной зимы
ноздреватые тёмные силы
как палаты пустой Хохломы

ВЕРГИЛИЙ

как глупо не думать о смерти
как глупо искать в тишине
тех мёртвых что тихо ослепли
и тонут в прозрачном вине

и тянутся белые реки
подземных бесстыжих Богов
к посмертному человеку
забывшему про любовь

да нет — не пантера прыжками
Вергилия гонит во тьму
он ходит безволен меж нами
и жалуется уму

что он не умеет так больше
так жить и чего-то хотеть
и маются дети из Польши
и бродит огромный медведь

по улицам Тайного Мрака
где полное Ничего
всего лишь простая собака
и мёртвая совесть его

ЭЛЕГИЯ ПЕРЕД ПОЛНЫМ ПРОЩАНЬЕМ

что останется от нас в этом каменном пустынном Аду? — сетевые кофейни? —
салон барбершопа? — фоточки в Инстаграме которого уже не существует? —
не знаю — я чужд этому как айбокс стоящий посреди колхозного поля там где
ливень поливает грядки сурепки, моркови или капусты, побеги кукурузы и
поля сахарной свеклы — сырья для того белого порошка который мы
подмешиваем в действительность и колотим её как ту чашку — колотим
ложкой — керамическую коричневую чашку с чёрным кофе купленным
на Сумской в топовом месте с вайфаем и мягкими креслами которое мягко
печально погружается в чёрную ночь, уплывает в туман откуда доносятся
удары колокола — девять склянок — корабль на краю бездны проваливается
в небытие

ПРОБИЛО ДВЕНАДЦАТЬ, МОЙ МАЛЬЧИК

когда-то все мужчины брились опасной бритвой — каждый мог чиркнув
по сонной артерии, по яремной вене, по яремной напруженной вые прервать
себе жизнь, каждый мог остановить кровоток начав его — в белоснежной
шапке пены его борода, глаза смотрят в зеркало, старик или юноша, молодой
человек или отец семейства — на миг ты приближаешься к зеркалу и
смотришь в бездонные очи, а потом выпрямляешься, несколько осторожных
движений и ты смываешь пену, натираешься одеколоном или спиртом,
надеваешь тесный сюртук или мундир и выходишь на улицу тесного
Кенигсберга, да благословится его ратуша, часы коей пробили 12, время
обедать и ты идёшь в трактир к старому доброму Карлу, суп с клёцками,
курица с горошком и запечённая рыба с зеленью составят тебе компанию
на длинном узком и чёрном столе, ауфидерзейн майне кляйне, узкая бутылка
рейнского с длинным горлом, лобстеры на ужин и добрый круг бельгийского
сыра, ауфидерзейн герр мейстер, солнце светит прямо в глаза когда
выходишь на порог а коляска фрау советницы проносится так близко что
успеваешь заметить её рюшевое платье, шёлковый красный зонтик и белый
камень в тулье её шляпки

* * *

фонарь, берёза в белых облаках
моей любви плывут как льдов огарок
мне кажется что мой неясный страх —
лишь Твой густой и пламенный подарок

как это солнце, как луна во тьме
как белые и белые берёзы
и тает дольний мрак в простом уме,
свободно тают дни ноябрьской прозы —

суровости и первых холодов
и первых признаков зимы как сон унылой
сон без тоски, без страха, без богов —
играют силы, ангельские силы

с моей свободой и с моим ружьём
я — тот охотник что стреляет уток
и мы живём и лучше подождём —
пусть снег укроет землю — бел и жуток

* * *

где небеса разобраны во тьме
там твой неясный свет как утро брезжит
и восемь ангелов летающих в уме
рождают скрежет, безобразный скрежет

пустых миров где тают взаперти
твои надежды — страх рождённый мраком
как белый ангел по небу летит
и хочет плакать, словно дети плакать

твой алый стяг — всего лишь сон ветров
улёгшихся но тут же вставших снова
и тонет в пустоте твой град Петров
бредёт по ниве буйная корова

твоих имён, твоих нетварных дел
которым ты как прежде предназначен
но ты рождён как ангел в пустоте
на каменном и взорванном кресте
который будет сердцем — не иначе