* * *
У старика и море какое-то старое —
седое-седое, ловящее алый закат
утомлённого солнца, прятавшегося за ставнями
дома, где потолок стал несколько низковат
с той поры, когда свод, устремившись к зениту,
пробивали сваи густых высот,
и обломки заоблачного керамзита
обсыпали дымчатый горизонт
в свете дня. Теперь остаётся одно — рыбалка —
ловля истины, если её принять
не за вещую тень грузного катафалка,
а за, скажем, марлина, которого прячет гладь…
То, что сплыло — подхвачено вечным Гольфстримом.
Ром тягуч в таверне портовой, пляж,
показавшийся ночью таким нелюдимым
взять себя вновь позволил на абордаж.
Но вдали, за чертой — чуют кровь акулы,
и параболы волн начертательны за бортом.
Седина проступает, как мох, на скулах,
речь уже не спешит за обветренным, сомкнутым ртом…
* * *
Рыбка из консервной банки —
в масле, как катала-сыр —
пишет имя в мятом бланке
между шпрот и иваси,
но выходят только пятна
в разлинованной графе,
вилка, между тем, обратно —
в банку, после в винегрет
за столом, накрытым наспех
для нагрянувших гостей.
Рыбка сорвалась — и в масло,
что к финалу всё густей…
Вечер вычернил проёмы —
тёмен даже белый снег
под окном жилого дома
весом в сотню человек —
знать, перегорела лампа
на подъездном козырьке
вместе с песнями о главном
на рябине в коньяке.
Рыбка та осталась в банке
одинёшенька-одна,
слыша, как скулит собака
вот с такого ж, явно, дна…
* * *
Осьминог заползает в голову сгустком
щупалец, студенистых волокон и прочих
отростков, демонстрируя этим искусство
заполнения гулких объёмов тем, что хочет
угнездиться, спрятаться, чтоб обволакивать,
оплетать, затягивать, поглощать
разомлевшую массу сознания в вакууме,
образовавшемся в черепе здесь и сейчас
от нехватки воздуха и/или слабых
притоков крови, возможно, вследствие транса…
А за осьминогом и вездесущие крабы
спешат до мозга клешнями добраться.
Так и лежишь у самой кромки прибоя,
чувствуя соль на потрескавшихся губах,
но не ощущая происходящее тут с тобою
замещением личности — просто со лба
катятся капли воды океанской:
будто испарина от перегрева,
только расплёсканное пространство,
как бы всё понимая, сморщилось кожей шагреневой
в ряби тревоги. Прибило обломок судна,
наскочившего ночью на острые рифы.
Очнись же и топай, давай, отсюда,
пока в голове не всплыли мертвые рыбы.
* * *
Черепаха всплывает:
череп с плахи, как память,
из фонетики — в зрительный контур.
Вода — податливый кокон —
выпускает создание,
которое станет
предметом метафор —
подобием амфоры,
что сама поднимает себя
со дна, где серебра
и прочих сокровищ
на многие тонны грунта — всего лишь
скудная горстка
в ладони мира-подростка.
Камышей ломкие флейты
играют мелодию лета
в сухом и стройном оркестре,
облюбовавшем окрестность
вкруг озера.
Черепахе требуем воздух,
как и тысячам тех духовых инструментов,
вдохновлённых символизмом момента…
* * *
Отпусти же струну — дзинь,
вибрация, звуковая волна:
в стеклянном погребе зим
она уже так холодна.
Отпусти — пусть без явного смысла,
впрочем, чего ж надо слуху
более звука, обогнавшего числа
на абстрактной прямой, где сухо
было в теории. Прислушайся — чу! —
это медь на колках расплетает
девичью косу — будто зажгли свечу,
и время гаданий шире сумрака спален.
Иней на блёклых обоях —
подчёркивает ту близость
края, что всюду без боя —
так сказать, без единого выстрела —
занимает все ниши
и становится ношей.
Отпусти же струну, отпусти же —
чтобы кто-то да ожил…
* * *
У людей в автобусе —
лица заговорённых
(если не приговорённых)
с помощью голоса
командирского и мухоморов
в дебрях умов,
где дело шьют иглы сосны…
Двери маршрутки — словно трюмо.
Входят: и дух, и отец, и сын,
а выходят лишь жители
микрорайонов —
и что удивительно —
одной группы крови
(кажется, третьей по счёту).
Магазин — круглосуточный:
в нём — сытен чёрный
хлеб на всю ржаную получку ту…
Прилетайте клевать, птички,
прилетайте, клевать, пташки —
когда нас всех вылечат,
мы тоже взмоем над многоэтажками.
* * *
Во время десантной операции
парашют —
лучшее средство спасти рацию
от падений на грунт:
летишь сквозь эфир
тополиных пухом —
передаёшь позывные эльфий-
скому штабу, где острым ухом
их ловят и соотносят сведения
с пророчеством предков,
ведь слишком туманны ответы,
потому и в чести разведка…
«Под крылом самолёта
о чём-то поёт
зелёное море тайги», —
старая песня, с синих высот она
свесила сапоги.
Стропы натянуты,
купол наполнен воздухом —
ждёт сырая земля.
Жаль, что листом октябрьским —
жёлтым, хоть неопознанным —
долго кружить нельзя.
* * *
У грузовика, что с синей кабиной,
в кузове щебень — рассыпавшаяся скала,
у того, что с красной — просто песок,
утёкший сквозь наши пальцы.
По обочинам — проступает рябина
в сердце спрессованного куска
пространства, отмеренного колесом —
быть вкраплением жизни пытается
в этом белом декабрьском сне.
Всё минует — песок и щебень
вдоль трасс, да и ягоды доклюют
птицы севера — ярче серого,
но будем потом вспоминать, оттаяв опять по весне
и почувствовав солнце сквозь щели,
как сохранить пытались внутри уют,
двигая голые стены…
Гул моторов, придорожные кабаки
с чаем и водкой, близость города
в протяжённости пробок,
запрещающие и предписывающие
знаки куда ни беги,
проблесковые маячки «скорой»…
В этой среде так робок
тонкий запах духовной пищи,
не убоявшись пафоса
произносимого вслух.
В синей кабине — Пётр,
в красной — Павел.
Облако в небе брассом
в пене волны на юг
долго плывёт,
но вот
трасса уходит вправо…
* * *
Буря — час, когда бурое
вдруг уже будто
порох, в который молния
искру боли
своей проронила
и без акрила
сгустила краски,
разъяв на части
плоскость экрана
лезвием ветра:
вот вам бурлящие недра…
Девочка в блёклом платье
ловит эти объятия,
выбегая на луг,
где вдруг
столько звериной воли,
что волны
воздуха вздымаются и ревут
так, словно тут —
сердце стихии,
в котором стихнуть ли им.
Стёкла дрожат,
надрываются крепежа
болты в конструкциях,
рвутся и рвутся
кабели, флаги
и афиши с «чёрт знает с кем во фраке»,
а девочка на лугу —
превратилась в дугу,
в натянутый луг,
отпустивший себя из рук…
* * *
Утро в ветхом захолустье —
снег, скрипучие полы.
Всё нарублено так густо,
что неясно до поры,
где конец, а где начало.
Чёрным древом у избы
ось времён, слегка качаясь,
принимает вес судьбы.
От сельмага до дороги
в бездну тянутся следы.
Белый бык чугунным рогом
пробивается сквозь льды
в мир со дна седого русла,
как мифический нарвал,
но лишь лунки остаются
рыбакам, что тут с утра.
Это бабушкины сказки
в пересказе гиблых вёрст.
Обведи кружочком красным
место про дымы до звёзд,
чтобы в следующем акте
не запнуться на словах
о чинивших старый трактор
подмастерьях Рождества.
* * *
У подножия дивных гор
для рифмы был взят Кьеркегор,
а вот пастух не для рифмы,
как и парящие выше грифы —
ведь он курсор на экране,
по грядущему гравию
движимый верной рукой
через ущелье с рекой,
что срывается в водопад
сквозь прорехи скалистых преград.
Белой пеной отара овечья,
как прилив, наползает навстречу
суше, уткнувшейся в небеса,
чья курчавая белизна
явно символизирует агнца.
До альпийских лугов добраться,
чтобы слиться с их высотой:
так возвышенный травостой
обретает здесь смысл простой…
Получается, и Кьеркегор,
устремлявший пытливый взор
в сторону экзистенции,
не просто выкидывает коленца
чётких созвучий на окончаниях
гор, звенящих сервизом чайным.
Впрочем, всё всегда неслучайно…
* * *
Чай — зелен или чёрен,
горек в своей кипячёной
правде или сладок в иллюзиях,
ложечкой тусклой
созданных из сахарного песка
путём плеска-
ний и завихрений
во чреве
чашки фарфоровой,
которая
останется символом
формы
и сути силами
глины и кипятка,
требующих, чтоб любя…
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
