Наверное, каждый человек хотя бы раз в жизни думал о том, чтобы когда-нибудь попасть в этот город, «примерял» его на себя и создавал свои собственные ожидаемые картины. Ведь это особенный город. Он напоминает людям о том, что жизнь конечна: одаривая нас своими сокровищами, город безмолвно говорит нам страшное слово «прощай» и медленно, но неотвратимо исчезает под водой. А мы спешим — спешим прикоснуться к странным, стоящим по колено в воде домам, подержаться за них, принять образ города в себя: сохранить, продлить и увезти с собой… хотя бы образ! Ну и, конечно, маску из сувенирной лавки.
Когда раньше представляла себе Венецию, я воображала примерно такую сцену. Ночь. Конечно же, гондола: длинная, черная — она скользит по каналу под мостами, разрезая воду с тихим плеском. На корме факел. Капли горящего масла с шипением падают в воду. В лодке — человек в черном плаще и маске. В прорезях маски пляшут отражения огней факела. Под плащом виднеется дорогая, в золоте, одежда, поблескивает шпага. Россыпь алмазов в перстне то и дело вспыхивает в факельном свете. В воздухе тревога: пахнет не то адюльтером, не то дуэлью, не то предательством. Видится яд, который через какой-нибудь час прольется из этого перстня с алмазами в чей-то бокал. В общем, Венеция рисовалась мне окруженной ореолом роскоши и тайны. И оказалась… конечно же, совершенно другой! Она с наскоку не давалась мне в руки. Я никак не могла ее ухватить, прочувствовать.
Единственное, что тут же бросилось в глаза — это спешка. Казалось бы, плавание по каналам не предполагает большой суеты. Ан, нет! Речные трамвайчики «Вапоретто» по скученности набившегося в них народа могут вполне соперничать со столичным метро в час-пик. Гондольеры филигранно проходят препятствия и выписывают дуги поворотов на расстоянии волоса от опоры моста или кормы приятеля. Кто когда-нибудь управлял лодкой, наверняка сможет оценить мастерство владения такой инерционной махиной, как гондола. И все это с одним веслом — настоящие профи. Речные такси тоже далеки от размеренного плавания: летают, зарабатывают свои деньги. А узенькие улочки или крошечные выступы между домами и водой, гордо называемые набережными, похожи на муравьиные тропы, где взад-вперед снуют бесчисленные туристы. Улицы кишат, туристы спешат, катерочки тарахтят. Какая же тут таинственность?! И где же тут неторопливое достоинство роскоши? Тут — деловитость, коей и положено быть в городе купцов и торгашей. Венеция сразу же открыла нам свою главную правду: «Все — на продажу, и задорого!»
Однако эти, незатейливо сляпанные китайцами, «дорогие» венецианские сувениры, со всей их расфуфыренностью и дешевым блеском — неожиданно приглашают нас в мир тайн и подлинной роскоши. И этот парадокс (мелочность, суета, дешевка — рядом со значимостью, таинственностью, роскошью) берет начало не на прилавке, а совсем в другом месте. Это странное место называется… мечтой.
Когда-то, очень давно (я была тогда девчушкой лет восьми) мой папа — моряк загранфлота — привез домой из рейса сувенир: пластмассовую черную гондолу, отделанную позолотой, бархатом и шелковыми кистями. В ней были две фигурки: гондольер с веслом и, на другом конце, девушка-танцовщица в розовом бархатном платье. Если повернуть несколько раз корпус гондолы вокруг подставки, лодка начинала вращаться под незатейливую музыку (такая музыка, обычно, играет в музыкальных шкатулках, что-то вроде «Ах, мой милый Августин…»). А балерина на носу гондолы принималась кружиться в танце. Кроме того, гондолу можно было подключить к розетке, и тогда под красным балдахином зажигались чудесные разноцветные фонарики. Да, наверное, не у каждой девочки в СССР была такая игрушка!
Чем же была для меня та гондола? Символом богатства и роскоши западной жизни? Этакой затейливой заграничной штучкой, попавшей к нам за железный занавес? Для меня это были фантазии, чистой воды, «Алые Паруса», причем — лично мои. Это были андерсеновские «Оловянный солдатик» и «Русалочка». Это была первая настоящая любовь, прочувствованная, прорепетированная мной с помощью фигурок гондольера и балерины, которых я сажала рядом под роскошный бархатный балдахин, и они плыли, обнявшись, куда-то — в свое таинственное и неведомое счастье в свете волшебных фонариков. Роскошь заключалась не в игрушке; герои были внутри моей игры, моей сказки-были для этих влюбленных. А уж они двое — стали моей мечтой! Тут и родились впервые оба понятия: роскошь и таинственность. Такой вот привет из Венеции я получила в детстве.
Вспоминается эпизод насильной женитьбы главного героя в фильме Кустурицы «Черная кошка. Белый кот», когда бабка его любимой девушки разбирает свадебные подарки и сообщает — кто, что и за сколько подарил молодым. Настоящая любимая героя (не невеста) показывает подарки гостям, а ее бабка громогласно сообщает цену то музыкального центра, то фена, то пылесоса… Наконец, девушка достает из кучи подарков сувенирную гондолу (вроде той, что была у меня) и смотрит на юношу-жениха глазами, полными любви и отчаяния, в то время, как ее бабка ехидно говорит: «А вот эту дешевую дрянь подарил — тот-то». Оба героя этого не слышат, они смотрят друг на друга, на гондолу, и по их щекам текут слезы. Гондола была для них символом роскошной и таинственной «взрослой жизни», лучшим подарком!
А еще с почитанием этого знаменитого венецианского фетиша я встретилась в далекой Норвегии, в богом забытом фьорде. Мы с подругой, путешествуя, заехали в одну из самых далеких лапландских дыр, где во время покупки оленьих шкур у местных саамов нас окликнула русская женщина, вычислившая «своих» по номерам машины. «Русская» затащила нас в гости в дом ее мужа-норвежца, который в нелегком труде добывал свой хлеб с помощью собственного трактора: зимой расчищая снег, а летом опорожняя канализационные емкости. Женщина с гордостью провела нас по всему дому. В главной комнате, в зеркальном серванте на переднем плане красовалась… венецианская гондола. Она символизировала совсем другую жизнь, роскошную и таинственную, такую непохожую на незамысловатую повседневность этого простого норвежского дома! Удивительно, как с помощью такого ширпотреба Венеция умудряется разбудить в нас мечту и желание постичь другой — чудесный мир. Или хотя бы заставить заподозрить его существование.
Что до второго хита сувенирных прилавков Венеции — масок всех мастей, расцветок и форм, то, не обессудьте, предлагаю познакомиться и насладиться роскошью иного рода, тайну которой мы с мужем открыли в Венеции. Мы шатались в районе рынка, когда увидели кучку людей с бокалами и бутербродами в руках. Заглянули. Двенадцать часов дня. Рюмочная. Берем по бокалу и по паре бутербродов. Встать негде, сесть — и подавно! Выходим на улицу и притуляемся возле лавчонки на стопке пластиковых стульев, сложенных один на другой и прикованных цепью к ставне. И откусываем этот свежий, с корочкой, хлеб, намазанный рыбным паштетом. И делаем по глотку белого, прохладного и ароматного сухого вина. Теряем дар речи. В секунду всё доедаем-допиваем и бежим обратно. А там — видов пятнадцать этих бутербродов. Берем чуть ли не все и еще вина. Стоим на улице под солнцем с набитыми ртами. Активный жевательный ритм прерывается краткими, блаженными улыбками. Говорим односложно, междометиями: «а это пробовал?» — «ага, вкуснятина!» — «а ты вот этот откуси!» — «о-о-о! супер!» — «угу!». Никогда, ни в одном ресторане мне не было так вкусно, как на этой крошечной улочке возле рынка, где мы примостились на стопке стульев, служивших нам столом. Разлетелась вдребезги моя концепция еды на отдыхе, когда весь день бродишь по городу, и ноги надрывно гудят: «никогда стоя, только сидя, только в красивом месте, на удобных стульях». Ноги были забыты. В путеводителе мы прочитали, что эти заведения называются не то остериями, не то виннериями — разница осталась для меня загадкой.
Остальное, наверное, было как у всех туристов: охапки сиреневой глицинии, свисающие с крыш и балконов, катание на гондоле, святой Марк с дожами, веревки с бельем, гетто, кафе «Флориан»… При этом, я все время искала в себе какие-нибудь чувствительные отклики на ту великолепную старину, то дворцовое многообразие, тот веер достопримечательностей, которые нас окружали. И не находила.
Мы остановились не в отеле, а в апартаментах с кухонькой, где было приятно сварить себе утром кофе, а вечером, отдыхая, выпить вина и перекусить. Апартаменты располагались в старом особняке: под потолком проходили древние деревянные стропила, мансардные окна открывали вид на старые венецианские крыши, вход в спальню был обрамлен готической каменной аркой. Хозяева постарались поддержать дух старинного дома парой антикварных комодов и солидными рамами для зеркал и картин. Одна картина во всю стену меня пугала: голая мертвая девушка лежит на полу в луже крови. Приходили мысли о замке Синей Бороды, бррр… К счастью, картина оказалась очень-очень темной, краски еле различимы, поэтому я с ней кое-как стерпелась. Главным же достоинством наших апартаментов оставалась небольшая терраса с видом на крыши и колокольни. Мы сиживали тут с большим удовольствием. Только этот вечер оказался ветреным и дождливым.
Настала пора отъезда. Пора идти спать: завтра вставать в пять утра, рейс довольно ранний. Хочется растянуть нынешний день, продлить его, тем более, что ночь никогда от тебя ничего не требует: все сегодняшние дела уже позади, а завтрашние еще впереди, и ты находишься как бы вне времени, уже ничего никому не должен и принадлежишь только самому себе — блаженство! Пока тебя окружает эта конкретная ночь — единственная в твоей жизни (потом будут уже другие), и ты можешь почувствовать своё настоящее, не «завтра», не «вчера», а «сейчас», от которого тебя не отвлекает окружающая кипучая жизнь.
Я выглянула на террасу. К моему удивлению, ветер абсолютно стих, дождь тоже прекратился. Налила себе бокал вина, накинула свитер и решила немного посидеть на террасе. Стояла поразительная тишина. Почему-то даже не было слышно шума моторов катеров с канала. Поначалу это характерное для Венеции звуковое сопровождение меня изумляло, ввергало даже в какой-то ступор, потому что тарахтение моторных лодок всегда для меня было связано с летним отпуском, рыбалкой, лодочным походом, а не с понятием «будничный город».
И вот, в эту ночь Венеция неправдоподобно молчала. Синее сырое небо замерло вокруг темного силуэта старой колокольни напротив меня… И вдруг ударил колокол — она заговорила! Гулкий тяжелый бой (именно бой — не звон!) старинных колоколов. Довольно сложное многоголосое звучание было величественным и захватывающим. Наконец, колокольня замолкла, оставив во влажном воздухе лишь металлическую вибрацию. Но через мгновение, зазвонила соседняя башня. С другим тембром, но столь же значимо. А за ней — другая, и ещё… Боже, я сидела, застыв, открыв рот, еле дыша: со мной говорил город, город — настоящий, очень старый, подлинная Венеция. Без торгашеской суеты, без туристов, без рекламного глянца. Словно, в мире были только я и город. Потрясающее чувство: как будто город взял тебя в свою историю, в свои глубины и на минуту открыл все свои тайники. Подарил сопричастность. И всё-всё было правдой, тогда — давно, в детстве — я не обманулась: таинственность и роскошь — вот её главные козыри, вот в чем её магнетизм, вот в чем загадка. И теперь точно знаю, что Венеция даёт людям самое главное: она будит в них…мечту! Мечту, которая тихо и незаметно вызревает, замешанная на парадоксе Венеции: на этом дьявольском порошке из ломаных грошей и алмазов.
Как выяснилось позже, это был пасхальный звон (никогда точно я не знаю разницы в числах между католической пасхой и нашей), в результате которого я пережила, как говорится, состояние экзистенциального присутствия. В самолете нам выдали, сверх обычной нормы, пасхальные кексы. Я пила свой кофе, уставившись в окно. Где-то там, спрятанная под облаками, похожая очертаниями на рыбу, плыла во времени и пространстве — моя Венеция…
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
