В прошлом году в издательстве «Эксмо» в серии «Люди редких профессий. Невыдуманные истории» вышла дебютная книга судебно-медицинского эксперта Ольги Фатеевой «Скоропостижка», где описание рабочей практики перерастает в философское осмысление вопросов, связанных со смертью. Книга вызвала большой резонанс и была встречена множеством самых положительных откликов: смерть касается всех, а с точки зрения, предложенной Ольгой Фатеевой, её ещё никто в литературе не рассматривал. Публикацию «Скоропостижки» можно назвать возвращением её автора в литературу: прежде чем приступить к освоению медицинской специальности, Ольга Фатеева три года проучилась на филологическом факультете.
Беседовала Ольга Бугославская
О.Б.: Не будет преувеличением сказать, что страх смерти свойственен всем. Страх внезапной, скоропостижной или насильственной смерти ещё острее, чем просто страх смерти. В этом смысле вы находитесь, можно сказать, на переднем крае. В «Хронике одного пожара» есть замечательное рассуждение: «На страхи люди реагируют по-разному. Но всегда находятся те, которые настолько не могут спокойно терпеть и прятать свой страх, расковыривают его как ту болячку, — например, вытаскивают людей из пожаров или вскрывают трупы». Скажите, пожалуйста, религия не кажется вам надёжным убежищем от этого страха? Пытались ли вы когда-нибудь спрятаться там?
О.Ф.: У меня к страхам, да и вообще ко многим проблемам очень филологический, гуманитарный, как мне кажется, подход: называние проблемы, её обозначение есть уже половина её решения. Так же и со страхом — признание страха есть самый прямой и короткий путь к его преодолению или хотя бы к его приручению. Семиотика в действии.
Я не воцерковленный человек — в неканоническом значении этого слова, — достаточно далёкий от религии в повседневности и даже, можно сказать, религиозно невежественный, да ещё и некрещёная. Религии для меня имеют, скорее, историческое и общечеловеческое значение, я с уважением и интересом отношусь к любым религиозным обрядам и праздникам, любых религий и конфессий: Рождество, Пасха, Ханука, Рамадан и т. д. вызывают у меня благоговение и светлые чувства. При этом, чем больше я работаю, тем сильнее во мне убеждение, что я нахожусь где-то внутри абсолютной веры: всё будет так, как должно быть, и никак иначе. Поэтому, наверное, я уже там спряталась, я уже давно в домике. У меня был пост на Фейсбуке вот с такими словами, как раз отвечающими на Ваш вопрос, и эти слова даже процитировали на «Лютеранском волне», что было для меня полной неожиданностью: «Меня страшит не смерть, но боль, которая может ей предшествовать. Я проигрываю разные сценарии собственных похорон. Дамы в солнцезащитных очках, кавалеры в костюмах, корзины с чёрными калами (не спрашивайте) и белыми лилиями, и американский гроб за сто тысяч с двойной крышкой, чтобы открыть только лицо и руки. Содрогаюсь от запаха лилий — вычёркиваем. Вдруг понимаю, что не хватает ладана. Я не крещёная, отпевать не будут. Кажется, впервые мне хочется приткнуться к церкви. Подсунуться, как телёнок под жёсткий и горячий мамкин бок. Укрыться родительскими руками, как в детстве, когда сразу ничего не страшно и надрывный плач так сладостен в своей детской вселенской грусти, и можно рыдать ещё. На что бы опереться».
О.Б.: В вашей книге «Скоропостижка» сказано: «… остаётся непонятным, почему рождается именно этот человек и именно в это время, почему запускаются роды или вдруг наступает смерть». На Ваш взгляд, это остаётся за пределами нашего понимания пока, или относится к области непознаваемого? Можно ли сказать, что медицина — это наука плюс ещё что-то, что выходит за рамки собственно науки?
О.Ф.: Я думаю, всё-таки непознаваемо это пока, и наступит время, когда человечество доберётся и до этих загадок, хотя многие уже сейчас не считают это загадками, им как раз хватает медицинских объяснений процесса родов, последовательного запуска гормонами той или иной фазы. Так же хватает цепочки пато- и танатогенеза, то есть описания, опять же последовательного, тех событий, которые привели к развитию болезни или к наступлению смерти. Особенно почему-то объяснение каскада патологических процессов, приведших в итоге к смерти, действует на людей, далёких от медицины, каким-то магическим образом, я замечаю это по читателям моей странички на Фейсбуке, по комментариям под медицинскими историями о случаях, которые мне показались интересными. Такие истории читают как детектив и естественным образом удовлетворяются разгадкой в конце, а для меня как раз в конце и остаётся самая большая загадка и тайна — почему же всё-таки так произошло, почему это случилось. Какие высшие силы, условно, назначили мужчине тридцати лет погибнуть в ДТП, а бабушке девяносто восьми умереть в конце концов именно от пневмонии. Опять же найдутся те, кто возразит и скажет, что всё понятно: мужчина перебежал дорогу на красный свет, а бабушка страдала последние почти полвека своей жизни ишемической болезнью сердца с хронической сердечной недостаточностью, для которой так называемая застойная пневмония закономерное осложнение. И, честно признаюсь, я бы предпочла, чтобы истинные, настоящие, глубинные причины, почему рождается именно этот человек в данном времени и пространстве, а другой именно сейчас умирает, остались тайными и закрытыми. Какой-то иррациональный страх перед следующим укусом того самого яблока. Не уверена, что стоит узнать всё, и слава богу, что пока это невозможно.
Моя дочь, подросток, в свои тринадцать очень верит в доказательную медицину, в абсолютную и строгую научность медицины, спорит со мной по этому поводу, возмущается, когда я, например, лечусь гомеопатией, а у нас в семье практикуется и такое, наш близкий друг прекрасный врач-гомеопат. Предупреждая очередные вопросы дочери, я сразу отвечаю ей, что лечусь лженаучными шариками и это мой выбор. В своей специальности я с 2004 года, и, чем дальше я работаю, тем больше крепнет моё убеждение, что медицина — это не наука. Это, конечно, рискованное и очень обобщающее высказывание. Скажем так, в медицине, кроме науки, наверное, половина чего-то ещё. Шаманства, магии, врачебной интуиции — назовите, как хотите. Мне, конечно, возразят врачи-клиницисты, особенно те, кто занимаются клиническими исследованиями: у них статистика, данные, графики, результаты исследований, достоверные выборки и «средняя температура по больнице». У меня совершенно другой опыт, мой опыт, если сравнить с клиницистами, с теми докторами, которые именно лечат, всегда отрицательный. И я вижу, что нет прямой зависимости между, например, образом жизни и состоянием здоровья, между проводимым лечением и исходом болезни. Повторюсь, для лечащих врачей такая зависимость есть, они свято в неё верят, верят как раз в медицинскую науку, но эта вера легко разбивается, лично для меня, всего лишь одним примером, когда пациент вёл приличную, «здоровую» жизнь, исполнял все предписания врачей, все врачебные назначения были верными, а исход — секционный стол. Или, наоборот, недавно в комментариях в Фейсбуке как раз писали: в туберкулёзной больнице нарушители режима, которые выплёвывали в кадки с фикусами на больничном балконе все до единой таблетки, выздоравливали. В медицине есть ситуации, когда вроде всё сделано правильно, а ничего не получилось, и именно здесь начинаешь думать, что, кроме науки, есть что-то ещё и, видимо, что-то большее. Мой муж, тоже судебно-медицинский эксперт, с опытом работы больше двадцати лет, говорит, чем больше работает, тем всё меньше понимает.
О.Б.: На московских кладбищах можно видеть много заранее выкупленных мест. Владельцы красиво их оформляют и ухаживают за ними, видимо, в надежде с уютом обустроиться на том свете. Такого рода беспокойство относительно того, что случится с телом после смерти, вам понятно? Вы его разделяете?
О.Ф.: Хорошо понимаю беспокойство о своём теле, о том, что с ним будет после смерти, приветствую такое отношение, особенно если покупка мест на кладбище ещё сопровождается написанием завещания, то есть решением насущных бытовых прижизненных дел. Разделяю в той мере, что с мужем мы обсудили, как хоронить друг друга. В этом беспокойстве много составляющих. Дань уважения близкому человеку после смерти — похоронить так, как просил покойный, а это уже важный ритуал для оставшихся в одиночестве и осиротевших живых. Попытка справиться со страхом при жизни, а, как любая попытка, она лучше отрицания и замалчивания. Способ настроить себя на принятие неизбежного, способ отнестись к смерти как к естественной части большого процесса — жизни. Правда, конечно, в этом беспокойстве есть и присущее людям желание держать всё под контролем.
О.Б.: Вам приходится видеть много горя. Как вы защищаете себя от эмоциональных перегрузок? Можно ли научиться беречь себя, или врачу необходимо изначально обладать этим умением?
О.Ф.: Для меня срабатывает единственный способ защиты — передо мной материал для исследования, детективная загадка, которую нужно, как в любом детективе, разгадать, размотать последовательность, о которой я говорила, из конца в начало. Цинично превратиться в ищейку, хотя что тут циничного, если люди сами хотят знать причины смерти, а я просто умею их устанавливать. Я оказываю услугу вашему любопытству. Это любопытство в современном обществе табуировано, под запретом, но оно не исчезло, давайте скажем начистоту — просто, где могли, его прикрыли благородными внешними целями: найти и поймать преступника, с помощью статистики смертности скорректировать план мероприятий по охране здоровья граждан на следующий год, распределить бюджет между отраслями медицины, то есть, если, например, у нас самая высокая смертность от сердечно-сосудистых заболеваний, направим туда средства для лечения пациентов и развития отрасли. Всем остальным остаётся делать вид, что ничего такого их не занимает, потому что в обществе считается неприличным проявлять неприкрытый интерес к смерти, но ведь зудит же, я уверена, зудит, потому что страсть к познаванию в нас с древнейших времён, просто мы по разным историческим причинам исключили смерть из области приличного познаваемого. Признать своё любопытство, разрешить себе быть любопытным, на мой взгляд, главная защита от эмоциональных качелей именно в моей специальности. И отношение к телам умерших как к объектам исследований у меня было сразу, не знаю откуда. Уверена, научиться можно всему, можно научиться защищать себя, и врачи учатся этому постоянно, потому что система всё равно сбоит периодически, но, на мой взгляд, преимущество имеют те, кто идёт в медицину с чётким пониманием, с чем придётся работать, чаще всего, это абитуриенты медицинских вузов, которые поступают с более или менее чётким запросом: я хочу быть неврологом, а я гинекологом и т. п. Мечущиеся в процессе обучения имеют больший шанс ошибиться в выборе, а, значит, при отсутствии внятной мотивации, внятного признания самому себе, куда, в какое русло ты направляешь своё любопытство, будут больше нуждаться в защите от тех самых эмоциональных перегрузок. Мне повезло, я металась во время обучения между акушерством и терапией, а нашла судебную медицину, и это было в яблочко.
О.Б.: Насильственная смерть предполагает наличие жертвы и преступника. В своей книге вы описываете чудовищные преступления. Как написал в своей новой книге Алексей Слаповский, «ничего такого не может быть, чтобы люди с людьми не могли сделать». Сталкиваясь с такими проявлениями человеческой натуры, трудно не стать мизантропом?
О.Ф.: Как ни странно, наблюдая за мужем, он тоже эксперт, и за собой, не чувствую ненависти к человечеству. Наша профессия, по-моему, как раз учит безоценочности, по крайней мере, так получается у меня, но знаю коллег, которые настроены очень злобно, жёлчно по отношению ко всем окружающим людям без разбора и которые видят в человечестве лишь вместилище грехов и преступлений. Обычно подобное отношение сочетается ещё и с агрессивной пропагандой ЗОЖ, моральных принципов, возведённых в абсолют. Я ЗОЖ не пропагандирую, считаю, что у самых распоследних наркоманов и алкоголиков есть своя правда, что не мешает мне естественным образом реагировать на конкретные поступки конкретных людей и вполне определённые ситуации, которые касаются меня и моих близких. Даже у убийцы есть хотя бы одна субъективная причина, чтобы поступить так, как поступает он. Что, естественно, не отменяет моего негативного отношения к преступникам, но и не заставляет меня делать глобальные обобщения в ненависти ко всему человечеству. Полагаю, меня спасает ещё специфика работы — я не общаюсь с теми людьми, которые делают всё, что могут, с другими, это бремя сотрудников следствия, дознания и суда.
О.Б.: По Вашим текстам можно создать, фигурально выражаясь, галерею портретов смерти, её ликов, а также составить классификацию видов смерти на основе таких критериев, как социальный статус, возрастная группа, профессиональная принадлежность её жертв. Вы прослеживаете «логику повреждений» и отмечаете случаи, когда эта логика отсутствует: «Некоторые переломы не укладываются в общий механизм». Структуризация — борьба со стихией и хаосом. Можно ли сказать, что медицинская наука в конечном счёте стремится установить контроль над смертью?
О.Ф.: Про контроль я уже упомянула в связи с вопросом о покупке мест на кладбищах заранее. Стремление установить контроль, как мне кажется, присуще людям во всех сферах жизни, и медицина в этом смысле замахнулась на «святое», на жизнь, на человеческое тело, которое вроде бы работает по понятным схемам и законам, но на самом деле гораздо чаще, чем мы думаем, реагирует и отзывается как-то по-своему, как медицина не предполагала, заставляя списывать врачей всё на «индивидуальные особенности организма». Смерть в этом контексте тоже та самая индивидуальная особенность организма, но признать это значит погрузиться в хаос и неизвестность, а это ужаснее всего. Мы уходим всё дальше от своей животной природы и позволяем социальному довлеть над нами в любых вопросах. Мы ведём себя как бессмертные и именно медицину заставляем обслуживать наше глобальное заблуждение. Но смерть есть, и, несмотря на все успехи и достижения, по-прежнему нам не подвластна.
О.Б.: В книге «Скоропостижка» много сказано о стереотипном восприятии вашей профессии, которое возникло из-за того, что судмедэксперт стал героем современного кинематографа, где предстал в качестве всесильного и всезнающего волшебника. Если позволите, задам вам несколько вопросов, тоже исходя из самых очевидных стереотипов. Скажите, пожалуйста, интересна ли вам культура Древнего Египта? Может быть, вы даже можете представить себя внутри неё?
О.Ф.: Сейчас, с точки зрения современного человека, отягощённого приобретениями цивилизации, всей историей нашей страны и не только, советским воспитанием и т. п., мне сложно представить себя внутри культуры Древнего Египта, сложно воспринимать целиком, безоговорочно культ смерти как культ загробной жизни, смерть как некий переход к другой, бессмертной, а значит, в каком-то смысле божественной, счастливой форме существования, поскольку бессмертие и вечная жизнь ближе к богам, чем к людям. Мне близка идея смерти как естественной части человеческого существования: ты живёшь, чтобы умереть, — но понять и принять продолжение этого выражения: и умираешь, чтобы жить, — гораздо сложнее. Точнее, для меня это какие-то звуки, слова, которым я отдаю должное, но не чувствую их глубинного смысла. Как судебно-медицинскому эксперту интересны правила бальзамации, с исторической точки зрения интересны сохранившиеся мумии, с точки зрения культуры — похоронные обряды. Похоронных процессий с плакальщицами, показывающими, какое может быть горе, научающими свободе его выражения, разрешающими силу и накал переживаний, нам точно не хватает. А вот от бальзамирования своих умерших в современном мире, когда мы и так уже живём практически на кладбищах и то и дело разгораются споры о постройке домов рядом с кладбищами, а во время споров выясняется, что и какие-нибудь старые, центральные районы в том или другом городе стоят на древних кладбищах, — от бальзамирования в таких реалиях, на мой взгляд, лучше отказаться, я с этой позиции склоняюсь к кремации, которую в культе смерти Древнего Египта невозможно представить, поскольку без телесной оболочки душа человека не может совершить переход в загробный мир и вечную жизнь.
О.Б.: Как вы относитесь к фильмам ужасов?
О.Ф.: Ужастики в классическом понимании с оборотнями, людоедами, привидениями, зомби и монстрами я практически не смотрю, мне не интересно. Смотрю психологические триллеры, драмы ужасов, где весь ужас разворачивается рядом с вами, где ужас бытовой, будничный, где больше исследуется природа насилия — например, его психологическая и социальная обусловленность, — чем показывают оживших мертвецов.
О.Б.: Входят ли в число ваших любимых писателей Гоголь, Достоевский и Булгаков, с одной стороны, и Чехов и Булгаков, с другой?
О.Ф.: И Гоголь, и особенно Достоевский, и Чехов, и Булгаков — люблю их всех, чаще всего обращаюсь к Достоевскому, тёмные стороны человеческой натуры меня очень занимают.
О.Б.: Помогает ли вам чёрный юмор?
О.Ф.: Ещё как! И я считаю его оправданным в нашей работе, незаменимым, хотя со стороны человеку непосвящённому наши традиционные шуточки могут показаться не просто циничными, а где-то за гранью человеческого достоинства и уважения к другим. Пытаюсь рассказывать и замечаю, что далеко не всё действительно воспринимается адекватно, приходится думать, стоит ли делиться какими-то историями. К тому же над некоторыми шутками, видимо, могут смеяться только эксперты со стажем работы, у которых за спиной весь наш общий багаж, весь опыт, который придаёт смысл чёрному юмору. Вот мои любимые примеры.
Из постановления о назначении судебно-медицинской экспертизы:
«Назначить судебно-медицинскую экспертизу трупа, производство которой поручить экспертам Бюро СМЭ.
Поставить перед экспертом вопросы:
Какие повреждения имеются на трупе, их количество, локализация, механизм и давность образования?
Чем могли быть причинены установленные повреждения?
Прижизненно или посмертно причинены повреждения?
Какова была последовательность причинения повреждений?
Каково было возможное расположение потерпевшего и нападавшего в момент причинения повреждений?
Способен ли был потерпевший после причинения ему повреждений совершать какие-либо целенаправленные самостоятельные активные действия? — Это стандартные вопросы, встречающиеся почти в каждом постановлении. И вдруг — например, ходить, кричать, звать на помощь, подниматься по лестнице на второй этаж, нести рюкзак с двенадцатью бутылками пива?».
Или вот экспертное заключение. На вскрытии трупа женщины обнаружен постинъекционный абсцесс в верхненаружном квадранте правой ягодицы — полость с гноем после невинного укола. Абсцесс постепенно превратился во флегмону, когда вся жировая клетчатка представляет собой сплошное гнойное воспаление. В данном случае была флегмона ягодицы и бедра, от которой, собственно, и умерла женщина. Эксперт в выводах, пытаясь объяснить образование абсцесса и причину смерти, написал, что задний проход расположен очень близко к месту инъекции (задница, понимаете ли, оказалась не на месте).
О.Б.: Если можно, задам вопрос об одной из технических сторон писательского ремесла: расскажите, пожалуйста, историю публикации вашей первой книги?
О.Ф. История публикации очень простая, рассказывая, я всегда чувствую себя настоящим писателем, потому что контракт с издательством был подписан до того, как дописана книга, после пробного ознакомительного фрагмента, который издательству подошёл. «Бомбора» сама нашла меня, а в поисках мне как раз помогла литературная школа, в которой я училась. Это не значит, что мой текст как у члена тусовки взяли сразу и безоговорочно в печать, а значит, что просто легче и быстрее вышли на контакт. Предложениями самого крупного в нашей стране издательства не разбрасываются, поэтому я села и хорошо подумала, что могла бы предложить, хотя вообще-то писать о работе не собиралась, мне казалось это неспортивным, что ли, натуральным читерством.
О.Б.: Вы полагаете, что описание собственной работы — слишком лёгкий, если так уместно выразиться, хайповый путь? Вы пока не думали о том, чтобы использовать наработанный материал для создания художественного произведения?
О.Ф.: Описание любой работы, описание внутренней кухни всегда интересно, просто работа у меня сама по себе уже несёт оттенок хайпа, хотя я всячески постаралась его избежать и показать, что все ужасы и страсти в стиле криминальной хроники не есть каждодневная рутина в моей профессии, но всё же достаточно будничное явление, даже в самой жуткой массовой катастрофе для тех, кто работает с проявлениями и последствиями этой катастрофы, есть доля заурядности. Мне очень хочется продолжать говорить о смерти, мне кажется, это важно, особенно в наш век ритуальных агентов и похорон «под ключ», мне кажется, я нащупала тон такого разговора, и я точно продолжу использовать материал, который у меня есть, правда, пока ищу форму для этого. Мне хочется всего и сразу: серию производственно-психологических романов с главной героиней-женщиной, где детективная составляющая была бы только деталью, необходимым антуражем, но не основой сюжета; научпоп, где, условно, учебники судебной медицины были бы переведены на доступный язык; нарративный нон-фикшен, автофикшен, в основу которого была бы положена история реального преступления, совсем не обязательно громкого и резонансного, а, скорее, простого и будничного, потому что, на мой взгляд, именно на примере простого и будничного насилия лучше всего исследовать природу насилия вообще и поведение обычного человека, который вдруг накидывается с удавкой на собственную мать, а потом не может остановиться. О традиционном, конвенциональном романе о смерти как о свободе, о свободе умереть, о свободе разложения для тела, о возвращении смерти телесности тоже задумываюсь. Видимо, как только что-то из перечисленного «заболит» сильнее остального, сразу же возьмусь, а может быть, попытаюсь объединить всё в единый большой текст, ломающий границы жанров и типов письма.
О.Б.: Благодарю за беседу! Успехов вам во всём.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
