Опыт прочтения одного стихотворения #дегустатором
По убеждению Мартина Хайдеггера, метафизика аккомпанирует любой деятельности, связанной с речью. Поэзия не совсем деятельность, но точно метафизический акт. Бродский о стихах Владимира Гандельсмана писал, что они «ошеломляют буквальностью чувств, голой своей метафизичностью, отсутствием слезы»1. Стихотворение Гандельсмана «Мотив» как нельзя строже подтверждает характеристику. Давайте посмотрим. Сначала прочитаем всё и сразу:
МОТИВ
Лампу выключить, мгновенья
дня мелькнут под потолком.
Серый страх исчезновенья
мне доподлинно знаком.
В доме, заживо померкшем,
так измучиться душе,
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже.
День, как тело, обезболить,
всё забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.
На беглый взгляд это стихотворение говорит на доступном каждому читателю языке. Оно простым кажется и грустным. Даже на несколько секунд думаешь, что текст, как сказано, невзрачен, поверхностен. Четырехстопный хорей поет нам «песенку», слышите мотив ее? Вспоминается «инфинитивное письмо», блоковское «Грешить бесстыдно, непробудно…». Представляется «типичная лирическая тема: размышления о виртуальном инобытии» (А. К. Жолковский). Однако очевидное не является спрятанным на видном месте.
Художественный мир «Мотива» Гандельсмана начинается с названия. Оно — первое слово всего стихотворения: «Мотив… лампу выключить». И если бы фраза выглядела в нашей редакции, то логично поставить точку перед «мгновенья / дня мелькнут под потолком», а не запятую. Сокрытая в сложносочиненном предложении парцелляция первых двух строк указывает на сглаживание острого угла или порога. «Лампу выключить» — хоть инфинитив, но будто изъявительное, если не повелительное, наклонение. Герой стихотворения как бы рекомендует это, стоит где-то рядом и советы даёт. Кому?.. Сразу приходит будущее, те «мгновенья дня», которые «мелькнут под потолком». То есть твори историю сейчас. Да, повелительное наклонение явно сильнее. Лампу обычно включают, когда темно, вечером, когда работают за столом (потолочный светильник чаще — люстра, а здесь именно лампа, настольная очевидно), а выключают перед сном — рассматривать что-то вверху комнаты, «под потолком», естественней лежа, например, на кровати. Перед погружением в сон нередко наступает состояние пограничья, в котором человек может прокручивать в уме моменты прожитого дня, и перед мысленным взором возникают картинки, кадры личной хроники, наплывают следом более давние воспоминания. Из второго предложения, образующего третью и четвертую строки, мы узнаем адресата: «Серый страх исчезновенья / мне доподлинно знаком». «Мне». Фронтальная камера переключилась на селфи. Резкий итог. Теперь ясно, почему в первой строке стихотворения не поставлена точка — было бы слишком трагично. После такого хоть не пиши. «Лампу выключить» тогда читалось бы как суицидальное побуждение. «Страх исчезновенья», конечно, объяснился бы боязнью смерти, тем более, что он «серый», а этот цвет имеет стереотипный образ умирания — пепел. «Мне доподлинно знаком» (прямо вертится на языке каламбур «до подлого знаком») — об испытанном на себе, это выход во внутреннее поле. Сам был пеплом. Поэтому и следующая строфа вновь отстраненно-внешне описывает пространство, в котором пребывал «пепельный»:
В доме, заживо померкшем,
так измучиться душе,
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже.
И время-то — неопределенное. Будущее с уже настоящим, то есть реальным прошлым.
Есть пафос в этом катрене, интонация нарочитой барочной драмы. Приходит на ум слово «мотив». Задаешься вопросом, какой же мотив владеет героем, разглядывающим себя в селфи-камеру, если жить ему не хочется, так как душа… Вновь глагол — «измучиться» — истолковывать в совершенном виде не то чтобы неудобно, а странновато, ведь что означает «В доме, заживо померкшем»? Что не так с домом? Он жив, но померк. То есть погрузился во мрак. Потух, потемнел. Нет света. Наступила ночь. После дня закономерно наступает ночное время суток. Однако здесь и о ночи жизни задумываешься. Бывает, что перед отходом ко сну людей (по причине плохого самочувствия ли, усталости ли, чувственных ли переживаний) посещают разные риторические мысли о смысле существования, особенно их собственного. Одиночество обостряется на фоне темноты, ведь она еще один, сквозной, символ смерти и неизвестности, которая за ней таится. Неизвестность более всего мучит душу. Экзистенциальный страх раздваивается: на страх страданий — «так измучиться душе, / чтоб завидовать умершим» и страх смерти — «страх осилившим уже». Неоднозначные чувства герой я-снаружи вычленяет в герое я-изнутри. Лирика двуличного героя. Этакий иллюзион, который предлагает варианты будущего. Но как же мотив? Ведь должно быть движение, развитие. Кем жив дом, если во всей второй строфе — а это одно предложение — снова резко итожится?
Читаем:
День, как тело, обезболить,
всё забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.
Последняя, третья, строфа вновь написана единой фразой. И по структуре сложноподчиненного предложения идентична со второй. Опять в третьей строчке «чтоб». И это мотив. Он повторяется в стихотворении дважды:
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже
и
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.
А в первой строфе, как мы помним, два предложения, причём в первом предложении могла быть точка вместо запятой. Или двоеточие. Уточняем и добавляем версию, ибо теперь новым образом играет фраза «Лампу выключить, мгновенья / дня мелькнут под потолком». Если на место запятой поставить двоеточие, тогда проступает мотив «чтобы». Но установление явных причинно-следственных связей автору не нужно. Гандельсман предпочёл их проявить в следующих строфах. К тому же, если посчитать количество ударных слогов в стихотворении, то увидим, что лишь в 10 и 11 строках их больше — по четыре.
Значит, это место повышенной концентрации смысла.
Всматриваемся:
всё забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
— три глагола последовательно программируют необходимое состояние: «забыть» — самое, наверно, самодостаточное действие, так как после него ничего не остается, чистый лист. Человек, забывая, начинается заново, из хаоса, из неизвестности, из темноты пустой памяти. И здесь мы возвращаемся к «заживо померкшему» дому из второй строки, осознавая, кем же он заселен. Принятие собственного беспамятства, вероятно, связанного с почившими родными (со временем лица, образы, воспоминания блекнут и размываются) или даже с родиной (дом — обобщающий, ментальный образ вотчины, плохо различимого в тьме времени отечества), происходить должно как вдох — «вдохнуть покой». И герой я-снаружи формирует такого себя, какого он хочет видеть внутри. Психологическое вмешательство в героя я-изнутри — «вот так себе позволить» — происходит весьма трудно: «День, как тело, обезболить». Эта строчка вообще содержит многогранный образ. Вплотную приближаемся к мотиву.
Ради чего нужно пережить болючий день? Осенило? «Лампу выключить»! И пройти весь путь через страх в душе и мрак в доме,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.
Наконец мотив засверкал. Движение от себя боящегося — к себе позволяющему — зациклено. Владимир Гандельсман в столь интровертных 12 строчках блестяще объяснил, какой ценой поэт достигает вдохновения. Мотив — а равно обеспечивающая жизнь потребность — написать «стих невзрачный, никакой». Всё меркнет перед ним.
А ведь речь о стихе что ни на есть простецком будто бы. Когда же поэт будет писать еще более выдающееся стихотворение, то и представить не рискнем его мотивацию…
_______________________
1. «Континент», № 66.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
