Елена Островская ‖ «Музейная крыса»: бег по лабиринту смыслов

I

В обществе после общества и в мире без границ рассуждать о предопределенности судьбы и предначертанности биографии как минимум наивно. Современность освободила себя от обязательств следовать традиции рода, она саркастично глуха к зову крови. Человек волен сам избрать себе народ, веру, страну, родину и кончину. Свобода как бескрайний горизонт возможностей, не ограниченных возрастом, полом, политическими убеждениями, национальностью, — это ли не достижение цивилизации кровопролитных войн, разрушений, бегства от Бога? Казалось бы, вопрос риторический, ведь свобода от всего дарует человеку бесценное право поиска собственного пути среди множества дорог. Вот только неясно, как сориентироваться в этом лабиринте многообразия современного мира, упразднившего маяки, путеводные звезды, политические карты, традиции и веру. Вероятно, можно прибегнуть к обсуждению в узком кругу единомышленников или на собственной страничке в социальных сетях. Но как сделать созвучным современности разговор о вечной теме индивидуальной свободы и предопределенности судьбы? Вот здесь и наступает пронзительный момент признания, что вне искусства — литературы, живописи, театра, кинематографа — поговорить не представляется возможным. А современное искусство, претендующее на сверхрефлексивность, интригующее своими провокациями и вседозволенностью, отнюдь не стремится к диалогу с человеком. Оно обособилось, оно конкурирует с самой реальностью, желая вытеснить ее, вынести за скобки. Как поговорить нам друг с другом, где та оптика и рамка, в которых приемлем диалог человека с человеком? Так, все там же — в русской литературе, в произведениях ее живых классиков. Именно к таковым и принадлежат Игорь Гельбах и его роман «Музейная крыса».

«Музейная крыса» явилась читающей публике в 2018 году и стала известна во всех уголках русскоязычного глобального мира. Она пересказана в рецензиях, зачитана до дыр в книжных салонах. Благодаря современным медиа технологиям узнать о ее воздействии на читателя можно в один клик. Вбиваешь имя автора и название книги в любой поисковик, и тут же высыпается серпантин отзывов и рецензий. Одни пересказывают и восхищаются жанровой многогранностью «Крысы» — тут тебе и сага, и детектив, и гламурный музейный поход. Другие негодуют — опять этот Гельбах «украл жену, читала три дня без продыху, я ревновал». Третьи уверены, что «Крыса» подобна симфонии Дебюсси, достойна высших книжных премий. Да, безусловно, все эти отклики рождаются спонтанно у каждого, кому посчастливилось прочитать эту книгу Игоря Гельбаха. Да, безусловно, «Музейная крыса», подобно крысе двенадцатилетнего лунного календаря, взобравшейся на голову Будде, уверенно вошла в сокровищницу классической русской словесности. Но есть в ней нечто, заставляющее перечитывать, визуализировать, желать экранизации и обсуждения в контексте театрального наречия. На языке современности это принято обозначать словами «отсылки», «тайники», «интуитивные коды», обнаруживая и раскрывая которые, мы обретаем пространство диалога со значимым другим о вечных вопросах жизни. К такой беседе-квесту собственно и приглашает Игорь Гельбах, отстраненно фиксирующий священные коды современности, траектории судеб героев нашего времени. Итак, давайте попробуем подобрать ключи к тайникам «Музейной крысы».

В квест под названием «Музейная крыса» встроены «пасхалки», подсказки, обнаружить которые можно, лишь серьезно поблуждав в гельбаховском лабиринте смыслов. В начале и в конце повествования, как, впрочем, и во всех его узловых моментах, читатель неизменно созерцает живописную миниатюру кораблекрушения, принадлежащую кисти известного голландского мариниста ван де Вельде Младшего. Не заметить эту крохотную марину сложно, потому что для главных действующих персонажей книги — поколений рода Стэнов — эта картина священный объект, семейная реликвия, благодаря которой их судьбы оказываются навсегда соединенными. Как такое возможно, чтобы образ кораблекрушения выполнял роль интуитивного семейного кода, а может быть даже и общей истории поколений людей, выросших вне рода, веры и традиции? Да, точно, кораблекрушение — это вполне себе связующий миф идентичности всех тех, кто родился в стране, перманентно дрейфующей в штормах революций, гражданских войн, кризисов человечности. И каким, спрашивается, будет выбор жизненного пути у рожденных в семье, презревшей законы крови и рода? Ну, можно, например, остаться на тонущем корабле семейной истории вместе с дедом Александром Стэном, потомком аристократического рода, поддержавшего в начале XX века молодую власть с ее идеями мировой революции. Остаться, чтобы ужаснуться своему выбору несчастной шхуны, накрываемой очередной волной кровавых репрессий, оставляющей на твоей палубе трупы. Казалось бы, этот выбор только для мужчин. Но нет, прибилась к той шхуне и женщина, позабывшая во имя музыки и любви о предначертанной ей судьбе потомка избранного народа. Так поступила в начале своей жизни основательница рода Стэнов, еврейка Ада из Вильно. Но это был ее выбор — отказаться от земли обетованной и от судьбы, предначертанной по праву крови. К чему привел тот выбор — принятие католичества, переезд с мужем-поляком в Санкт-Петербург? Привел к полному кораблекрушению — муж умирает, ее семья эмигрировала, она одна в чужой среде. Ее дети будут Стэнами, не то немцами, не то латышами по отцу, но евреями по праву рождения от матери-еврейки. И все они навеки-вечные обречены дрейфовать вне религии, вне народов, вне судьбы, даруемой традицией. Эти тонкие материи с ювелирной филигранностью намечены пером Гельбаха, как всегда, исподволь, как бы даже невзначай заставляющего задуматься о сложных и вечных вопросах. И как тонко описывает он трагическое переживание одиночества, чужеродности, неприкаянности, столь характерное для полукровок.

В детях Ады из Вильно по-разному проявится самонадеянный выбор современного человека с его свободой. Дочь Агата, подарила миру гениального художника Андрея Стэна. Рожденный от француза-журналиста, симпатизировавшего русской революции, усыновленный собственным дедом, Андрей Стэн единственный в семье, кто считал себя евреем и решился покинуть тонущий корабль, пожертвовать всем ради судьбы, предначертанной ему дарованием. Сын Александр, переживший драму войны и давление «пятого пункта», предпочел мимикрировать, стать конформным среде, выбрав стезю военнослужащего и связав свою жизнь с актрисой из латышского рода отдаленных потомков Барклай де Толли. Дети Александра — сын Nicolas Стэн и дочь Нора — вот кто сполна изопьёт чашу горького одиночества, неприкаянности в поисках собственного призвания и предназначения. И в обоих случаях пристанищем для полукровок станет собственный дом, а их миссией — переоткрытие семейной традиции.

В прозе Игоря Гельбаха любовь представлена тонким кружевом, робкой, камерной мелодией, каковой и звучит она в интимных уголках человеческой памяти. Потому, вероятно, проскакиваешь, далеко не сразу отыскиваешь второй тайник «Музейной крысы» — Эмму. Эмма — невозможная возлюбленная Nicolas Стэна, от лица которого ведется повествование романа. Она второстепенный персонаж, появившийся где-то на перекрестках выборов юности главного героя, когда можно пересекать запретные границы социальных сред, мечтать о профессии фотографа, запечатлевающего суть эпох, таскаться в запретные зоны, примеривать на себя религии. Все так, но вот Эмма, подобно марине ван де Вельде Младшего, незримо присутствует во всех ключевых эпизодах жизненной драмы Nicolas Стэна. Ее слова и рефлексии приходят ему на память в сложные моменты жизни, о ней думает и с ней ведет он внутренний диалог в зрелые годы. Так что же маркирует Эмма, к какому интуитивному коду она нас отсылает?

Встреча с Эммой приходится на сложный и даже маргинальный период в жизни Nicolas Стэна. Мальчик из интеллигентной семьи, коренной петербуржец, успешный студент педагогического института из-за нелепой случайности исключен из естественной канвы жизни — он попадает в кратковременное заключение в тюрьму, а затем в армию, где убивает человека. По возвращении судьба предоставляет ему шанс сойти с дрейфующего корабля, выпрыгнуть из плена семейной темницы. Этим шансом становится еврейская возлюбленная Эмма, дочь талантливого фотографа, у которого берет уроки Nicolas Стэн. Их роман развивается неспешно, они понятны друг другу, их притягивает внутреннее одиночество. Только одиночество это переживается каждым по-разному. Эмма одинока, поскольку чужеродна городу и стране исхода, ее жизненный поиск неосуществим в жесткой рамке идеологии коллектива, партии, мимикрии. Одиночество главного героя иного порядка — это одиночество своего среди чужих и чужого среди своих. Он научился мимикрировать, симулировать себя понятного и приемлемого для страны победившего большинства. Но внутри себя Nicolas Стэн уже давно знает о своей неприкаянности, инаковости. Судьба ставит его перед выбором между жизнью в сердце Северной Пальмиры, рядом с Эрмитажем и Капеллой, и любовью к еврейке Эмме, предлагающей эмигрировать вместе. Вот он шанс вернуться в лоно избранного народа, сбросить бремя культурного кода семьи, прорасти на земле Обетованной. Только где она, земля обетованная, — в конкретном топосе или в вечности культуры и искусства? Где?

Повествование «Музейной крысы» насыщенно сюжетными поворотами, и вместе с его героями читатель проживает реальность, синхронную драматическим событиям новой истории постсоветского мира, заныривает в удаленные уголки Старого Света, наслаждается вольным воздухом, винами и красотами континента Нового Света. Что ж, пожалуй, прав оказался Nicolas Стэн в своем выборе — прорасти в вечном городе гранитных набережных Невы, путешествуя по миру с выставками голландцев-маринистов, стать автором книг о художниках и куратором всемирно известной арт-галереи — это, наверное, не самая плохая канва жизни. Только вот вопрос, а что же в конце концов выбрал Николай Стэн? Как сумел он соединить индивидуальную мелодию призвания и заданное ему от рождения? Ответы на эти вопросы, возможно, скрыты в тайнике под именем «Сойфер» — «переписчик текстов Торы». И здесь впору вспомнить, что духовной матерью главного героя стала его тетка, еврейка Агата, выучившая племянника французскому, привившая ему вкус и любовь к рефлексии об эфемерной составляющей жизни — искусстве и культуре. Ею выстроено было его представление о доме, семейных традициях и обязательствах, накладываемых кровным родством. А там, где есть духовная мать велика вероятность обретения и духовного отца. Именно таковым и стал для Nicolas Стэна профессор Илья Ильич Сойфер, взявший его под научное руководство и с легкостью гения подаривший ему путь — исследовать судьбы и живопись голландских маринистов семейства ван де Вельде. Вот тот топос, в котором Стэн смог остаться верным своему роду, но путешествовать впредь по бескрайним просторам культуры. Удивительным образом свела жизнь Николая и с дочерью Сойфера, Асей, ставшей ему супругой, другом, соавтором новой семейной традиции. Примечательно, что понимание этих тайных ходов судьбы приходит к герою лишь со временем зрелости, позволяющей на долгой дистанции марафона жизни вскрыть свою внутреннюю крысу.

Поиск внутренней крысы — это гельбаховский реверанс и поклон почтения великому Льву Толстому, регулярно мелькающему в разных фрагментах повествования. И этот интуитивный код поколений, воспитанных в рамке идеалов, ценностей и мироздания классика русской словесности, зашифрован в названии книги. «Музейная крыса» — это код для включения в жизнь лишних людей ушедших эпох и героев нашего времени, чей поиск своей внутренней ведьмы, рефлексирующей и видящей вещи как они есть, препятствует жизни. В мироздании Гельбаха внутреннюю ведьму, высоко рефлексивную крысу, оказывается возможным не только найти, но и приручить. В огромном полотне романа код «Музейная крыса» появляется лишь дважды. В середине повествования «музейная крыса» всплывает как прозвище, данное Nicolas Стэну его коллегами по галерейной деятельности. Только узнает об этом прозвище-кликухе главный герой в процессе реализации своей мести-расправы со «злым гением», человеком из прошлого, из-за столкновения с которым разрушились когда-то планы юности и могли погибнуть контуры новой зрелой реальности. И в конце повествования, когда вроде бы все точки уже поставлены и самое худшее уже случилось, «Музейная крыса» возвращается в рефлексию главного героя о самом себе, своей судьбе и свободе выбора. Да, он, подобно крысе сбежал с терпящей кораблекрушения шхуны семейного выбора. Но сбежал ли или канул в вечность свидетелем жизни гениев искусства?

II

«Музейная крыса» — это экстремальный писательский эксперимент, сальто мортале в вечность. А как иначе обозначить художественное произведение, завершив прочтение которого, читатель испытывает неодолимое желание устремиться в музеи и выставочные залы в поиске картин Андрея Стэна? Уже в первой трети текста начинаешь проверять названия мест, галерей, картин и художников, о которых в шокирующих подробностях повествует книга. Ни одно не выдуманное, детали совпадают. Чем дальше продвигается в своих воспоминаниях вымышленный автор этой причудливой автобиографии, тем труднее отогнать от себя липкое ощущение реальности происходящего. Еще можно переварить как-то на свой манер насыщенность текста отсылками к школьной классике, ко всем этим набившим оскомину «лишним людям» и «героям нашего времени», ко всем этим вечным, нудным вопросам наподобие «тварь я дрожащая или право имею», вопросам о «свободе выбора или предопределенности», «любви или долге», «благородстве или предательстве», и о том «жить или мимикрировать». Куда сложнее справиться с культурными кодами, маркерами подлинности: названиями мест и их подробными описаниями, стереотипами восприятия, закрепленными в памяти поколений, невымышленными именами политических и культурных лидеров. Здесь читателю может прийти на помощь модная иллюзия, что литература призвана живописать эпохи и дать нам возможность услышать голоса ушедших времен. Но есть в «Музейной крысе» еще и мало выносимый на обсуждение лейтмотив — неспешная беседа о запредельном в том его значении, что ассоциируется с «табуированным, запретным и нечистым».

Неприлично да и не принято в современном обществе обсуждать дар как нечто, присущее лишь избранным, потому как вокруг тиражируется идея всеобщей равной одаренности, данной человеку, подобно свободе, по праву рождения. Ныне каждый сам себе поэт, писатель, фотограф и художник, надо просто обзавестись правильным гаджетом, немного подучиться, найти группы по интересам — все в твоих руках. Все пути тебе открыты, ты, главное, создавай правильные мыслеформы и транслируй их во вселенную. Между тем магистраль сюжетных конфликтов, развернутых в книге, переполнена столкновениями одаренного одиночки, художника-гения с разнообразными людьми, тонко чувствующими, ищущими, карьерно устремленными, успешными, но ординарными. Именно они, эти ординарные люди, перманентно пребывающие в летаргическом сне своей жизни, выносят вердикт, кому уйти в забвение, а кому войти в ту вечность, что связана с искусством. Именно они своими книгами, научными трудами, критическими изысканиями, лекциями вставляют в списки вечности имена, даруя путь гению, художнику, поэту, мастеру. И по мере продвижения в пространстве повествования «Музейной крысы» начинаешь невольно задаваться вопросом, а куда он собственно клонит этот странный биограф, Nicolas Стэн. Ближе к концу наступает катарсис — автор все-таки прав, ведь искусство творится не только художником-гением, но и многими одаренными к тому людьми — галеристами, искусствоведами, коллекционерами, издателями, меценатами, зрителями в конце концов. Ведь если работу не купит музей, не опишет каталог, не станет продавать аукцион, то кто вообще узнает об этом, простите, художнике?

«Музейная крыса» изобилует обманками, ложными ходами лабиринта, завораживающего своего посетителя яркими фресками, изысканными блюдами, феерическими идеями, путешествиями, философскими аллюзиями. И вся эта история, рассказанная спокойным голосом, усыпляет и обволакивает. Нет здесь ни эмоциональных раскопок, ни реконструкций переживаний героев, ни оценочных суждений, ни морали в сухом остатке. Сам писатель как бы вынесен за скобки, и у читателя не возникает ни малейшего желания узнать что-либо о подлинном авторе этой книге. Скорее, хочется найти и изучить статьи упомянутых в конце книги зарубежных и отечественных искусствоведов, обсуждающих творчество Андрея Стэна. К финалу душа просит слова, ведь и у читателя тоже есть что сказать о Стэне. Более того, начинаешь думать, а ведь точно, есть же эти футболки с известной стэновской картинкой крокодила, поперхнувшегося древком французского флага. Ну да, такие интенсивно сиреневые с зеленым аллигатором. Неискушенный читатель вероятно будет ждать продолжения, и как минимум начнет искать другие книги Гельбаха. Но что делать тому, кто по-прежнему влюблен в бумажную книгу, ему или ей, привыкшим кропотливо отслеживать сюжетные ходы, учиться узнавать и разгадывать жизнь, искать ответы на сложные и даже запредельные вопросы? Что если нет и не было никакого Андрея Стэна даже в качестве прототипа, и никакой он не собирательный образ художника-гения? Может быть Гельбах просто посмеялся над нами, создав искусную подделку? Да, и существует ли сам, этот Игорь Гельбах, повествующий так, словно ему не важен ни один из героев, будто все это просто пустая фактура? А подобные вопросы сопровождают читателя на всем протяжении путешествия с «Крысой», заставляют перечитывать, пробовать поймать автора на небылицах.

Вот, казалось бы, в этом романе собраны все культурные коды, маркирующие художника в сознании человека русской культуры, да что там человека русской культуры, в сознании опытных профессионалов-искусствоведов, театральных критиков и литературоведов. Вот же он — от детства, отрочества и юности к зрелости. Сколько статей написано о подобных Андреях Стэнах из коренных петербуржцев, семьи которых пережили и выстояли разломы эпох, революции, войны. Не уехали, не оставили вечный город на водах, встраивались в новые культурные и социальные среды, облагораживая их по мере сил, воспитывали своих чад как билингвов, говоря дома по-французски, коллекционируя предметы искусства и антиквариата. Это ли не уникальная питерская черта, скрытая от незнакомца? А как доподлинно прорисована сакральная география города, в сердце которого средоточие музеев, воды, дворцов и набережных. И об этом написано немало: поэты и художники, юные дарования, обучавшиеся в изостудии при Русском музее и ходившие на пленэр в Летний и Михайловский сады. Многие из них писали стихи, с детства вращались среди одаренностей, сиживали за одним столом с видными личностями прошлого. Километры научных текстов доказывают нам важность таких деталей для становления личности художника, почерка писателя.

Вот и Андрей Стэн учился в Мухинском училище, до которого ходил пешком от квартиры своей матери на Большой Конюшенной. Позже поступил на обучение в класс великого театрального художника, жемчужины питерской театральной богемы Н. П.Акимова. И все будто бы здесь и на месте — привычные стереотипы о художниках — Андрей Стэн экспериментирует с алкоголем, дерется за свою подружку, искусно косит от армии, прикидываясь клиническим психом, снимает с товарищем квартиру под мастерскую на Пяти углах, сотрудничает с коллекционерами, изготавливая копии, но отказывается от создания подделок даже за хорошие деньги, слывет в своей среде городским сумасшедшим, женится на француженке, выезжает из Совка, становится знаменитым за рубежом. Что ж, Гельбах мастерски собрал типичного представителя художественной богемы советского андеграунда. И сколько тому живых примеров, и как уверенно громко звучит голос интеллигенции, «вовремя покинувшей несчастный Совок, в котором никого не осталось». Только, если все так просто, то откуда же появляется волна возмущения, накрывающая читателя с головой по мере приближения к развязке?

С какой продуманной тщательностью выписан художественный путь Андрея Стэна, сумевшего пройти от создания графики для Военно-морского музея, через копии для коллекционеров, к самостоятельным проектам и выставкам в парижских галереях. Тут можно было бы поставить точку. Однако на дворе XXI век: эмиграцией и жизнью в парижском художественном гетто никого не удивишь, а сакральная география Питера давно пополнилась маршрутами по улицам и жилищам художественного гетто советского андеграунда. Вот оно бывшее в запрете искусство, приходи, погляди, почитай мемуары и автобиографии, выпей стопочку рома с живыми кумирами прошлого. Хочешь современного, актуального искусства — подавай заявку на конкурс в «Манифесту» и участвуй в передвижной глобальной биеннале альтернативного искусства. Бесконечно широк горизонт возможностей для художника современности. И никому нет дела до выбора между даром и бездарностью, подделкой и оригиналом, ведь современность провозглашает равенство возможностей. Умеешь талантливо подделывать реальность — добро пожаловать в мир актуального искусства! Гениально копируешь дорогостоящих мастеров и антиквариат — получай пропуск в закрытые элитные клубы знатоков и ценителей искусства. Можешь осовременить сюжетные повороты классики русской словесности, говорить со зрителем на языке расхожих мемов — тебя уже ждет коллаборация с главными сценами метрополий.

Конечно, неискушенный зритель едва ли отличит одно сальто-мортале от другого, ведь в цирке их принято совершать последовательно. Это развлечение для знатоков. Как, впрочем, и чарующее волшебство геометрии балетного узора доступно наблюдению лишь с галерки. В театральной питерской кассе всегда узнаешь профессионального зрителя, вежливо уступающего билет в первых рядах партера вдохновленному балетом неофиту. Так и Гельбах ведет читателя за ручку вслед за городским сумасшедшим Андреем Стэном из Ленинграда 1978 года в Париж, а потом в далекий Новый Свет, в Австралию. И проходим мы мимо странной тугоухости Стэна, не услышавшего пронзительных сентенций кумиров художественной богемы и мирового литературоведения. Соглашаемся с автором повествования, утонченным мыслителем-эрудитом Nicolas Стэном, что де не был Андрей клиническим безумцем, но и вкуса к Герману Гессе, Томасу Манну и Федору Достоевскому не обнаружил. Даже больше, считал их средней руки дарованиями. Вполне соглашаемся, что и Стэну, и другим подобным дарованиям, не слишком почитающим величие драматургии Чехова и уж очень по-своему прочитывающим Шекспира, вот уж и правда не место среди художников театра. Но где место такому художнику, если везде ему тесно и душно — ведь он не желает принять свой счастливый билет и остаться в фарватере питерского закрытого мира искусства, не хорош оказался и формат художника-эмигранта, хотя этот француз по отцу, и выставляется в известной парижской галерее. Шаг за шагом разваливает Гельбах собирательный образ потомственного интеллигента-гения, вырвавшегося с проклятой дрейфующей шхуны семьи, города, страны в теплые лазурные воды благополучия. Потихоньку подводит нас этот незримый, бесчувственный, безэмоциональный писатель к запредельному, неприличному, табуированному разговору. Исподволь, против воли возвращает нас автор к мучительным размышлениям о расхожем мифе, культурном коде поколений — о рамке дара, составленной из нищеты, диссидентства, безумия и одиночества.

Считается, что художник должен быть беден, потому что реализация дара не терпит материального, он не станет размениваться на копии и подделки. Но Андрей Стэн живет безбедно и содержит себя за счет своего уникального дара, оставляя последующим поколениям искусствоведов, экспертов и критиков широкие пшеничные поля для заработка хлеба насущного.

Еще одна легенда: художник либо с властью, либо против нее. Сколько фильмов и книг о художниках, подкрепивших своим даром тоталитарные режимы или разменявшие свое дарование ради признания власть предержащими. Андрей Стэн чужд политики, хотя вполне разбирается в ходе вещей и в мире власти, от которого спокойно дистанцируется. Его дару не нужны походы во власть или против нее, он сам создает свои версии истории войн и географических открытий. В равной степени далек герой Гельбаха и от подлинного безумия. Он сам добровольно готов имитировать психиатрическое заболевание, чтобы избежать потери жизненного времени и совсем не нужных ему испытаний. Может быть он нон-конформист — такая гипотеза подсунута читателю в некоей рецензии, озвученной Nicolas Стэном. И опять мимо — старший брат, уступил «право первородства взамен на чечевичную похлёбку» лишь на время, потому что предвидел ход событий и смог беспристрастно рассчитать наилучшие материальные и жизненные сценарии для многих членов большой семьи Стэнов. Такому рационализму безумие не сосед.

Одинок ли Андрей Стэн? Эта тема сполна озвучена в рефлексиях Nicolas Стэна, положившего жизнь на мимикрию и обретение своего места в среде талантливых одиночек. Парадоксальным образом лабиринты «Крысы» хоронят мифы, согласно которым художник одинок и неприкаян. Одиноким оказывается обыватель, пребывающий в вязком сне жизни, где сложно на что-либо решиться и многия силы тратятся на бегство от самого себя и своего призвания. Обычный человек, не имеющий веревки с камнем-даром на шее, — вот тот утонченный философ, что неизменно выстраивает призрачные замки теорий выбора и судьбы. Человек обычный стремится к стае, роду, семье, потому что познает себя благодаря другим, через культурные коды и мифы, транслируемые из поколения в поколение. И в этом смысле он навсегда одинок и заперт внутри собственной черепной коробки. Андрей Стэн попросту другой — он вхож в разные среды, его не ограничивает его еврейство по крови, у него во всех этапах жизни есть друзья, близкие люди. И вместе с тем именно он озвучивает фразу-ответ на ключевой вопрос повествования: «Ты царь: живи один». В зрелые годы, еще не зная о будущей своей ранней кончине, он пытается разъяснить вечно ищущему философу Коле Стэну, почему идет своим путем. Но объяснить это ему не очень-то удается. Как, похоже, невозможно и создать беспристрастный, вне апробированных нарративов и культурных кодов потрет художника. Что им движет, почему ему с собой интереснее, чем с миром, что гонит его по странам и континентам? Откуда берет он идеи, которые кладет в основу новых культурных кодов? И как все это проговорить короткой строкой? Вот и пытается Андрей Стэн цитируя пушкинские строки о поэте подсказать своему кузену верное направление мысли. Не бедствующий, не диссидентствующий, не безумный и не одинокий. Так не бывает?

«Музейная крыса» экспериментирует не только с культурными кодами, читательскими аудиториями, но с самой текстурой литературной реальности. Она приглашает в сложный, притягательный и по-своему страшный лабиринт жизненных смыслов и социальных сред, где, в конечном итоге, мы встречаем разных крыс — одиночек и тех, что живут стаями. Одиночки создают новое, открывают иные пространства, прокладывают пути-дороги в параллельное будущее. Но по этим путям пойдут и те, что живут семьями, коллективами и коммунами. И, в конце концов, человечество узнает новое о себе благодаря нескончаемым, веками длящимся опытам с крысами.