Мой папа, простой сельский учитель математики, считал поэтов небожителями. Он преклонялся перед поэтами. И почему-то всегда поэта соотносил со временем года.
Пушкин у него был поэтом весны.
— Почему? — спрашивал я.
Он, не задумываясь, отвечал:
— Потому что, читая его стихи, оживаешь, как природа весной.
Лермонтова считал поэтом осени.
— Грустные стихи. Как поздняя осень. До тепла далеко. Впереди зима.
А Есенина считал поэтом лета.
— От него тепло. Даже жарко. Как будто в детстве на лугу пасешь коров. Комары жужжат, птицы поют, а на небе белые облака.
Не знаю, что бы он сказал о Бродском. Он его не читал. Но думаю, назвал бы его поэтом зимы.
Суровой морозной зимы. Когда пробирает до костей мороз. И чтобы согреться, надо работать. В шубе от этого холода не спасешься.
И я, читая стихи, щурюсь под лучами летнего солнца, вглядываюсь в лепестки весеннего подснежника, подставляю ладони теплому осеннему дождю и радуюсь скрипу под ногами первого зимнего снега!
*
Избранные сочинения издают для того, чтобы мы поняли, как талантлив автор. Собрание сочинений издают, чтобы мы знали, как автор шел к своему таланту. А полное собрание сочинений издают, чтобы до нас дошло, что автор, несмотря на его талант, такой же человек, как и мы все.
*
Мой папа, не любил читать глазами мои рассказы, а очень любил, чтобы я их ему читал вслух. Иногда после рассказа мы долго говорили, иногда он молчал, и говорил, что надо подумать. Однажды, после очередного моего чтения, он сказал:
— Сыночек, я не знаток литературы, и даже не учитель литературы, а учитель математики, но мне, кажется, что рассказ должен быть как математическая задача. Писатель должен ставить проблемы перед читателем, но никогда не давать на них ответы. Ответ должен найти сам читатель! Ибо что это за задача с готовым ответом? — папа улыбнулся и добавил:
— Но мы ведь с тобой знаем, что у каждой задачи есть только один верный ответ!
*
Однажды, когда я летел из Санто-Доминго в Нью-Йорк, моим соседом оказался писатель из Доминиканской Республики. Он вез в Нью-Йорк, в издательство «Рандом» рукопись своей книги. Заговорили о южноамериканских писателях. Я, конечно, стал вспоминать Гарсия Маркеса, Жоржи Амаду, Хулио Кортасара, Марио Варгас Льюса… Он снисходительно улыбался и кивал: обычный набор интеллигентного человека. И, внезапно, выплыло из детства тоненькая в бумажной обложке книжка «Сказки сельвы». Кроме десятка сказок в книжке была и повесть «Анаконда». И я назвал моему соседу автора книги уругвайца Орасио Кирога. Внезапно его взгляд изменился. Оказалось, что это и его любимая книжка. И, хотя я читал эту книгу очень маленьким, я вспомнил и гигантскую черепаху, которая тащила своего больного друга — охотника из сельвы в Буэнос-Айрес, и плешивого попугая, который любил чай с молоком и картошку, и добрых скатов из реки Ябебири, которые помогли человеку победить тигра…
— Это наш Киплинг! — с гордостью сказал мой сосед.
Я не согласился.
— Киплинг есть Киплинг, а Орасио Кирога есть Орасио Кирога! Ибо джунгли и сельва — это не одно и то же.
Он кивнул и неожиданно пожал мне руку.
Я вспомнил этот разговор, слушая на днях рассказ моего знакомого, вернувшегося из круиза по Южной Америке.
— А как сельва? — спросил я.
— А что такое сельва? — удивленно посмотрел он на меня.
*
Перебирая свои книги, наткнулся на книгу Миколы Ракитного «Вясковыя навелы». Открыл первую страницу и зачитался. Читал почти до утра. Просто не смог оторваться от маленьких историй из жизни маленькой «вёскi». Как будто провалился во времени, и, пока не добрался до последней страницы, был там, на Пoлесье, делил радости и беды простых сельчан. До боли стало жалко, что такие книги не переиздаются, такие интересные писатели забываются…
Я любил заходить к нему, в редакцию, где он отвечал за прозу. Заходил даже, если ничего не приносил нового. Просто заходил поговорить. Мне на всю жизнь запомнилось, как однажды, он, вынул из верхнего ящика стола старую потертую книгу Короленко «История моего современника», и, прочитав несколько предложений, воскликнул с какой-то болью в голосе:
— Как пишет, как пишет! А кто это читает теперь? Кто? — и, вздохнув, сам себе ответил: — Никто!
Как грустно, что очень часто хочется повторить эти слова, очень часто…
*
Недавно наткнулся в своей библиотеке на старую-старую книжку. Искал томик японской поэзии и наткнулся на эту книгу. Почему-то захотелось взять ее в руки. Открыл, и из нее выпал засушенный листок.
Я купил ее на вокзале в Москве в те далекие времена, когда книга была едва ли не самым большим дефицитом. На перроне Белорусского вокзала продавал ее молодой дагестанец. Как сейчас, вижу его перед собой: худощавый, в огромной папахе, сползающей на глаза, с огромным изогнутым рогом в руке на фоне картонных коробок: открытых, полуоткрытых и закрытых. Он размахивал рогом и кричал на весь перрон, перекрывая своим голосом объявления диспетчера:
— Абуталиб сказал, что книга — это как дом, в котором ты желанный гость!
Путник, если ты обойдешь мой дом,
Град и гром на тебя, град и гром!
Всего один рубль! Где ты за такие деньги, купишь в Москве Расула Гамзатова?
Гость, если будешь этой книге не рад,
Гром и град на меня, гром и град!
Это была книга «Мой Дагестан» Расула Гамзатова. Я давно мечтал приобрести ее, но в век книжного дефицита книга мне не попадалась, а здесь, увидев такое богатство, я оторопел и у меня затряслись руки. И продавец, этакий современный книгоноша, понял мое волнение. Он дал мне томик, взял рубль, потом наклонился над коробкой, из которой доставал книгу и, неожиданно для меня, вынул оттуда и протянул мне зеленый листок:
— Возьми, друг! Это листок с дерева, которое растет в ауле Цадаса! Пусть он тебе будет закладкой для этой книги. Я вижу, какими ты глазами смотрел на книгу нашего Расула! И я понял, что ты будешь желанным гостем в его доме! У меня в коробке мало листочков, но они только для таких гостей, как ты!
Не знаю, привез он эти листки из Дагестана или нарвал здесь, в Москве, но я сохранил листок, как память о веселом дагестанце, будто сошедшем со страниц книги, которую он продавал. А книга, простенькая, на газетной бумаге напечатанная в какой-то древней типографии, с ошибками и размазанной типографской краской, принесла мне больше радости, чем роскошные фолианты. Я читал ее по дороге в Минск, не сомкнув глаз даже на минуту.
*
Помню, как дедушка принес эту книгу, и я прилип к ней, как разжёванная жвачка к подошве ботинка. Я хохотал вслух буквально над каждым предложением. И это при том, что мне было только четырнадцать лет и это было совершенно не детская книжка. Позже я прочитал слова автора этой книжки, что причина смеха обнаруживает уровень развития человека. И зауважал себя, вспоминая моё первое знакомство с Иеремеем Иоукахайненом- Йерем Суомалайненом-Джерри Финном, героем романа «Четвёртый позвонок» финского писателя Марти Ларни.
Как ни удивительно, мало кто сейчас помнит и этого писателя, и эту книжку, появившуюся на русском языке где-то в пятидесятых годах. С кем бы я не заговорил из знакомых, все пожимают плечами. Или не читали, или забыли. Оба варианта, конечно, не радуют.
Позже я прочитал другие книги Марти Ларни, но они меня не затронули, как эта. Но быть автором одной такой книги дает право остаться в читательской памяти. Хотя право и возможности совсем не равнозначные понятия.
Герой романа Джерри Финн — это Остап Бендер наоборот. Он совершенно не везучий человек, и, как сам говорит, если ему надо выбирать из двух зол, он выбирает оба. Это роман о похождениях иммигранта в Америке, и так он тогда воспринимался советскими читателями, для которых Америка была за морями, за горами и представлялось карикатурами Бориса Ефимова и Кукрыниксов. Но сейчас, перечитав его, и, прожив в Америке уже почти тридцать лет, вижу, что это книга не только об Америке. И даже совсем не об Америке, а о человеке, который пытается достичь своего маленького счастья, и, набивая себе шишки, не унывает от этого. Ибо он рад тому, что, надкусив яблока, увидел в нём целого червяка, а не его половину И с новым усердием покоряет не покоряемый мир.
И я думаю, он его покорит, поняв, что надо в жизни выбирать цели по своим возможностям. Как говорит старая русская пословица, по Сеньке должна быть шапка.
*
Я люблю читать книги критиков не менее, чем художественную литературу, ибо в них, а точнее с ними, ты открываешь ранее прочитанное и глубже, и шире. Когда читаешь книгу, то летишь вперед, как будто мчишься на тарантасе, стараясь побыстрее примчаться к последнему предложению, не оглядываясь по сторонам, а лишь помахивая страницами, как кучер кнутом.
Хороший критик замедляет твоё движение, чтобы ты мог посмотреть по сторонам, и увидеть то, что пролетело мимо. А очень хороший просит выйти из тарантаса и пройтись пешком.
В наше время много замечательных критиков, которые, к сожалению, читаются только собратьями по перу и авторами, ибо их книги проходят мимо читателей. Мы забываем, что прогулки пешком полезны для здоровья. Очень…
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
