***
Просыпаешься, всего лишь
для того, чтоб покурить:
и кирилишь и глаголишь,
и прядёшь, как Парка нить.
В парке белые деревья
и чернеет вороньё.
Утончилась нить. И время
перерезало её.
Будущее без былого,
как небес ночное дно…
Слово за слово. И снова:
снегопад, веретено.
***
Не оборачивайся на то из странствий,
где в соучастных ― улица по подолу моря,
полная южных всплесков и восклицаний,
замешанных на минутном и сфорцандо,
на стены незаходящего туфа и транспаранты,
на старых франтов ее, где многие ― эмигранты…
Мой компаньон по прогулке
высветлен именем и наклоном святого,
как неуместно, что он ― мерцающая фигура:
меж нами без устали кто-то явлен –
то ловчий лоточник при многоточье
винных ягод,
то вскинувший крылья гипсовый гусь и
полузастегнутый кипарис ― настоятель
горечи, кодограмма кофейной гущи
и час не медлящий, но бегущий…
Море неугомонно,
его баранчики, агнцы, модничают в лохмотьях
белил, расперсидской зелени и блубоннета,
кто попустил им так нализаться?..
Сколько готово посохов и котомок к нашему переходу?
Как ни свисти, у его патронессы ―
улицы Бон ― пред нами битый кувшин обязательств.
Намертво ли скреплены меж собою
циклы из камня и туши деревьев,
ее травертины, погоды, ее субботы?
Нет ли в прохожих ― погорельцев?
Потому что в луке ее, где скворчит базарчик
и пышет драконье дыханье специй,
меня клюет подозренье, что рейд наш
разыгран в недоказуемых величинах:
над я порхает дух именинный, медоточивый,
а моего собрата
выбрали черная кисть винограда,
виноточило,
выбоины, погрызшие ступени,
и отрешенность, и нетерпенье.
***
когда ты знаешь что в начале
в четыре верится с трудом
но выручает верный чаплин
и превращая мир в дурдом
он обращает капли эти
от смеха ли от баловства
в иголки света без ответа
в простой ответ на дважды два
***
Белое блюдечко лужи,
серый холодный день,
минус двенадцать снаружи,
давит виски мигрень.
Синяя соль осталась
и на асфальте лежит,
в сердце такая жалость
серенький неба вид.
Жизнь ли там пролетела,
день ли сгорел легко?
Блюдечко лужи белой,
выдоха молоко.
***
мы катались на горке возле метро,
на картонках съезжали и падали
в теплые лунки снега,
мальчики в синих ботинках.
то, что было, уняться не может,
проступает сквозь зоркий лед…
ангел зимы, сочини мне другое,
золотое, топленое имя.
выпорхни из голодной мглы,
протруби головастое «встаньте»
в прорубь неба, в изношенный свет,
я хочу, чтобы мальчики встали
деревьями в венчиках снега,
и развернулись в сутулой пляске,
как свитки, как свертки, пусть ветер
оборвет их штормовки на вырост.
***
Глядишь, она и кончится, как снег или война.
И ты поймёшь растерянно, что кончилась она.
Совсем? Да вроде этого, а что осталось? Вот,
Как шелуха от семечек под ногтем кожу рвет.
Детсад (одели в сумерках, а то бы ты проспал),
Где громыхали санками, расталкивая пар,
И запах мокрых варежек, щипки исподтишка,
И мамина холодная ― пока, пока ― щека.
День в одичавшей комнате, где дует из щелей,
Чем хуже видно дерево, тем за окном темней.
Из горя и предчувствия нельзя ни то, ни то,
Где лучший друг ― пришедшее с утра с тобой пальто.
От батарей не дышится, дуреешь к четырём,
Снег ярко фиолетовый летит под фонарём.
Глотай, сдирая шарф, его, хватай открытым ртом,
Из боли и предчувствия все надо на потом.
― Простынешь!
― Не простыну я.
― Застегивай давай.
Cтоїть гора високая, попід горою гай, гай…
***
В оркестровой яме тлена,
где вещам легко пропасть:
я нашёл своё колено,
даже крайней плоти ― часть.
Я нашёл своё начало
и поднял его со дна,
чтоб оно во мне звучало,
там, где яма звёзд полна.
Я прихрамывал в полёте,
вышитый, как гобелен,
с полнокровным чувством плоти
между собранных колен.
Шли и падали шлимазлы,
по краям своей мечты,
а во мне ― совпали пазлы –
злые пазлы доброты.
Посреди зимы, в котельной,
в царстве крыльев и рогов,
я стоял ― огромный, цельный,
равный сонмищу богов.
Для чего мне эта сила,
женской слабости ― родня:
чтобы ты меня любила,
чтобы верила в меня.