Татьяна Риздвенко & Владимир Пимонов ‖ Глава из книги «Пустяк и призрак чемодана»

Татьяна Риздвенко

***

Читая братьев Карамазовых,
глубоких и неодноразовых —
как жизнь твоя встает на цыпки,
на цыпках дышит и живёт!..
Но как моменты эти зыбки…
…Вот груша — плод полузапретный:
бедраст, фигурист, золотист.

Чу! сладкий дух её конфетный
тебе предсказывал дантист.
Читая братьев окаянных,
жалеешь всех больных и пьяных,
старуху на одной ноге
и эту жизнь на букву «г».
Так и живи, читая братьев,
все двери в мир законопатив,
и слыша вопль из-за стены —
не верь подначкам сатаны,
а верь печатному листу…
Чу! Русью пахнет за версту —
здесь русский дух, здесь Русью пахнет.
Проезжий проститутку трахнет,
забравшись с нею под перрон —
а ты не верь, все это сон.
Всё это пакостное чтиво,
а жизнь — возвышенно-учтива,
в обложке чёрно-золотой
под тёплой литерой литой.

Владимир Пимонов

* * *

                  [Ирине Подмосковновой]

у метро раздают газеты
с публикацией небылиц.
наступает на горло лето
под фанфары и пенье птиц.

солнце выдвинуло условие —
и столица уже в плену.
упирается Подмосковье,
защищая свою весну.

уползаем, как саламандры,
в наши душные шалаши.
электричка на Александров.
ты платочком ей помаши.

Татьяна Риздвенко

* * *

Ползучим гадом, бестией, червем
последняя ночная электричка
крадется — где ж, вы спросите, огни? —
Погашены невидимою волей.
Нас из розетки выдернули вдруг.
Как стыдно быть ползучим пассажиром,
подглядывающим простодушный мир
невидимым и вездесущим оком.
Лазутчики, шпиёны — хороши
в своей коварной легкости и прыти,
и бьет неуловимое в мозгу —
дурное или доброе? — о, если б,
о, если б знать! Куды себя поймешь!
…Вся черным шевелением полна
змеится электричка, будто полоз,
чья полость неопрятна и темна,
и тягостным молчанием набита.
Ба! Свет включили… Боже, стыд какой!
Мы прикрываем точки глаз рукой.
Как если бы от скважины замочной
нас оторвали, как от сливы сочной
отъяли и за ухо повели
прочь от разгадок мира и земли.

Владимир Пимонов

* * *

поезд накрыт оренбургским платком.
утро — напрасное время без шуток.
в первом вагоне. народу битком.
сердце упало куда-то в желудок.

парень в наушниках смотрит в упор.
под потолком стрекоза промелькнула.
родом из тамбура наш контролёр
тычет в лицо пистолетное дуло.

белка колотит по рельсам хвостом.
в ухо залез таракан и щекочет.
хочется жизнь отложить на потом
спрятать её между строчек и точек.

Татьяна Риздвенко

***

Вот стометровку школьницы бегут…
Порывистое это загляденье —
мелькание локтей, коленок, пят,
девчачий пыл, горячий школьный пот,
и нету больше никаких забот,
чем эти наблюденья…

Бегут они, худышки и толстушки.
Мелькают груди, плечи и лодыжки,
кроссовки, кеды, белые футболки,
уже не пионерки — комсомолки
могли бы быть, не будут никогда.

…Сполна испивший,
бывший пионером,
следит полет их жилистый физрук
с трепещущим в руке секундомером —
наставил и берет их на испуг.

Неполный финиш и нестрашный суд.
Физрук доволен, переполнен невод.
Внушает гордость жаркий гордый уд.
Стыдливо никнет вялый бледный неуд.

Владимир Пимонов

* * *

                    [Ивану Белокрылову]

Приседание в беседке
В пятиградусный мороз.
Сорок восемь приседаний —
И дышу, как паровоз.
Выдыхаю пар горячий —
…сорок девять,
пятьдесят…
Пот в глаза —
И я незрячий,
Но упругий, будто мячик.
Наконец-то, шестьдесят…
Я — атлет, я — олимпиец,
Я — удачник, я — счастливец.
Если хочешь, прыгну ввысь,
Хочешь — тигру крикну: «Брысь!».

Татьяна Риздвенко

* * *

1.
…Совсем уже взрослый мальчик,
а путает ц и ч,
читает: грачия,
зайцик…

Не любит читать вообще!
В книгу не тычет пальчик!

2.
…Азбуки в самом конце
редкоземельное ц.
И того далече
нечерноземное ч.
Забористые ш и щ —
дальше некуда, вообще!

3.
Еще водится в тех краях
нимфа лампочки,
фея вольфрама, —
эфемерная фифа ф.

Но это другая тема…

Владимир Пимонов

* * *

                     [дочери. с нежностью]

кофе-брейк.
когда чашки и кружки
упали на пол и стали крутиться.
ты открыла глаза,
оставила сны на подушке,
пытаясь вернуться в реальность
и слиться
с листопадом за окном,
с холодной квартирой,
с миром, готовым перевернуться,
где снова придется быть задирой.
осталось только потянуться, проснуться…
а потом улыбнуться
нежно,
вспомнив о кофе,
о любимой чашке,
и почему-то о море —
теплом и безмятежном —
из старой ВГИКовской
короткометражки.

Татьяна Риздвенко

* * *

Ингаляция.
Эвкалипт.
Потому что горло болит.

Склонившись
над гейзером этим
пахучим,
усердно дышу
эвкалиптом летучим.

Кусает лицо обжигающий пар.
Когда же закончится этот кошмар?

…А гейзер камчатский — представь! — настоящий
вовек не остынет, кипящий, бурлящий.
Заварим ромашку, солодку, шалфей —
Камчатка, Камчатка, живи не болей!

Перестало горло болеть.
При чём тут Камчатка, ответь?

Владимир Пимонов

* * *

корова лезла на акацию,
да завалилась вместе с деревом
на камень, где ворона с мухами
на солнце нежилась в четверг.
и громким карканьем разбужена,
старуха проглотила яблоко
и заикала изумительно,
давясь иканием своим.
отвлекшись звуками утробными,
мясник порезал острым ножиком
свой левый палец указательный
и окровавленный, вскричал.
от неожиданности выронил
свечу в солому местный лавочник.
и загорелся дом со флигелем —
в дыму вся улица сейчас.
и зазвенел церковный колокол.
и все пожарные попрыгали
в телегу с бочкою наполненной,
но отвалилось колесо.
а в это время флот отчаливал
от нашей пристани напуганной
и семафорил юнга с мостика:
«вернемся к дождику. в четверг».

Татьяна Риздвенко

* * *

Меж Заходером и Сапгиром
на двухметровой глубине
мой дед, рожденный командиром,
но не убитый на войне, —
ни на войне укромной финской,
ни на прославленной второй, —
лежит мой дед в могиле низкой,
с непоседевшей головой.

Веселый, грозный, громогласный,
большой, великий и ужасный.
Пловец, ныряльщик, командир,
гурман, задира из задир.

Лежит мой дед во глубине.

Во мне
горячей тенью,
не подлежащей тленью,
тепла и силы очажком,
краеугольным
камешком.

Владимир Пимонов

***

Светлой памяти Неле

небось вселенная не рухнет
хотя ангелы наверняка обалдели
ведь на твою небесную кухню
я с коньячком к тебе, Неля,
закуривай скорей сигарету
дым ароматный и чуть торопливый
растворяет души, потолок и предметы
но, слава Богу, не слышно взрывов
зима-июль. всё смешалось.
херувимам нальём по рюмке тоже
у них ведь когда-то сердце сжималось
и молилось за нас: «Помилуй, Боже!»
а сейчас мы здесь, на небесной кухне.
стены побелены, полы помыты.
и звезда за окном горит, не тухнет.
и никто не забыт. и мы не забыты.

Татьяна Риздвенко

* * *

Телесность пуговок и пряжек,
резинок, вытачек и проч.
Когда все это совлекаем
все это скидываем прочь,

стоим моллюском бескожурым,
робеем, жмуримся, дрожим.
Не знаем, что нам с этим делать
великолепием, стыдом.

Стоим, белеем, розовеем,
себя стесняемся и млеем,
и озираемся зеркал…

Итак, мы подошли к черте.

А здесь — привычка к наготе.
Ее здесь мнут и изучают,
а прочего не замечают.

Здесь не обязан быть трельяж,
здесь совершается массаж.

Здесь вы при теле состоите,
как пес смышленый при слепом.
Как переводчик при заезжей
звезде в сиянье золотом.

Владимир Пимонов

* * *

ноябрь-ноябрь небрит, разут,
покрыт коростой, подморожен.
его на праздники зовут,
а он привычно корчит рожи
тебе и мне, тебе и мне.
и, как ни странно, не тревожно.
слова застыли в тишине —
молчаньем захлебнуться можно.
уж снегом пухнут облака.
ноябрь расправил плечи гордо.
ОРВИ (привет от сквозняка!).
щекочет горло.

Татьяна Риздвенко

* * *

Скрипит несмазанное счастье.
Дай, Саша, маслица чуток,
и сахарку огрызок чайный,
и чесноку зубок.
Все хорошо, но специй маловато.
Твой зуд понятен, Саша, мне.
Мне тоже хочется в Египет
со всеми наравне.
Египет не принципиален.
Есть город Мышкин где-то там.
В него необходимо съездить,
пройтись по Мышкинским местам.
А, впрочем, бледное Кусково,
мне кажется, сойдет.
Пусть только грязная короста
с него сойдет.
Хотя на эдакой тарелке,
средь регулярности такой —
такой мучительный покой,
что я здесь не в своей тарелке.
Я знаю, что нам нужно сделать:
фарфора поглядеть.
Мечтательным и наглым взглядом
стекло с него раздеть.
Чтоб обнаженный, безвитринный
дыша прохладой пор
цвел пожилой и вечно юный
медлительный фарфор.
Рекомендую, Саша, эту муку:
особенная нежность и тоска
в том, чтоб отпить из чашки заповедной,
не толще волоска.

Владимир Пимонов

* * *

чистый лист — поляна снега
мыслей кружева
штрих-пунктиром без разбега
падают слова
на квадрат ладони мокрой
на твою Москву
где центральный ее округ
погружен в тоску
гул машин. немного сзади
с шаурмой узбек
…в сером будничном квадрате
умирает снег.

Татьяна Риздвенко

ВОЕННАЯ ПЕСЕНКА

Приказ рассчитаться на свой и чужой,
огнём распахать города,
и черную землю засеять враждой,
отсюдова — и навсегда.
…С картошки в мундире снимаю мундир,
сколупываю ордена.
У нас-то пока относительный мир,
а рядом, под боком, война…
Военный картофель кидаю в салат,
порезав на много частей…
Слыхали? — туда отправляют ребят
из наших военных частей…
Всё, некому больше — убит командир —
окучивать и убирать.
Картошка, картошка, солдатский мундир,
Несчитанная рать.

Владимир Пимонов

* * *

в слободе за кирпичной оградой
инвалидов муштровали для парада.
— Подними подбородок, тяни носок!
Распрямили плечи инвалиды.
Ведь они нужны и не забыты.
На парад, на битву, на бросок
хоть сейчас за бравым командиром
ринуться готовы, и полмира
принесут под кованый сапог
императора и богоносца.
Снег переливается на солнце.
Костылями утрамбован плац.
А в каморке сырость и унылость —
матушки-царицы щедрость, милость —
вши, шинель, клопы, матрас.

Татьяна Риздвенко

* * *

Кто обкорнал тебя, калека,
тот пусть тебе и подает.
А ты мне сердце не царапай,
c исподу в душу не смотри.
Катись отсюда.
Не буди
в опрятном звере человека,
спокойно спящего внутри.

Охота жить? Умей крутиться —
укромно по полу катиться.

Катись, вези свои две трети,
не заставляй меня смотрети.

Катись отсюдова,
кати
свой скарб нехитрый, небогатый,
взгляд вороватый мутноватый,
затылок, тулово, культи.

Владимир Пимонов

ЧИТАЯ ГАМЛЕТА

отравлен, средь трупов
тобой не замечен. и ладно.
вот только без тела
совсем непривычно.
спасибо, убийцы,
я каждому лично
готов в благодарности
руки пожать.
но что-то не очень
торжественны лица
моих капитанов —
почетных гвардейцев.
те двое — за ноги,
а эти — за плечи…
прошу мое тело
в огне не сжигать!
заройте в землицу,
полейте водицей,
быть может, кустом
возжелаю воскреснуть —
шиповником, розой
иль ягодой волчьей.
без плача, без песен,
пожалуйста, молча.
заройте в землицу,
полейте водицей.

Татьяна Риздвенко

* * *

Игла, мы помним все, в яйце,
и — ни морщинки на лице.
Яйцо, не помню, в волке, в утке,
в устах же — жемчуга и шутки.

А утка где? На верхотуре,
в российской сказочной культуре.
…Я не могу поверить что,
— он, стройный, в твидовом пальто, —

приятельства невольный пленник, —
ровесник наш и современник.
Не верю собственным глазам,
но верю в утку и сезам,

где никакая не иголка, —
любовь,
одна любовь, и только.

Владимир Пимонов

* * *

                             [Андрею Новикову]

Угреша тела моего
дзержинствует впритык с Капотней,
где жизнь, чем дольше, тем залётней
влачит дремотно существо…
существование отнюдь
в холмах не мыслится превратно.
маршрутка движется отвратно
и я терплю ещё чуть-чуть.
и я терплю. а день-трепло
мордует в метрополитене
людей, что прячутся от лени,
надеясь обрести тепло.
покой неволит естество.
дзержинствует февраль на лицах.
и снова напряглась столица —
Угреша сердца моего.

Татьяна Риздвенко

* * *

Так заливает землю светом,
так в марте день тягуч и длинн.
Что сжарить мне на масле этом?
Куда мне этот маргарин?

Одной яичницы на небе —
одной достаточно вполне,
и масла желтого на хлебе,
златого жира на губе.

Но этот вкрадчивый и нежный
всесильный нисходящий жар
ползет, спускается все ниже,
уже по коже побежал.

Весна. Как мало в этом звуке.
Не собираюсь, не люблю.
Я шелушащиеся руки
в карманы глубже углублю.

…Еще одну весну в подшивку.
Но снова буду, не усну, 
заглатывать ее наживку,
ее трезубую блесну.

Владимир Пимонов

* * * 

седьмое марта. час до пробужденья.
во сне ещё наивно, как в раю.
но мир уже готовят к преступленью,
и ангел твой у бездны на краю.
и крыльев нет. ладони кровоточат.
и яблоню качает на ветру.
бессмертие — всё мельче и короче,
как детство, что исчезнет поутру.

Татьяна Риздвенко

АЗБУКА

Вот Мандельштам. На букву М,
в поэзии он ближе мамы.
Хоть Пастернак на П, — родство 
неочевидно между нами.

Что ни открой, где ни копни:
все — от знакомцев до родни.

Возьмем в кузены Кузмина,
в друзья хотим До-бы-чи-на…

А это наш десятый класс —
Олейников, Введенский, Хармс.

В начале кто царит — на А —
шаль, плечи, в профиль голова?

А кто там — в Болшево — в конце —
мать, дочь, сестра в одном лице 
— в молчанье замер на крыльце —
на Ц?

Владимир Пимонов

МАНДЕЛЬШТАМ

пусть будет ангел в виде Мандельштама —
лобастый, лысый, лопоухий,
в зеленом кимоно или хламиде,
или в задрипанном старинном пиджачке.
пусть будет ангел с крыльями большими.
хотя нужны ли Мандельштаму крылья?
ведь сын Эмилия секрет полетов знает.
и нынче он парит под потолком
той комнаты, где блеклые обои,
где окна отвергают занавески,
где за столом, заваленным бумагой,
сижу я, светом лампы освещенный.
И, локти уперев в холодный воздух, —
апрель, не топлено и сыро —
мечтаю видеть, слышать, понимать
любую малость, шорох ли, виденье.
…а он парит, качается, смеется.
ему и ТАМ прекрасно-хорошо.
ведь он и ТАМ, средь ангелов, поэт.

Татьяна Риздвенко

* * *

Авантюризма капля, гран
мне добавляется в стакан.
Шипучка белая со дна
встает на цыпочки у кромки.
Жизнь бьет ключом, как бы она
нам не оставила обломки.

Чем завиральнее сюжет,
тем тщательнее он прописан.
Мистификаций нежный свет
уже разлился по кулисам.
Нам много лет. Нам мало лет.
И в этом есть издёвка рока:
нам девяностые — привет —
условно вычтены из срока.
Не верь, считай все это дуркой,
но, девочки и пацаны,
по нам пройтись резцом и шкуркой —
и нам бы не было цены!

Владимир Пимонов

* * *

в духоте электрического вагона
не услышал прощального стона.
лишь трещал электрический ток,
предлагая водичку и сок.
хорошо бы пивка и кальмаров,
и морозного воздуха даром —
чтобы в глотке запутался вдох…
остановка. считает до трёх
                                              Бог.