***
Сколько в мире есть платных дорог, все впадают в Рим,
А профит считают Иванов в США да в Чите Моргулис.
Рамадан, Рождество, Новый год, Хэллоуин и Пурим
Догнивают бок о бок, шурша, по обочинам римских улиц.
Тряхани банкомат, заслонивши рукою пин,
И Тортилла отдаст, пожевав, драгоценный ключик.
Чернокожие тёлки с повадками буратин —
Не блестящий инвестпроект, но в моменте лучший.
А последний евро зарой на Албано-бич
И поспи. Саундтрек сваяют Кутуньо и наш Пантыкин.
И пойми, не быть или быть таки, сдавши тест на ВИЧ,
Окропивши фьючерс водичкой, которой колотит понты понтифик.
Старых вилл фонтаны в шмотьё от Гуччи одень.
А когда в кебабной взорвёт тебя раб, возмечтавший уйти героем,
Радуница, Курбан-Байрам, Ханука, Валентинов день
Разлетятся в клочья и лягут новым культурным слоем.
***
Ас тимбилдинга санаторного и знаток легенд —
Издательство «Детская литература», год шестьдесят лохматый —
Гид Серёжа, простой алтайский интеллигент,
Курит «Винстон» на берегу Катуни и говорит: «Ребята,
Все уже было когда-то, здешним скалам — тысячи лет,
Хрустят под ногами кости Хазарского каганата,
Обед ваш в билет не входит, а желаете в туалет —
За женским скитом направо, но без удобств, ребята».
А повернёшь налево, где листопада латунь
Джунгарию заметает, — и воют над нею духи,
И снова Серёжа закуривает, и снова со скал в Катунь
Чья-то любовь бросается, как солнце в снега Белухи.
Но если задобрить духов речевкой дурацкою, да зачерпнуть
Водицы живой с ионами и серебра, и злата,
Запарить маралий корень и дуть чаек, пока на Шелковый путь
Старенький КАВЗ выруливает, — все будет тип-топ, ребята.
***
Ожила, отогрелась синица в руке.
Нету счастья и нету смиренья.
Выплывает, как Стенька по Волге-реке,
Самозваная песня сирени.
Это пьяный мотивчик, шальная струна
В стылом гимне, что миром владеет.
Так нарвите сирени, подайте вина —
Тело плачет, душа молодеет!
Продирается из ледяного нутра,
Колосочком пронзает бурьяны
Это дикое увеселенье Петра,
Это злое моленье Ивана.
Все, чего тебе мало, чего c тобой нет,
Вдруг случилось — и рядом как будто.
Это к бунту козацкому тянется след
От стрелецкого гиблого бунта.
Это к трупам опричнины тянется смрад
Петербургской болотины мертвой.
Где сирень, там наш рай,
Где сирень, там наш ад,
Кубок яда из доброго мёда.
Ты же русский, ты знаешь, налево пойдёшь —
Заплутаешь и голову сложишь,
А направо пойдёшь — ничего не найдёшь,
А найдёшь — отказаться не сможешь.
Ты же русский. Живи однова, не старей.
Все равно в дураках оставаться.
А под сладкую песню сирени стыдней
И бесстыднее жить самозванцем.
***
Под куполом выцветшей синевы
В резной шкатулке Хивы
Колышутся ароматы халвы
В ханской опочивальне.
Дремлет хан, и дремлет Хива,
Но скоро слетит его голова
Под саблей визиря с сердцем льва,
И справят обряд печальный.
Под небом, светлым, как сталь ножа,
Правит новый ходжа,
Сочится шербетом его душа,
Мёдом тянется время,
Мулла заунывно поёт Коран,
Дремлет Хива, и дремлет хан,
Но скоро будет он, как баран,
Зарезан в своём гареме.
И рушат Хиву, и строят Хиву,
Медовую стряпают пахлаву,
Сдирают кожу, очи рвут,
Травят змеиным ядом…
Дремлет солнечная ладья,
Течёт лениво Амударья,
Все рядом — и слава, и боль твоя,
И небо, и гибель рядом.
***
Аул Гуниб, аул Карадах
Звали меня к столу.
Крепкие колышки я вбивал
Выше и выше в скалу.
Кто говорил — ждёт меня рай,
Кто говорил — смерть.
На колышки по отвесной скале
Клал я за жердью жердь.
Аул Карадах, аул Гуниб
Видели третий сон.
Я карабкался по скале,
Как самозванец на трон.
Шаг за шагом, там, где орел
Чуть замедляет лет,
Я забирал у диких пчёл
Высокогорный мёд.
Внизу, в ущелье, пел ручей.
Под звёздами и луной
Я был одинок, я был ничей,
Был я самим собой.
И был я такой же, как эта ночь,
Такой же, как эта скала,
И крылья несли меня вниз, к земле,
Такие же, как у орла.
Светало. И кто-то брел в аул,
Такой же, как я, точь-в-точь.
И кто говорил, что ждёт меня день,
А кто говорил — ночь.
***
На песке,
На песке,
На песке,
Этот остров на жёлтом песке.
Этот белый маяк,
Одинокий рыбак,
Эти волны в бессильном броске.
Курс на солнце, и парус внатяг.
Говорящая рыбка в руке.
Стон любви, плач потери
И нос в табаке —
Вдалеке,
На песке,
На песке.
Бирюза,
Синева,
Глубина.
Сверху свет,
Дальше — я,
Дальше — мрак.
Но сошьёт темноту с темнотою луна,
Позовёт меня белый маяк.
Позовёт,
Позовёт,
Позовёт,
Позовёт меня берег в тоске.
Возвращайся, рыбак,
Твой оплот и доход
На песке,
На песке,
На песке.
Вдалеке,
Вдалеке,
Вдалеке
Этот остров на желтом песке.
На краю океана
У лунной воды
Уходящие к дому следы.
***
Мама нитку продевала
Сквозь игольное ушко.
Что мне мама отдавала,
Все за ниточкой ушло.
Руки были молодые,
С носа падали очки.
Дни стояли золотые,
Бесконечные почти.
А на детях все горело,
Что с них, глупых, спрашивать.
Накормила — и скорее
Подшивать и зашивать.
И у самых глаз, так близко,
Было то, чего уж нет,
И продергивалась нитка
То в закат, а то в рассвет.
В эту узенькую прорезь,
В исчезающий зазор
Жизнь моя бежит, как поезд
Прорезает толщу гор.
Путь петляет сквозь пещеры,
Путь сквозит через тоннель.
Жизнь проходит, а прощенья,
А прощения-то нет.
Нет прощения за то, что
Мимо цели, в никуда,
За потраченное прошлое,
За бездумные года.
Хоть беги от этих денег,
Грянь, как в омут, в этот стыд.
Мама ниточку проденет,
Мама сына не проспит.
Севастополь
Над чайками, что посиживают, подобные королям,
На памятнике затопленным кораблям
И вперевалку прохаживаются в ношеных горностаях;
Над набережной, над россыпью лотков и ларьков
Восходит севастопольская любовь —
Безбашенная, морская, отпетая, городская.
«Сдам комнату незадорого», — сипло она голосит,
Гонконгский грипп ее косит и санкционный СПИД.
По-русски вздыхает море за площадью Ушакова,
Уходит на Балаклаву, уходит на Инкерман,
Пространство и время смешиваются в один бездонный туман,
В нем на слезинку женскую — горошина пота мужского.
Здесь ко всему примешаны красные небеса,
На горизонт навешены грозные паруса,
Гортанно на императоров покрикивают императрицы.
Гремят батареи, ревут бастионы, риэлторы верещат,
Шепчет любовь тебе: «Здравствуй», — и сразу орёт: «Прощай,
Пускай тебя угораздит когда-нибудь здесь родиться!»
***
По щебенке бежать, по проселочной глине, по лужам,
По песку босиком, по откосам… Родная, послушай,
Это галька шуршит, это чавкают вязкие грязи,
Это время спешит обогнать и уйти восвояси.
По зеленой траве, по опавшей листве, по тропе,
Посреди буреломного тёмного леса петляющей.
Не беги, не спеши так, родная, я криком кричу по тебе,
А за лесом — река, а за нею — поля и поля ещё.
По лесным паутинным углам, по заросшим полям,
По осколкам росы, предзакатным багровым углям
За тобою бежать, задыхаясь, к мольбе прибегая,
За тобою скучать привыкая. Послушай, родная,
Как пульсирует нитка железной дороги вдали,
Как сползает под землю пожар, молчаливо пылающий.
До предела бежать, до пожара, до края земли,
А за лесом — река, а за нею — поля и поля ещё.
***
На земле Николая
Никакой суеты.
Красота, но такая,
Что не знает черты.
Что весною запело,
То уже навсегда,
И не будет запрета
На весну никогда.
Будет вечная радость
Пересиливать смерть —
Будут яблоки падать
И калина краснеть.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.