Александр Назаров ‖ Впусти. Темы и вариации

Впусти

человек выбирает не зная что он не здесь и не есть
человек выпирает из тела нелепой больной душой
человек теряет надежды ум совесть честь
человек когда-то звучало почти хорошо

я человек и ничто человеческое мне за что
билось во мне болело а мне на кой
я человек в маршрутке в тоске в пальто
трогательный противный чужой такой

я человек поскольку не отводи глаза
ты человек а значит ты кто-то мне
и человек человеку тогда б сказал
кабы не гол глаголом да именем нем

сердцем в ладони Богу ну чем я плох
чем там в ладони Богу тыкаются с тоски
я человек человеку лузеруслупус лох
безо́бразный бесподобный лепил таким

тот кто любил нас когда-то за что Бог весть
как мы любили когда-то Господь прости
я человек зачем-то не здесь не есть
тихо скребусь у двери побыть впусти

Франциск

Не упрямься, братец осёл,
путь до берега каменист,
груз заботы своей снесём, —
убеждает себя Франциск.
У Франциска усталый взгляд,
плащ изношен почти до дыр,
и прекрасна его земля
с тихим месяцем молодым.
И цветут на земле цветы,
и встаёт над землёй заря.
Зря считают меня святым, —
уверяет Франциск, — зря…
Как упрям я и как ленив,
непоследователен во всём…
ну же, тело моё, лягни
душу-соню, братец осёл!
Улыбнётся Франциск заре,
раскрывающимся цветам,
сколько жизней его Творец,
словно листья, перелистал,
ибо в каждой капле росы,
в каждом робком писке птенца —
он живёт, блудный сын Франциск,
грешный сын своего Отца.
Взгляд Франциска ясен и чист,
Взгляд Франциска — печальный свет.
Путь до берега каменист,
а Франциск… он почти что слеп.
— Добредём, Бог даст, донесём,
пусть непросто тебя побороть,
терпеливый братец осёл,
дорогая грешная плоть.
Ох ты тело, тело моё,
уж недолго тебя терпеть,
ну же, братец, давай споём
про сестру телесную смерть.

Июньское апофатическое

Речь выльется в формы, вязкая, как мазут,
Для тех, кто видит штампы только в чужом глазу,
Куда со свиным в калашный, глаза разуй!

Разуй, говорю, глаза и на мир смотри,
Что целый снаружи взамен двух битых внутри,
и тянутся в бесконечность вдоль вечности пустыри.

Я вот он, весь, от кончика до ушей,
К какому органу что ещё ни пришей,
Мы здесь лишь затем, чтоб продолжать движе…

Чем дальше влез — тем пространства тебе в обрез,
Дали рисует пустыню, а видит лес,
И путь к холму, и замызганный знак: объезд.

И кто-то столбом в пустыне, как новый Дант,
И кто-то Челюскиным тает в тензорных льдах,
Кому-то закат над Тиром и Аз воздам.

Хвала богам! кто там что и куда влагал
В полёте шмеля над валгаллою голых Гал,
Терялся Дали в Дали и Шагал Шагал. —

Так я банальностями встраивался в игру:
Трюизмы бессмертны, глядишь, и я не умру,
Поскольку любил стихи и писал х… муру.

Господь оденет всех, мать твою, в виссон,
Предчувствие ада томит, как девичий сон,
Поэтому на ночь коньяк, а с утра рассол.

Терцина терцине рознь, как сказал пиит,
Июньское небо отчаянно тополит,
Кому там какое что у меня болит?

Эй, Кто-то, кому я сам себя навязал,
Вломи за то, что всё время пячусь назад,
Рисуй меня в профиль, чтоб не глядеть в глаза.

На дороге

Мы так замёрзли, что — не отогреться,
засим — не обещайте нам уют,
стучится замороженное сердце,
а впрочем, здесь такие всем дают.
Замученный своей бездарной ношей,
роняю в ночь: пустите на ночлег,
я мог быть для кого-нибудь хорошим,
но я случился лишь как человек.
Как человек — не так уж это много,
так человек — ни сердцу ни уму.
Отбившимся от рук твореньем Бога
бреду (какая скучная дорога!)
и вглядываюсь в собственную тьму.

Из жизни неизвестного гения

Всё лучшее повытопчет цензура,
но кто-то прочитает между строчек
и выдаст: мать твою, литература…
пусть некорректен, но предельно точен.

А гений пишет на наречье матерном,
сев на скамейку, что всегда окрашена,
работает каким-нибудь бухгалтером
в трамвайном парке имени Коняшина.

Старательно и медленно старея,
по вечерам рассказывает Богу,
икая ямбом, охая хореем,
о жизни, что всегда выходит боком.

Но срок настанет — всё как надо сложится,
и жизнь и смерть однажды оправдаются.
И смотрится в окошко детской рожицей
луна и тихо-тихо улыбается.

Бумажное

о том как бывает
и как ни фига не бывает
и нас забывают
вычёркивают
и привет
опять читаю
ненужные книги листаю
ненужные жизни
рассыпанные
по листве
шуршу
шелестю
шелещу
не важно
придумано много слов
только нужных нет
листы сгорают
и греют теплом бумажным
и в нас оставляют
ненужный
бумажный след

Не сбылся

За всё, за всё тебя благодарю,
рассыпанный дождём по октябрю,
разбросанный листвою по аллеям,
где ты пройдёшь — и не найдёшь следа
того, что я не сбылся навсегда
и не зову, не плачу, не жалею.

За всё, за всё. Не помня ни о чём,
что в мудрых книгах второпях прочёл,
ведь думалось, что стоит торопиться
наприобщаться к мудрости людской,
чтоб к старости на всё махнуть рукой
и в печке жечь бессмертные страницы.

За всё. Я выпивал на брудершафт,
какой ни украшай меня ландшафт,
я ни уму, ни сердцу, ни желудку,
ни длани мужика, ни ушку дев,
я на юру торчал, остолбенев,
а мимо пёрла жизнь по первопутку.

Зима, зима. Какая там зима
засыплет грязным снегом задарма,
мир сделав инфернально незнакомым,
и, в сотый раз собой переболев,
прекрасны, как классический балет,
мы выйдем в жизнь, не выходя из комы.

Спасибо, сочинитель записной,
мы обнажимся раннею весной
гольём ветвей в засохших струпьях почек,
помётом слов на скверном языке
полезем в жизнь неведомо за кем,
мы знать не знаем, он хотеть не хочет.

И всё ж таки, нам это не впервой,
одевшись первозданною листвой,
перекликаясь с вечностью по-птичьи,
ропща душою в крапинках заноз,
поверим, что сбываемся всерьёз,
пускай в неподобающем обличье.

Хоть как, хоть как, но как-нибудь не так,
а как прожженный конченый чудак,
взмахнуть ветвями, захлебнувшись высью.
Оставь мне вечность
по
ра
же
ни
я,
ведь вы сбылись, и мы — уже не я…
А всё-таки прекрасно, что не сбылся.

Из вариаций на тему

Тема — это интонация.
Неровный крик к губам прилип.
А за окном — чужая станция,
мол, полнолуние, прилив.
Там, в белой пене, лодки рыскают,
и в ночь распахнуто окно.
Возможно, это что-то крымское,
из жизни, прожитой давно.
Односоставное. Безличное.
Не Бытие, а бытиЁ.
И чем-то даже не приличное.
И в чём-то точно не моё.

Но тронулись, на стыках клацая,
вагонов тёмные гробы.
Возможно, это вариация
на тему сорванной судьбы.
Всё сдвинулось, качаясь, смешивая
тогда, сейчас в один поток,
меня, потерею утешенного,
тебя, кем стану я потом.
Ни тем, ни тем не нужен миру я,
но продолжаю наугад,
разнообразно интонируя,
свой бесконечный путь назад.