Светлана Моторина известна прежде всего как создатель Детского центра научных открытий «ИнноПарк» и специалист по интерактивным методам обучения. После того, как её сын-младшеклассник столкнулся со школьной травлей, Светлана занялась поиском решения этой острой проблемы, а также широким изучением самого явления. Итогом работы стала книга «Травля» — сборник реальных историй преследований детей в школьных коллективах, снабжённый подробными комментариями и инструкциями автора-составителя. Мы поговорили со Светланой о её книге, а также о проблеме агрессии и насилия в детской и подростковой среде.
О.Б.: Светлана, многие ваши респонденты рассказывают об эпизодах травли в школах, которые считаются престижными. Как вы полагаете, почему так часто травля происходит в учебных заведениях, претендующих на элитарность?
С.М.: Я бы не сказала, что в престижных школах травли больше, чем в обычных. Это явление массовое. Травлей болеют те коллективы, которым не повезло, которые управляются равнодушными взрослыми. В «топовых» школах просто срабатывает инстинкт сохранения реноме, они чаще скрывают травлю, боятся потерять баллы в рейтингах, если история будет предана огласке.
О.Б.: По вашим наблюдениям, является ли отсутствие случаев травли или их наличие тем показателем, который серьёзно влияет на репутацию школы?
С.М.: Что мы имеем в виду под репутацией? Рейтинг? Практически все известные на сегодняшний день рейтинги школ в России составлены без учета наличия или отсутствия травли. Важна успеваемость, победы в олимпиадах, звания педагогов. Недавно был составлен первый рэнкинг частных школ Москвы. Там есть оценка по таким параметрам, как условия пребывания в школе и возможности для обучения и развития. То есть частично это затрагивает атмосферу в школе. Но напрямую наличие травли не встроено ни в одну систему оценки школы. Если под репутацией мы имеем в виду родительские отзывы, то тут тоже не все просто. Наше общество относится к травле свысока. Многие родители эту проблему не признают или не считают важной. Очень высок авторитет учителя просто как данность, когда педагог имеет право на слепое почтение автоматически, как приложение к диплому педвуза — «учитель знает, как лучше», «не надо лезть в его работу». Это, кстати, цитаты. Именно так говорили мне родители одноклассников моего сына, когда я боролась с травлей. Большинство родителей нашего бывшего класса писали прекрасные отзывы об учителе, а это, напрямую, влияет на отзывы о школе. Из класса при этом ушло два ребенка: мой сын и еще одна девочка. Еще несколько родителей высказывали недовольство в кулуарах, но никогда открыто. Мнения этих людей не найти в отзывах.
О.Б.: Обобщая ваш опыт изучения агрессии в школьных коллективах, можно ли сделать какой-то вывод относительно того, кто чаще всего становится жертвой травли?
С.М.: Единственный вывод на этот счет, который я сделала, состоит в том, что травле может быть подвержен любой. Среди героев моей книги совершенно разные люди. Сильные, которые дрались в ответ каждый день, слабые, которые не умеют давать сдачу, дети с физическими недостатками и очень красивые дети, дети с плохими оценками и дети со знаниями «олимпиадника».
О.Б.: Рейтинговые школы, как правило, осуществляют конкурсный отбор учащихся. Как вы полагаете, селективный подход травмирует детей?
С.М.: Стремление попасть в элиту (чаще всего, это стремление родителей), если не травмирует, то нервирует ребенка и создает тревожный эмоциональный фон.
О.Б.: Во многих историях из вашей книги фигурирует школьная администрация, которая бросает все силы не на то, чтобы травлю прекратить, а на то, чтобы её скрыть. Как вы думаете, почему у нас так важна показуха, почему ей приносится так много жертв?
С.М.: Это, на самом деле, парадокс. Сегодня признание факта травли равносильно признанию собственной некомпетентности, непрофессионализма. Хотя должно быть ровно наоборот. Если учитель, завуч, директор школы травлю признают — это профессионализм. Достаточно посмотреть методические рекомендации проекта «ТравлиNet». Первый шаг — признать травлю. После этого автоматически установка меняется с «как сделать, чтобы никто не узнал» на «как сделать, чтобы это прекратить». Не знать, что делать — не страшно. Всегда можно узнать, привлечь экспертов, медиаторов.
О.Б.: Основной способ сокрытия — оправдание через отказ называть вещи своими именами: травля — это не травля, а игра, мера воспитания, проверка на прочность, подготовка к жизни, суровая закалка, инициация и т. д. Благодаря осмыслению в подобных терминах, травля как бы возвращается в рамки нормы. Со стороны взрослых это искреннее заблуждение или притворство?
С.М.: Я уверена, что это искреннее заблуждение. Оно уходит корнями в их собственное детство. Сами так росли, прошли через это, считают, что это сделало их сильнее, научило выстраивать взаимодействие с детьми.
О.Б.: Для большинства героев вашей книги травля обернулась тяжёлыми последствиями, а некоторым буквально искалечила жизнь. Как вы полагаете, взрослые, подогревающие травлю, осознают, какой вред могут нанести ребёнку? И боятся ли они этого вреда?
С.М.: Когда мы говорим об учителях или школьной администрации, подогревающих травлю, то, к сожалению, иногда они вполне осознают, что делают. Согласно исследованию, проведённому с 5 октября по 19 ноября 2020 года по инициативе Яндекса «Я-учитель», 75% учителей находятся в состоянии профессионального выгорания, 38% — в острой фазе. В итоге мы имеем учителей, которые травят сами, самоутверждаются за счёт детей, возможно, даже имеют нарциссические перверсии или садистские наклонности. Печально, но нередки случаи попадания таких кейсов в профессию.
О.Б.: Во многих рассказах описывается ситуация, когда ребёнка спасает от травли простой перевод в параллельный класс, к другому педагогу. В целом положение выглядит так: в одном из параллельных классов работает учитель, который либо провоцирует травлю, либо с ней не справляется, то есть человек профнепригодный, а в соседнем — учитель, полностью контролирующий ситуацию в классе и оказывающий детям всю необходимую поддержку, то есть профессионал высшей категории. При этом нельзя исключать, что оба преподавателя имеют диплом одного и того же вуза. Как вы думаете, почему такое возможно? Почему специалисты, подготовленные в рамках одной системы, имеют столь разный уровень профессионализма?
С.М.: Для меня это тоже загадка. Я сама закончила педвуз и работала в государственной школе. Мне очень стыдно за тот период. Мне было 18 лет. Мама настаивала, что нужно с пеленок копить трудовой стаж для пенсии. Я и тогда слабо понимала — зачем, если уже вовсю расцвели рыночные отношения, а сейчас это вообще кажется смешным. Но маму послушалась, и два года проработала в школе. У меня было два класса. Шестой и восьмой. По три урока в неделю в каждом. Я зарабатывала в месяц в два раза меньше, чем за один частный урок.
Я ненавидела эту школу, этих пропахших нафталином учителей, эти совершенно дурацкие учебники английского языка, по которым невозможно было хоть чему-то научить. И я ненавидела детей. Не всех. В каждом классе была парочка отличников, которые все знали, улавливали. Остальные имели несколько лет запущенности, и с учетом того, что мне надо было четко выполнять мою программу, уже не могли догнать и освоить язык в школе ни при каких обстоятельствах. Так думала я тогда. Я даже к урокам не готовилась. А смысл? Я посмотрела учебные планы, посмотрела все методические материалы для учителей. Все было просто как дважды два. Здравствуйте, открыли учебники на десятой странице. Сегодня мы проходим прошедшее время. Оно образуется вот так. Поехали делать упражнения. Домашнее задание такое-то. Для того, чтобы провести такой урок, готовиться было не нужно. Ко мне приходили на открытые уроки. Дети в такие моменты всегда сидели, как мыши. Урок я вела согласно методическим рекомендациям. Английский у меня был совершенным. Формально придраться было не к чему. Оба класса были сложные. Так мне их охарактеризовала завуч. Дисциплина была отвратительная. Молча сидели и пытались хоть что-то услышать через смех и выкрики только упомянутые малочисленные отличники. Что с этим делать, я не знала. Но когда сама приходила на уроки других учителей или проходила по коридору, слышала, что учителя просто орут. Обзывательства были тоже нередки: «Ты что, дурак? Совсем идиоты? вы больные или прикидываетесь?» Я не видела, чтобы это как-то меняло ситуацию, но по инерции тоже орала на детей.
Через два года я сдалась. Ушла из школы. Эти шесть уроков в неделю были для меня сущей каторгой. Меня убивало сплошное отторжение, которое там царило, которое и я сама создавала, демотивировало отсутствие результатов у детей и, конечно же, финансовая составляющая.
Но вот что я не могу понять до сих пор. Как я не сумела тогда сложить пазл, связать одно с другим? Ведь в педагогическом институте у нас были и педагогика, и психология. И логика была. Но на реальных детях я все это отключила в своей голове. В теории мы знали все про потребности в разных возрастах, про то, как работает процесс познания, мы читали Амонашвилли, Сухомлинского, Эльконина. А потом нас отправляли на практику. Большинство из нас попадали в такие же «орущие» школы, как мое первое место работы. Мы не видели другого. Почему, почему нам не показывали то, что мы изучали в теории? Почему не заставляли провести урок с детальным разбором не поданной информации, а того, насколько мы стимулировали в ребенке любопытство, процесс познания, интерес?
Лишь позже, когда я пошла преподавать в частную языковую школу, работающую по британской системе, я узнала, как, оказывается, надо преподавать. Все оказалось очень просто. Дети учатся, только когда им интересно. С рождения ведь в детях живет жажда новых знаний. Они могут бесконечно из детского стульчика ронять предмет на пол, изучая звук, сравнивая высоту падения, поведение разных материалов при падении. Мы не заставляем их учить родной язык. Они его изучают только потому, что есть эта жажда. Но как только они попадают в молох образовательной системы, жажда учиться слабеет.
Но все это я узнала позже. А тогда, в моем 18- и 19-летнем возрасте я была ужасным учителем. Я не то что не задумывалась о групповой динамике, отношениях между детьми, я даже основную функцию не могла выполнить — передать знания. Объясняла это тем, что до меня уже слишком все было запущено. У такого учителя, как я тогда, на уроках могло расцвести любое насилие, агрессия. Я удивляюсь, как этого не произошло. А может быть, и происходило, но не отложилось в памяти. Все же вокруг говорили, что это нормально, что дети — дикари. Меня нужно было просто гнать в шею из школы и не подпускать к детям, пока не пройду настоящее обучение, настоящее посвящение в педагоги.
О.Б.: Как вы думаете, насколько у нас распространено и укоренено представление о том, что воспитание возможно через унижение?
С.М.: Не думаю, что в головах в обществе существует ровно такая корреляция. Я уверена, что многие токсичные родители и учителя не осознают, что их действия унижают. До сих пор есть установка, что воспитывать нужно силой, через подавление, что только так ребенок что-то поймет. Последствия (унижение, послушание на страхе, травма) просто не приходят в голову.
О.Б.: Травля — это обоюдоострый нож. Учителя тоже, увы, становятся жертвами травли, оговоров, систематических унижений и оскорблений. Среди недавних нашумевших случаев — инциденты в зеленоградской школе 1557 и в школе № 8 города Таганрога. Моральное насилие над детьми и над учителями в современной школе имеет общую причину?
С.М.: Я вижу корни всех проявлений насилия в одном, в нашем менталитете. Я связываю воедино все кейсы, насилие в школе, как над детьми, так и над учителями, насилие в быту, насилие на Кавказе (недавний шумный случай с чеченской девушкой). Сказывается менталитет, сформированный трагичными событиями, одно за другим безжалостно деформирующими жителей нашей страны в течение последних ста лет. Психолог Людмила Петрановская в своих интервью часто говорит, что чтобы вылечить национальную травму, требуется не менее четырех поколений. Пятое — это нынешние дети и подростки. У них есть шанс на исцеление. У нас, взрослых, видимо, уже нет.
О.Б.: В книге многократно опровергается расхожее мнение, которое состоит в том, что в некоторых случаях жертва провоцирует травлю сама. Но не требуется ли здесь оговорка? Ведь, как говорится, в нашей жизни бывает всё. Со мной когда-то училась девочка, все попытки пообщаться с которой заканчивались скандалом с её мамой. Причём пообщаться самым нейтральным образом и на самые нейтральные темы: какая одежда ей нравится, какие у неё дома игрушки, занимается ли она в каких-нибудь кружках и так далее. Девочка передавала разговор маме, а маме всегда почему-то казалось, что эти вопросы задаются её дочери с какой-то тайной и обидной целью. На следующий день она прибегала в школу и буквально закатывала истерику. Девочку после этого никто не травил, но её откровенно сторонились и, положа руку на сердце, не любили. Мама наверняка была уверена, что хорошо защищает своего ребёнка, но угроза в том конкретном случае была абсолютно мнимой. Если говорить не о травле, а о плохом отношении к кому-то из детей в классе, то вы допускаете, что оно может иметь причину, не связанную исключительно с коллективной жестокостью?
С.М.: Да, конечно, может. Но моя позиция следующая: 1) никто ни при каких условиях не может подвергаться травле, даже если ребенку не повезло с мамой, 2) травлю надо лечить, 3) жертве следует помочь. В ситуации, о которой вы рассказываете, возможно, виновата мама. Однако в текущих реалиях в нашей стране в таком кейсе ребенок остается заложником, грубо говоря «неадекватности мамы». Ему повезет, если учитель окажется очень вовлеченным, попробует пообщаться с семьей. Но глобально в правовом поле ничего сделать нельзя. Законодательно ни школа, ни школьный психолог не могут «влезать» в семью. В этом плане мне очень импонирует практика ряда европейских стран, США, где, в случае, который вы описали, школа могла бы инициировать даже принудительную работу психолога как с ребенком, так и с мамой.
О.Б.: Как совершенно справедливо замечают некоторые из героев книги, на Западе в школах принимают серьёзные и системные меры, направленные, если можно так выразиться, на профилактику травли. Её никогда не скрывают и всегда осуждают. И тем не менее травля иногда прорывается даже в открытое общественное пространство. Взять хотя бы до сих пор не утихшее публичное преследование Джоан Роулинг. Что, по вашему мнению, лежит в самом корне этого явления? Почему этот микроб так силён?
С.М.: Про это Фрэйд уже все рассказал. Энергии Эрос и Танатос. Человек стремится, как созидать, так и разрушать. Гуманные ценности, осознание важности личности, и вообще человеческой жизни, пришли к нам не так давно, и пока не укоренились. Пара сотен лет гуманизма ничто в сравнении с миллионами лет. Эти ценности нужно постоянно мониторить, поддерживать. Стоит только на любом уровне возникнуть призыву «ату его!», люди превращаются в стаю. Это нормально, не в смысле, что я это оправдываю, а в смысле, что это естественно для человеческой природы. Я скажу неприятную вещь, но модели поведения, ориентированные на терпимость, человеколюбие, равноправие, до сих пор нуждаются в искусственном стимулировании. Что касается школы, именно этому и нужно учить педагогов. А они, в свою очередь, как проводники ценностей, должны учить этому детей.
О.Б.: Благодарю вас за очень важную книгу и содержательный разговор!
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
