Елена Янушевская ‖ Сознание в зените

Чтение — это попадание в иную реальность, в реальность вымысла, такова главная мысль «Прогулок в литературных лесах» Умберто Эко. Лес — это метафора иного пространства, отличного от привычной жизни. Возникает сравнение. Так же мы отплываем, ступив на воду: под мерный плеск воды, отталкиваясь от всего заземляющего, продолжая ритмичный путь вдоль артистических видов, ну, скажем, Венеции… Ощущение четкой границы: здесь — там. 

Вот так, отдавшись ритмам в книге «Состав земли», можно с удовольствием и удивлением распознавать, ставшие вдруг восхитительно очевидными, поплывшие перед глазами, столичные магистрали, природу средней полосы, европейские берега… Таков эффект течения, создаваемый размеренной и даже несколько отстраненной интонацией, иронической или восходящей к эпическому звучанию, но никогда — громогласно интимной. Мы слышим то беззаботный, то вдумчивый разговор, беседу среди городских ландшафтов, диалог в анфиладах души — наедине с собой. Урбанистичность, культурцентризм — узнаваемое отличие лирики Михаила Кукина. Характерные для него состояния — состояния-погружения. В море, в толщи памяти, в повседневную атмосферу. Их мы и видим отраженными автором, рисующим портрет своего сознания как поток поэтических и одновременно визуальных образов. Читая эти стихи, мы видим. Поэтическая субстанция отражает, подобно тихой воде, — и вот она, фигура на светофоре. Как и сто лет назад: «Ночные гаснут отраженья, / Чего искать, куда идти?..» Но мы, сегодняшние русские, созерцатели уже иного конфликта: мы ищем утраченную судьбу России и поэтому всматриваемся в глобальную магистраль.

Ночь. Я стою возле Пушкина на Тверской,
посреди потоков людей и машин,
я вижу, как льется тяжелая нефть, —
это древняя жизнь возвращается в жизнь…

Я стою посреди перегретой Москвы,
на пороге голодного века, в жерновах,
растирающих время в песок.
Я вижу бескровный, застегнутый наглухо Запад
и пляшущий, залитый кровью, впритык уже ближний Восток.

Я всю жизнь размышляю, и внешне я жду светофора,
а внутренне — чуда, прозренья, виденья,
потому что другое уже не поможет,
потому что мы, солнышко, по уши в этом говне…

Исповедальная лирика переходит в эпос постиндустриальной эпохи. Хроникерская точность деталей создает материю, из которой формируются очертания в плотной ауре городского света — воссоздан мир, прочно стоящий в быту, однако из него лирический герой свободно включается в игру с культурой. Этот стиль не определяется в отношении к постмодернистской эстетике или эстетике точности. Точность детали в данном случае не инструмент или элемент техники. Детальность видения — личная авторская черта художественного взаимодействия с миром, такая же, как альянс интеллекта и чуткого жизнелюбия.

…Шприцы, ночные горшки,
памперсы, утки, таблетки горстями,
и попробуй вспомни, что были гостями
на долгом, счастливом празднике, удержи
благодарность хозяину дома, нет, ты скажи
вместо: за что? — спасибо за все! —
и перед разлукой
подожди еще чуть, не отнимай, пожалуйста, руку.
Да, помолчим. Просто за руку подержи.

В «Составе земли», что интересно, есть прямые аллюзии к античной лирике, подталкивающие к восприятию книги в контексте исторического становления европейской поэзии. Перед нами поэт, чья лирическая рефлексия тесно связана с осмыслением европейской культуры и философским осознанием жизни. Острое чувство современности достигается в том числе «классическим» приемом противопоставления «формы» и «содержания». На нем, как мне представляется, построен поэтический метод Кукина в целом и проявляет себя не только в строках о приготовлении яичницы, написанных гекзаметром. Этот прием прост и всегда действенен: о чувствах — разговорной, а не романсовой интонацией; о том, от чего замирает дыхание, — через остранение, переходящее в почти полное устранение субъекта. У Михаила Кукина этот прием производит эффект чуда:

Женщина входит в воду
Вокруг ее бедер
Гибкое зеркало рвется
Серпами и звездами
Пляшет и режет глаза

вот она глубже вошла
поплыла
исчезая в солнечном полдне

на берегу остаются
друзья с бутылкой вина
узкие листья ивы
белый горячий песок.

Сдержанность интонации, ровный мелодизм, возможно, также дань римской античности, как бы связывающей воедино разные культурные и исторические пласты, которым причастен лирический голос.  Некоторое ритмическое однообразие, как фоновое сопровождение — ударных в оркестре, дает возможность вывести на первый план образность, акцентируя пластические возможности поэтической речи. Лирический герой привязан к жизни, его взгляд всеобъемлющ, а открытый ему мир, прежде всего, прекрасен. Это особенно значимая деталь —  представление в поэтическом образе не рефлексивного типа, эстета, а именно московского интеллигента в первые десятилетия нашего века. Без противопоставления, без контрапункта в нем  действуют два мира — русский и мир космополита, которым, наверное, не может не быть интеллигент. Его гедонизм, непосредственный и жизнеутверждающий, причастен истине Христа, предпосланной греком Платоном.

Господи сколько Ты меня ни испытывал
ни одного испытания я не вынес
сколько ни проверял
ни одной не прошёл проверки

вот и опять
стою и прошу о любви
о сладчайшем хлебе Твоём
к несладким Твоим хлебам
приступить не способен.

Картина городской суеты, биржа успеха и потребления; домашнее застолье с обильной закуской; офисный работник — поток машинального сознания… Проходя сквозь поэтическую линзу, все это сворачивается в микрокосм — надличное «Я» между жизнью и смертью, в один момент — между нашим вчера и нашим завтра. Линза сознания. И если в нем оформлено и чувство гражданской со-причастности, и теплота чувственности, и терпеливое внимание к разноликой реальности, свет увидит лирическая книга, написанная как путеводитель по достоверным пространствам, всем — видимым, но не для всех возведенным. 

* * *

…И вот, наконец, мы в той точке маршрута, когда впереди — только пустая страница. Последняя строка прочитана, мерный плеск ритма замер. Как много впечатлений принесло это музыкально-живописное путешествие. И как многогранен может быть лирик — мыслитель, художник и музыкант — проливающий из восходящего в зенит сознания образ настоящего, рожденного историческим прошлым. Не рассредотачивась в своих играх с миром, а возвращаясь — от мира к себе, он выговаривает свои границы за гранью вечно становящихся хронотопов.