***
Прости за равнодушье, дорогая.
Прости за равнодушье, дорогой.
Так хорошо жалеть, так много зная,
Заброшенный когда-то адрес твой.
Закинутый на дно немой бутылки.
И так смешно: от адреса — судьба…
Как странствие. Дыхание молитвы.
Скорей всего, дыхание дождя.
Какой-то пьяный, что мечтал о царстве,
Из прошлого журнал преобразил.
Прости, люби. И больше не препятствуй.
На это не хватает снов и сил.
Иди в душеспасительное лето,
Где зыбкость понимает ужас дна.
Ну улыбнись. Без всякого секрета,
Без адреса воскреснешь. Без меня.
***
сирень растрёпана пахуча безутешна
сегодня сильная а завтра туча тли
мысль материальна действенна и грешна
неотмываема как чернота земли
не знает жалости в своей весёлой силе
крушит в лохмотья мой несчастный ум
мы это в пятом классе проходили
на ноль делили приводили к двум
взрывается оркестрами скворечник
разматывает ручеек тесьму
а кто весной не грешник всякий грешник
весна не доставайся никому
***
там просто числа: десять, тридцать.
они сошлись на карте так,
как будто за рулеткой сбыться
хотел не кто-то — пастернак,
и грош, у вечности украден
на музыкальный автомат,
по кочек череде и впадин
бежит, ни в чём не виноват.
что напевают, умирая,
за символической стеной?
в четвёртом ящике от края?
в костедробилке жестяной?
и как у них хватает силы
и текст запомнить, и мотив,
у края будущей могилы
рукою землю захватив?
да-да, любить не тело — руки,
не слово — буквы, не листву —
а почки, на краю разлуки —
от жизни оторвав — москву,
вернее, не её, а точку
на карте, почерка наклон,
что в строчке «загляни на почту»
в сердцебиенье превращён.
так скульптор торс и локоть лепит,
а ангел, в муху обратясь,
всё слышит клёкот, ропот, лепет,
воздушных перекрёстков связь,
и, небольшой, уставший виться —
к идти уставшему — приник.
там просто числа: десять, тридцать.
рожденье, смерть, и всё — при них.
Екатерина Симонова
Имбирный пряник
Анна Коврова выходит в подъезд, как будто в Аид —
В подъезде опять свет не горит.
Впрочем, на улице никак не светлее —
Атмосферные аномалии уже надоели.
В серых глазах Анны отражается снежный апрельский силос.
Но это теперь глаза тускло серые — раньше они искрились.
Раньше рыжие волосы Анны на ветру развевались как пламя.
Такая девушка не могла не привлечь Вячеслава.
Вячеслав ухаживал так, как Серов пел о постели из роз песню.
Анна мечтала быть с Вячеславом всегда вместе.
Но время во все мечты вносит свои коррективы:
Розы убрало время, а вот шипы — забыло.
Где ты, любовь затерялась, в каком пиджачном кармашке?
На что ты похожа: на пряник имбирный к обеду или же на бумажный
Пакетик, в котором лежит этот имбирный пряник —
Крафтом шуршит и ароматами манит?
Коврова выбирается из троллейбуса и поднимается на крыльцо.
Намокают от снега ресницы, сияет от влаги лицо.
Анна не видит, но она сейчас вся серебряная и золотая:
Как бесценная ткань, серебрятся глаза и рыжая чёлка сияет.
Анна стучит ботиночкой о ботинку.
Стряхивает с рукавов капли, сдувает с души пылинку.
Из тёмного зева жизни выходит под электрический свет:
Счастья, конечно, нет, зато есть в двенадцать обед.
***
Что с тобой, моя музыка, более ты
не звучишь, не течёшь из моей пустоты,
не тревожишь усопших на паперти дней,
не густеешь с просроченной кровью моей.
А когда-то во мгле, на заре столбовой
я в терновой акустике плакал с тобой,
и смотрел на слепых, что несли на кресте
всех, виновных в своей глухоте-немоте.
Время спешилось, как одинокий ковбой,
мы до смерти над ним насмехались с тобой,
это время, не целясь, стреляет с двух рук
на любое движение или на звук.
И приходит мелодия судного дня
за большою войной, чтоб озвучить меня
и бессильно упасть на весеннем ветру —
ты не бойся, когда я слова подберу.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
