***
Я ехал и с шоссе увидел через луг,
Как в сизой августовской дымке
Белеет чей-то дом сквозь сосен полукруг
И светится, как будто он кувшинка.
А вместе всё напоминало мир, что был и сплыл,
Верней, не состоялся,
И я — привет, кювет! — затормозил
И на краю его припарковался.
Ни дождь не шёл, ни благовест не плыл
Под правильным созвездьем Зодиака,
И было негде мне достать чернил,
Зато я мог заплакать — и заплакал.
***
Август высветлил нас до прожилок,
прояснил, как живём мы и жили,
на невидимых взвесил весах,
и нашёл, что легки и мгновенны.
И не будет уже перемены,
даже если метели в глазах
лепестковые ли, золотые,
даже если ветра снеговые
продувают замедленный взгляд…
Мы легки как тончайшие нити,
словно пламя чудесных наитий
или в зеркальце детском закат.
Триптих
1.
А мне господь не дал проводника.
Не понимая, где восток, где — запад,
сорвавшись, словно сука с поводка,
бегу, ориентируясь на запах,
под бесконечным ливнем октября,
по осени, по прошлогодней гнили,
мне черт — не черт,
Вергилий — не Вергилий,
а впереди — ни дна, ни фонаря,
ни улиц, ни зарубки на пеньке,
ни звука.
Лишь у мусорного бака,
задравши лапу, писает собака,
рисуя схему жизни на песке.
2.
Зачем дорога, если нет конца
дороги?
Для чего в краю осиновом,
играя роли сына и отца,
не быть, по сути, ни отцом, ни сыном,
ни мастером, ни глиною? Зачем
продрогшим псом под бесконечным ливнем,
изнемогая от житейских схем,
бежать стремглав за журавлиным клином?
Свободы нет!
Незримый поводырь
меняет вечность на часы и годы.
Но горизонт, изъеденный до дыр,
еще таит иллюзию свободы.
3.
Как хочется на круге на шестом
или седьмом, когда иссякнет вера,
остановиться, возвратиться в дом
и в дураках оставить Люцифера.
Но нет уже ни дома, ни крыльца
в пространстве, где ни выхода, ни входа.
Как сладостна, как гибельна свобода,
лишенная начала и конца.
Ревет огонь. Изнемогает ночь.
И прямо посреди кипящей бездны,
выламываясь из привычных нот,
безумствует симфония победы.
***
Сколько листьев и ягод
на маленьком этом кусте,
как длинны его корни,
текущие там, в темноте,
по спрессованным плотно
слоям перегноя и глины
и дожди пробивают
меж ними витые ходы
и на тайной границе хранятся запасы воды,
что потом поднимается к листьям
смородины
и малины
как темна эта гроздь,
что вчера задыхалась в цвету,
как за лето изогнутый стебель
набрал высоту —
это способ почувствовать время
на вкус и наощупь.
из цветка вызревает налитая солнцем тоска,
день блестит золотыми надкрыльями
бронзовика
и сосновый гудит позвоночник.
и в такую секунду
в единый стекаются сплав
этот гул и сияние,
выдохи веток и трав —
не поймаешь никак,
только в ней и останется лето,
сколько держится солнце
в зазоре оранжевых штор
сколько может на птичьем хвосте
пролететь через двор
голубиная флейта
***
Господи, в комнату вошёл в семь часов,
в сумеречное осенью время дня,
прислонился, рифмою заперся на засов,
пустота обнюхала в дверях меня
и уползла туда, где нет ни души,
снял ботинки, сделал три шага, лёг,
что-то подумал, вроде «фонарь туши»,
но не горел он, и разобрать не смог,
в сон проваливаясь почти,
абсолютно проснулся, открыл глаза —
пустота ли пробовала вползти
снова в комнату и устроить в ней чудеса
(то есть зеркало, кресло устроить, шкаф, —
без свидетелей; то есть когда с вещей
имена, снимаясь, гуськом в рукав
улетают, в отдельный рукав ничей) —
или жара младенческого донёсся шип
и вращение одновременно ста
чёрных дисков с глазами уснувших рыб,
и душа безвидна была и пуста, —
потянулся к лампе, чтобы глагол «зажечь»
промелькнул в уме и осветил тетрадь,
и открыл тетрадь, чтобы возникла речь,
и сказал «Господи», чтобы Он мог начать.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
