Слово о спасении
я — купол небесный
распахнутый щит
дрожанье
искусанных губ
я — выбор
что сделать тебе предстоит
при свете архангельских
труб
я — сокол в зените
мой зорок полёт
стремительна тень
над травой
я — пуля
которой тебя не убьёт
которой ты нужен —
живой
***
Все, что случилось,
Уже потом.
Гул, обвал, тишина.
Дом, погруженный во тьму,
Вспыхнул огнем.
Это был явный знак, —
тем, кто снаружи.
Мы живы. Мы есть.
Шорох, треск патефонной иглы,
всплеск весла по воде.
Так начинался день.
В стаи сбиваясь, мы шли на восток.
Каждый нес то, что мог унести, — книгу, огрызок свечи.
Женщины древний лик, письмена морщин.
Будто роспись храма.
Обними, заклинает она, примеряя саван.
Чья-то жена, дочь.
У нее на груди имя отца или сына.
Что-то ещё…
Помню, нас было много,
мы шли, покидая тех, кто уже не мог.
Или они покидали нас, не суть.
Погруженный во тьму, дом молчал.
Он все помнил, каждым проёмом, окном, всех, кто в нем жил, и тех, кто, ушел,
и тех, кто наперекор всему,
шел(оставаясь на месте),
и, точно жук скарабей, тащил этот груз,
на плечах, на спине…
Но что было потом,
Хоть убей, я не помню.
Ночь. Вокзал. Циферблат.
Вагон качало. Поезд шел на восток.
Каждый, в ладони зажав,
Нес связку ключей.
И это был знак.
Блокадная баллада
Жили мы на Шкапина, трое в комнате,
улица вела к вокзалу, вокзал к стране,
улица промышленная в саже-копоти,
мать, мы с братом, отец на войне.
В память невеликую мою, утлую
врезалось: воронка, мы с соседом моим
смотрим, как откачивают воду мутную,
воду мутную, вдвоём стоим.
После — голод, крошки хлеба не выклянчишь —
трупы сплошь — на тротуаре, на мостовой,
я боюсь покойников, но сердце выключишь —
и живёшь как мёртвый, но живой.
Штабелями складывали их в загоне
у вокзала нашего, помню, что когда
одного несли — в нём булькала, как в бидоне,
переливалась внутри вода.
Что ужаснее мора многолюдного,
от ранений лучше погибнуть пулевых,
но в сраженье, а не от голода лютого
от нехватки плодов полевых.
Жили мы на Шкапина, двое в комнате,
мать пристроила брата к добрым людям, след
затерялся надолго в военном грохоте,
а нашёлся через тридцать лет.
Животину выпятивши рахитную,
помню, как девчонка плачет, щёки дрожат,
что отец лежит, лежит да под ракитою,
а над ним что вороны кружат.
Многого не помню, мал я был годами,
к третьему лету войны начал доходить,
тетка Люда съесть меня предлагала маме,
людоедка, что и говорить.
Плач недавно я читал Иеремии,
и когда на это наткнулся, весь притих:
руки мягкосердых женщин детей варили,
чтобы стали пищею для них.
Словом Господа всё земное сдобрено,
тех, мол, и наказываю, кого люблю.
Значит, нас любил Господь как-то особенно,
Да. Особенно. Вот и терплю.
***
сядь на камень и посмотри на морозный свет,
кипятком из термоса волчий покой согрей,
наст крошится, осиновый ствол скрипит,
лед один зеркален святостью нежилой,
лед один, как свеча, помещенная под кровать,
но не в этом дело, а в том, что ее здесь нет,
ты искал и нашел другой, угловатый свет,
но еще не знаешь, как этот свет назвать.
***
Женщина уходит в лес на встречу с деревом, состоящим
в браке с шелестом: целовать кору, гладить подтеки смолы,
залеплять своей речью ссадины, приращивать обрубленные ветви,
успокаивать ветвяный плач — да и сама женщина
кротовью нору готова назначить своим ртом,
делегировать право и обязанность поцелуя,
сделать полости в грунте своими доверенными лицами,
да и сама женщина рада бы перенять средний род,
лишь бы уберечь себя и детей
Женщина уходит в лес — увеличивать расстояние с басовой
линией, нетрезво пульсирующей по ночам
За пределами леса она — учительница музыки, но кто хоть раз
просыпался не в дремучей многоквартирности, не под хвойными
волнами правительственного радио, кто не включал тёмный лес
ТВ-пультом, не выходил на работу по смыканию крон над собственным сердцем?
Плоды дающая, землю укрывающая листвой — и вдруг
среднего рода: почему, дерево? Ловить воздух ртом —
это не предусмотрено теорией интервалов
Голоса истории тонут в общем хоре, поющий дерево в женском роде
исключается из спектра государственного излучения
«Тёмную слепоту земляную целуй» — думает женщина,
обращаясь к нему, к тому, на ком родовая принадлежность
никогда не давала сбоя: услышаны слова о стратегическом резерве,
плотной листвой задержано небо
«В слепую темноту земляную проникай» — говорит женщина,
разветвляясь подземными ходами, дающими фору
фаллопиевым трубам, уставшим выталкивать бесконечные поколения
в их сложнейшей беззвучной полифонии
Неустанные лучевые машины выхватывают в телах
любое отступление от правил, любое отступление с поля
боя, любую возможность зазвучать
Хвоинка, попавшая в хлеб, исколола всю твою речь,
вот и саднит, вот и сочится примирение с реальностью
Исполнители простора воспринимают её силуэт
как типографскую помарку в безупречной партитуре
Поют кротовьи норы, но в реальности
из них выталкивается воздух, уготованный на случай
наступления духоты
***
ни сна, ни покоя,
спать хочется так, что в глазах двоятся
закроешь — овцы, откроешь — агнцы
несчётно, несметно — боже, да что ж такое,
нужного не узнать, разве что обознаться
день — или час — или сию минуту
жизнь происходит —
то есть пока мы живы,
кто-то зачем-то нужен ещё кому-то —
много людей, много смешных ошибок
хочется просто спать —
не выспаться даже, а лишь проснуться
утром от яркого солнца,
потянуться, как ни в чём не бывало
чтоб ни овец, ни пастырей —
только облака хвостик куцый,
солнечные червонцы,
сонное покрывало
береника
где — за семью морями, семью лесами —
утром очнёшься, синью омыв ресницы,
чьими ты будешь смотреть на него глазами —
горечи, нежности, смерти, зимы, зегзицы,
чьими руками — вестницы, кружевницы —
будешь плести на морозном стекле узоры,
время косится згой на твои косицы,
свет убавляет, с пылью равняет горы,
где он увидит ночью, в каком сезаме,
синие сны-самоцветы, обломки клада,
чьими он будет смотреть на тебя глазами —
смертника, праздника, финиста, снегопада,
чьими руками — лирника, цинцинната —
будет печаль заводить за края денницы,
время свербит в груди, пустельга, цикада,
режет зрачки, прореживает зарницы,
это вербена, вереск, омела, верба,
это на всех языках золотая книга,
это глаза в глаза, это небо в небо,
ленточка, лествичка, ласточка, береника…
***
Ни крови, ни «женщина, что вы кричите».
Ни денег врачам, да и где там врачи те.
Ни «шлюшки», ни «халды», ни «старородящей»,
Ни «все вы такие», ни «вам бы послаще»,
Рожали без мата, без этого всякого,
Авраам — Исаака, Исаак — Иакова.
Печально, со снегом забитыми ртами,
Из теплых колготок они вырастали.
Везли их на санках то в сад, то из сада,
Иакова — с корью, со свинкой — Исава,
На горку — в рыданьях, на елку — с простудою,
Иаков — Иуду и брата Иудина.
Они узнавали, как «больно и странно»,
Из текста, звучавшего с телеэкрана.
А позже любой из отпущенных дней им
Казался, и правда, больней и страннее.
Пока их не спрашивал кто-то на проводах:
Вы сын ли такого-то? Сын ли такого-то?
Закутанным в свитер с тугой горловиной
Быть страшно отцом и сомнительно — сыном,
Стоять в коридоре, раз некуда деться,
Вне времени, действия, мысли и места,
Смотреть на звезду за оконными рамами,
На сына Давидова и Авраамова.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
