***
Где пролегает жизни материк,
язык лукавый, умствовать отвык,
хранит слова из личного пространства,
в которых мельче времени песок,
дырявей надеваемый носок,
и где второй уже не разобраться.
Измученному сердцу волю дай,
куда за алеутский горностай
сквозь ветки проступает звёздный полог.
Там все свои отлиты в свет и в медь,
лишь распахнуть туда грудную клеть —
веди меня, небесный рентгенолог!
Вослед по коридору я пойду
в плохих носках у граждан на виду,
в халате, где белеет шейный вырез,
и там в пустой холодной тишине
всё сызнова увижу, как во сне,
что с жизнью в этой жизни приключилось.
***
А что, если прям здесь выйти нам?
Так больше нельзя, действительно.
Ok, говорят, вали.
Сидишь у экрана — значит, что
Кого-то стирают начисто
С лица не твоей земли.
Начнешь говорить — а некому,
Нет omnia mea mecum’а,
С которым была на ты,
Еще ничего не кончено,
Пока перелом оскольчатый
Распарывает бинты.
Ни спорить, ни плакать нечего,
Что общее было — нет его,
Как юности на двоих.
Зачем друг на друга смотрим мы?
Есть только живые, мертвые —
И те, кто убили их.
Воронки в земле не штопают.
Мы стали чужими — что ж теперь,
Жестокими, вот те на.
И не начинай про родину,
Где не было счастья, вроде бы,
Но лето и тишина.
Где пишут еще (хватает же
Слов, рваную речь латающих,
Как будто слова нужны,
Не ужаса, нет, но мужества)
Иисусу Христу, кому ж еще,
Начальнику тишины.
***
Олива. Олива.
Белые тёмные плечи Оливы
Росли на изнанке земли.
Прошли постороннего света порывы
И тени её увлекли;
И тени её облекли и раздели
И после одели опять
В глубокой её незаконной постели
У белых испачканных пят.
Увижу ль Оливу с прохладной ладонью,
С голодной ладонью в жару?
Я помню, она разметалась спросонья
В бескостном липучем жару,
И красные щёки, отменные щёки
В красивых извивах морщин
Клевали ей вороны, ели сороки
И дождь исподлобья мочил.
Она говорила мне — мне говорила,
В разбухшие губы мои,
Я каждую каплю глотала — и сила
Текла в них из чёрной земли.
Мы после пошли с ней — курсистки, туристки
С одной папироской на двух,
И ветер далёкий стал временно близкий
У комля распущенных рук,
И вечер высокий стал бременно низкий
И там, между нами, разбух.
Увижу ль Оливу с корявой ладонью
Теперь, когда мир почернел
И краткую, градкую песню воронью
Пускает меж брошенных тел,
И крадкие, падкие очи сорочьи
Глядят на изнанку с земли?
Её вспоминала я нынешней ночью,
Когда все на свете легли.
один день
воздух руками ловлю.
палец за пальцем люблю
кулачок раскрывать —
времечко убивать.
маленький кулачок ты мой,
что внутри? золотой?
как раскрою его,
кроме линий, там ничего.
так что в третьей строке
не вздумай спросить,
что и в какой руке,
чтобы в скорби не голосить.
день бывает, как ни храни
его, как ни воспой,
неродившемуся сродни,
так он чист собой.
***
Ты разбуди меня, но не здесь, не здесь.
Не заслоняй мне свет, как дурная весть,
словом «война», его нарративом чёрным.
Я доверяю только цветам и пчёлам.
Я не в ответе за мировую гниль.
«Где мои дети?» — снова кричит Рахиль.
В левом крыле, за лифтом, её палата.
Кто эти люди в белом — врачи, враги ль?
Вот мои дети: донник, ромашка, мята.
Кровь со щеки успела еще стереть
правой рукой. Сказали: осталась треть.
В хитром сплетенье длинных шнуров и трубок —
не подходи, не смей на меня смотреть! —
жалкий скулит обрубок.
Там разбуди, где воздух с утра стеклит
узкие окна меж розоватых плит.
Вот я сижу на ветке ольхи, болтая
тем, чего нет, и тем, чего нет, машу
тем, кого нет. Шмели расшивают шум,
сталкиваясь бортами.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
