* * *
я вновь о тебе повторяюсь
а что о себе
я сражаюсь
Праздничное
На праздники развесили венки и старый год в свою гробницу входит
со всеми почестями и забрав в дорогу наложниц и рабов, любимого коня,
отборных жирных кур, павлинов, тучных коз, насмешливых шутов и боевых слонов,
любимую жену, охотничьих собак, мохнатых хитрых лис, поэтов, воробьёв
и россыпи голов поверженных врагов на золотом окованных подносах.
А новый год вползает в мир ребёнком с огромными от удивления глазами
и мир в его глазах огромен, неизведан и ребёнку есть там с чем играть
и чем заняться. В нём без счёта коз, рабов, собак, слонов, поэтов, воробьёв.
И где-то бегает любимая лиса и душит жирных кур, любимая жена
подносом больно бьёт любимого шута, павлины по садам гуляют важно
и распускают веером хвосты и головы врагов валяются в кустах
и лязгают от холода зубами.
Строгая женщина
Строгая женщина сладкого молока
Медвежьего надоила.
Греется самовар, зеркальны его бока;
Чаепитие Гавриила и Михаила
Состоится, наверное, через час;
Женщина собирает на стол, молится истово,
Ломится стол, везде ароматы яств —
Чаепитие обязательно состоится;
Женщина, строгая, вспоминает как
Горнее выливалось в дольнее —
Струйки медвежьего молока
Бились о стенки подойника;
Гавриил садится, рядом с ним Михаил —
Красивые великаны;
Строгая женщина чай наливает им
В жерла земных вулканов;
Один вулкан и второй вулкан
Становятся обыденными вещами —
Снежинки — молекулы молока,
Подвешенные в чае;
Не обращая внимания на людей,
Кричащих «какого Сартра»,
Ветки кустарников мочит в воде,
Их окунает в сахар,
Смотрит на них, полминуты ждёт,
Сквозь свет любуется ими;
И вот — не вода, а байкальский лёд,
И вот — иней;
Строгая женщина наблюдает как
Беседуют Гавриил с Михаилом;
Строгая женщина сладкого молока
Медвежьего надоила
Оле Подъёмщиковой
помнишь соль кидали через плечо
чтобы насмерть не разругаться
а потом ругались так горячо
что могли навек разорваться
помнишь как гитару рвали из рук
ты споёшь я тут же тебе отвечу
помнишь тех друзей неширокий круг
куда днём и ночью мы шли на встречу
помнишь жизнь короткую как свою
и пока я помню тебя ты длишься
ты всё реже снишься в своём раю
ты всё реже и реже снишься
* * *
Я ведал зло. Смотрел ему в глаза.
И часто замещал в отлучке.
Все исполнял, что зло мне приказал.
Жил скромно от получки до получки.
Он всем был враг и не имел врагов.
Я был рабом, со злом мы не дружили.
Я от нужды работал за него,
Там из меня вытягивали жилы.
Пришел из тьмы хороший человек.
Был день погожий, кажется, субботний.
А может, вторник? Или был четверг?
Он зло убил. Теперь я безработный.
Система ниппель
Налево — созвездий пасущийся скот,
направо — вселенная лезет в бутылку,
с Венеры на Землю смотрю в телескоп
и всякую тварь узнаю по затылку,
когда-то стремительных гор буруны
в огне и дыму уходящих под воду,
ловлю очертанья родной стороны
по люрексу рек и руинам заводов,
где каждый голыш Евтушенко воспет,
и даже немого поймают на слове,
сквозь дыры от запуска новых ракет
протянуты тросы в озоновом слое —
гудят по ночам, за струною струна,
как в шахте устройство её стволовое,
луны хачапури, и чайник слона,
и плащ каракатицы над головою,
любая успешка мечтает ферзём,
воюет надежда с мучительным страхом,
и космос — блестящий его чернозём,
фантазией Гаррисона перепахан,
как дождь из лягушек и это пройдёт,
но вечность запомнит мои позывные,
где ландыш, на старте, ушами прядёт,
и ноют от сладкого пни коренные.
Т. А.
Действительность, от которой воздух лёгкие рвёт,
Подлежит неукоснительному превращению в анекдот,
В небрежный полёт ласточки над предвечерней рекою,
Во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мёд,
Чай с лимоном и словом, здесь и сейчас,
А жемчуг, послойно хранящийся про запас,
Произведут совсем на других глубинах,
На других руинах, без воздуха — и без нас.
* * *
Снега нет, не выпал —
уж как пал туман-то,
обезличив твердь.
Дом торчит, как вымпел,
наготу атланта
предъявив на треть.
Разменяв свободу
по дороге к рынку
на три пятака,
несе Галя воду,
а Василь — горилку,
а Марьян — дружка.
Обретенье сути
простакам некстати.
Бег свернулся в шаг.
В инфернальной мути
щипачи и тати
вышли на большак.
Революционный
пафос уцененный
слухами зарос.
Свет надежды зряшный.
Президент мультяшный
на билбордах грёз.
Оступиться в малом
сердцу не обидно,
а печёт в груди.
Святки. За туманом
нiчого не видно.
Вот и не гляди.
Не мешай народу
в небылицах греться,
разбавляя спирт.
Несе Галя воду,
коромысло гнеться.
А Младенец спит.
* * *
Или мир был добрей?
Но всегда пробирало ознобом
от его доброты. У дверей
оказаться б на выходе новом
да бежать поскорей.
Настоящее видишь из прошлого.
Но сегодня в другом измерении
открывается карта дорожная,
объявляется новое зрение.
Где Европа моя, где Америка —
вся подробная их машинерия,
опыт, сложенный как палиндром?
Я смотрю изнутри недоверия:
возмещение или урон?
Я смотрю изнутри муравейника.
* * *
Восходит надъясельный луч, сухопар,
к звезде, под которой младенец угадан,
пока Балтасар, Мельхиор и Каспар
несут ему золото, смирну и ладан.
Похож на древесный беспочвенный ствол
растения радости в небе печали,
божественно прям и пугающе гол —
чтоб не сомневались и не защищали.
Ещё предстоят и молва, и трезвон,
бескровные лики, кровавые штольни —
чтоб щедрым дарам угодить на Афон,
а вольным волхвам упокоиться в Кёльне.
Ещё возрастать в грозовом далеке
лесам слепоты и подлескам неверья,
чтоб шалое время пошло налегке,
о звёздные не оступаясь мгновенья.
Но нынче бестрепетный сон малыша —
живая защита отвесного света,
покуда пришельцы глядят не дыша
и видят пещеру, и веруют — эта.
* * *
Когда мы вышли — не помню. Не помнят рожденья
своего — даже волхвы. Наверно, текли мгновенья,
принимая форму воды или форму речи,
и я принял форму странника, словом, то,
о чем говорят: всё, кроме меня — на сто
ладов обступило то, чем стал я, толкаясь в плечи.
Я много забыл, но снег… я запомнил снег,
из центра каждой снежинки глядел человек,
иногда их бывало много, иногда рядом
с глазами кружила только одна,
и ощущая в душе отсутствие дна
для взгляда, — я с нею встречался взглядом.
Звёзды вращались вверху, гудя сквозь раму
небес и чертя по очереди пентаграмму
то на тающем снеге, то на поющем песке,
мы всё чаще запрокидывали бледные лица к небу,
и взгляд встречал потолок. Но однажды… — ни у
кого из нас свет такой до сих пор не бился в виске —
звезда, утончая ночь до иголки,
взошла на востоке. И лужи вобрали осколки
лучей. И все мы тогда познали природу мрака,
поскольку всё остальное — погасло. И мы,
носильщики тел своих, — их выносили из тьмы
под эту звезду. И лаяла где-то собака…
2
И мы продолжили путь. Свистели бичи,
верблюды ложились в снег /по свидетельству очевидца/,
вращалась звезда, и наземь текли лучи,
и тени светлели. Светлели — лица.
И наш караван являл собой ряд огней,
поскольку лица стали, как свет. А ночь — черней.
И мы пришли. В ночи мы встретили пастухов,
и звуки речи летели выше костров,
и звезда, вращаясь, спустилась на ясли,
и мы узнали младенца и деву. И я
с тех пор почти двадцать веков прожил в днях бытия —
и я их запомнил. Детали — угасли.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
