День первый
Птица чирикнет, как чиркнет о воздух,
белую спичку зажжёт
утра, и крыльев серебряный отдых
в нем оживёт.
Лето, прозревшее лёгкостью лёта,
время ребенка внутри
стёкол веранды, прозрачная нота,
зоркость зари.
Дня дуновение, кружево ила,
озеро глянет светло,
точно задумано Господом было
ночью число.
Книгой, открытой на птичьей закладке, —
зелени взвесь, —
мир, как чеканная точность отгадки,
высвечен весь.
***
Был оранжевый и спелый
свет на всю родную тьму,
но остался только белый —
я не знаю, почему.
Был изогнут, как подкова,
хрупкий мир — в одну хурму,
не осталось никакого —
я не знаю, почему.
Будто спирт сухой сгорают,
обещают всем писать,
слишком рано умирают,
а когда им воскресать?
Человек похож на сдачу
в память смятому рублю,
я люблю тебя и плачу,
потому, что я — люблю.
Белый свет прижался к маю,
быть вороне и стрижу,
а когда я все узнаю —
никому не расскажу.
***
Елене Черниковой
Осенний обморок. Лысеющий ноябрь.
Осколки листьев — августа осколки.
Жизнь погружается, как Китеж в Светлояр,
на дно заиндевевшего поселка.
Осенний обморок. Изнемогает дол.
И так пугает дальний грай вороний,
что так и хочется запрятаться в подол
добропорядочной Февроньи.
Осенний обморок. И медленно на нет
сошла луна сверкающей подковой.
И тихо так. И пробуется снег
на роль врача в больнице поселковой.
Как хорошо, что мы теперь вдвоем,
и снег приносит истины простые,
о том, что мы еще переживем
и тишину, и зиму, и Батыя.
блаженное
пожила, пожила, да и стала теперь пожилая:
ни печали, ни радости — только живое тепло,
и чудесного если себе осторожно желаю —
не печали, не радости — только бы время текло
не мелея, высокого берега не подмывая
и пологого берега не размывая, оно
вот бы ровно текло,
но такого, увы, не бывает —
и стоит предо мною небесной отвесной стеной
ни пройти, ни проехать и не обойти, как ни бейся
но когда-то ж расступится — вот бы момент угадать!
ни печали, ни радости — латаный парус небесный,
лодочка детства,
соломинка смысла,
любви благодать
***
Как живётся тебе, засыпается, утром встаётся,
как на старой холстине рисуется новое солнце,
и пока на палитре в узоры сливаются краски,
на кого уповаешь и чьей ожидаешь подсказки?
Одиночество? Чушь! Ты привык не нуждаться в опоре,
ведь тебе испокон покорялись и горе, и море,
в суматошном лесу ты единственный опытный егерь,
ибо выдумал дробно — подробней, чем Брейгель и Брейгель.
У тебя в подчинении рая посыльные птицы —
на церковные шпили нанизаны пряжей на спицы,
в кладовой по мешкам расфасованы овцы и волки,
и осколки звезды дребезжат в заводной кофемолке.
У тебя под контролем все шорохи, запахи, звуки,
сам себе голова, сам в хозяйстве все правые руки,
эфемерных мостов архитектор, садовник и плотник,
всемогущ, вездесущ, — даром, что ли, летуч, беспилотник?
Не спрошу, если веришь в меня (я сама-то не очень),
ибо знаю, что ты малословен (тире) многоточен,
всё, что нужно, — чтоб рыбы летали да плавали осы,
а мои — бестолковы (читай: безответны) вопросы.
Это мне, непутёвой, слоняться да маяться дурью,
ты скучать не привык, то затишье затеешь, то бурю, —
ишь, бушует в саду, опрокинув тесак и стремянку…
Но потом — кто обнимет тебя, кто подует на ранку?
Я, изнанка, живой-неживой человек-перевертыш,
всё смотрю и не вижу (ты видишь, хотя и не смотришь),
я никчемный стишок, на вершок-волосок от провала, —
недосуг перечесть… Но пока ты писал, я дышала.
***
тогда он не знал слова конволют, а знал слово подшивка,
и вот в одном таком самодельном томе в химически-оранжевом переплете,
найденном на дачном чердаке,
он обнаружил повесть автора, чье имя стерлось из памяти.
повесть была изъята из какого-то нестоличного толстого журнала 60-х-70-х.
ему было одиннадцать, но он читал порою очень странные вещи,
и эта повесть, явно не предназначенная для детей и подростков,
чем-то его цепанула.
сначала там все было скучно и обычно: сибирский хутор, большая семья, середина XIX века,
обыкновенная советская семейная сага, рассказанная скучно и конспективно,
но потом все начинают как-то неестественно умирать друг за другом,
и в конце концов остается один персонаж,
и это уже 1910-е годы.
сейчас можно было бы придумать множество вариантов продолжения.
к примеру, герой внезапно заболевает шаманской болезнью,
но умудряется вынести ее без наставника,
и вскоре к людям выходит шаман-самородок,
общающийся с могучими духами,
способный творить непостижимые и ужасные чудеса.
а тем временем происходит революция, начинается гражданская война,
и вот шаман встречается с красными партизанами,
он то ли противостоит им, то ли помогает, то ли и не понять, что делает.
они, в свою очередь, либо расстреливают его,
либо молча воспринимают происходящее, изредка лишь слегка удивляясь,
либо переубеждают его, объясняя закономерности классовой борьбы,
и он переходит на сторону революции.
если его при этом покидают духи,
он учится на рабфаке, становится лектором, говорит о научном атеизме
и о социально-экономических обоснованиях шаманских верований,
и тогда его расстреливают чуть позже.
если духи его не покидают,
то он пытается помочь строительству нового мира с помощью надземных и подземных сил,
его воспринимают как скрытую угрозу, боятся, и, конечно, начинают преследовать,
но он скрывается, притворившись безумцем или вовсе оборотившись коряжкой.
или же так: в своем одиноком затворничестве
он обретает некое успокоительное просветление,
понимает родство всего со всем
и уходит проповедовать зверям и птицам
и жить с ними единой судьбой.
когда приходят партизаны,
они обнаруживают странную нечеловеческую коммуну,
возглавляемую этим нежданным последователем ассизского проповедника.
дальше эта коммуна может быть уничтожена, и тогда, конечно,
особенно важной будет то, как звери и птицы, бок обок со своим предводителем,
вступят в последнюю безнадежную битву.
или же их оставят в покое, и тогда
в самые тяжелые годы глухой слух об этой лесной коммуне будет ползти средь людей,
и многие попытаются ее найти.
в общем-то много еще чего можно было бы придумать,
имея такие исходные данные.
но в оригинальном тексте происходило вот что:
герой жил себе и жил в одиночестве, из года в год, —
а меж тем лыковская эпопея тогда не была еще известна. —
партизаны его миновали, и даже советская власть миновала.
здесь тоже можно было бы много чего придумать: погружение внутрь себя,
поток сознания, исполненный символов и архетипов,
смешение реального и воображаемого.
но нет, автор, как будто бы стиснув зубы,
заставлял героя вести сугубо бытовой,
чуть ли не бихевиористский образ жизни,
но это почему-то при чтении текста завораживало.
и так продолжалось из года в год,
привязка к хронологии в повести уже полностью стерлась,
пока наконец герой, как писала автор, «внезапно будто прозрел,
будто очнулся от многолетнего сна».
герой собирает заплечный мешок. берет ружье,
странно, что у него все еще оставались патроны,
и уходит в лес. повесть
очевидно заканчивается, но самый конец остался неизвестным,
в подшивке не оказалось нескольких последних страниц
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
