БЛАГОВЕЩЕНИЕ
Он вошел как волна, и лохматился пеной горб
нависающих крыльев, как в бицепсах, в пузырях
отсутствия плоти, словно молчащий рот
с ампулой пустоты, настоянной в пустырях.
Он вошел, разлохмаченный светом капустный лист,
в перьях, которые каждое — тоже он сам,
с жестом мощной руки, но только с тысячей лиц,
как в бутылке разбитой хвост распахнул фазан.
Он вошел и поднял на склон и дом, и быка,
и горницу с книгой, где ты сидела, одна,
как собой поднимает баржу и крейсер, тиха,
пришедшая к ним издалека волна.
И вещи ее пропустили — вернулись в себя,
но ты удержалась, как серфер на белой доске,
и лунноликий помчал свой холм серебра,
и лунные львы катались на черной руке.
Вернее, никто не ушел. На месте стояла волна.
А рядом бежали, как сцепы открытых платформ —
империи, путчи, чума, мировая война,
слоны и руины, одетые в хлороформ.
Рыли землю, как бомбы, кроты, Данте волос глотал,
мальчик Гитлер девочке Гретхен сирень дарил,
и в овраге стреляли в затылки, и камнем мерцал
Летний сад, словно след от заброшенных в скорость крыл.
Ты дрожала, как поезд, скользя по слепой крутизне.
Свет народам родишь, — он тебе всей волной говорит. —
И родишь и взрастишь и раздашь. В без краев колесе
твое слово в тиши, словно втулка земли стоит.
Ты и есть эта втулка. И она его поняла.
Хоть спросила про мужа, но знала уже ответ.
И стояло в ней время столбом, шевелясь, как зола —
как в очаг залетел не сквозняк, а возвратный свет.
А потом он ушел и увел своих лунных львов,
и платформы вернулись, и книжка раскрылась опять,
и светила Луна, как тысяча белых лбов,
пока ты опускалась — себя собою принять.
И Дева росла этой ночью прочь от себя,
раскинув руки в драконах и куполах,
рушащейся горою из белого серебра
подымаясь и падая в бивнях, листве, слонах.
Но чем больше она уходила, тем глубже она
собиралась внутри себя — в зеницу слепой земли,
до тех пор, пока не сгустилась ее глубина
в свечки огонь, что внутрь Вселенной внесли.
воздух
(три стихотворения)
Саше (Sasha Shestakova)
1
имярек стоит с пустотой в горсти,
говорит пустоте: прости,
потому что здесь остановки нет,
потому что кончился путь вперёд,
потому что выключен путь назад,
или всё же вечерний свет,
или, может, высокий свод,
или даже весенний сад,
имярек на миг разожмёт ладонь,
в пустоте заблестит огонь.
2
объясни воде, что она — вода,
что она и та, и не та всегда,
что печаль и нежность — её руда,
то любовь она, то беда,
объясни земле, что она — земля,
что и мысль, и время — её поля,
что она — то лествица, то петля,
бытие пополам деля,
александра держит зелёный шар,
он снаружи — лёд, в сердцевине — жар,
и над ней сквозь жар этот, этот лёд
тихо солнце во тьме встаёт.
3
говорит огонь: ты небо моё, вода,
я в тебя вхожу, остаюсь в тебе навсегда,
растворяюсь тайно без имени и следа,
чтобы стать тобой,
говорит вода: ты небо моё, земля,
я тобой дышу, бередя тебя и целя,
обнимаю, как пустоту ободок нуля
или волчий вой,
говорит земля: ты небо моё, огонь,
я в тебя ложусь, как в ладонь другая ладонь,
чтоб сгореть дотла и воскреснуть, ты только тронь,
полнотой любви, не тщетой.
* * *
Как тебе это платье синее
И серёжки? Впрочем,
Я в твоих зеркалах красивая,
А в других — не очень.
Моет окна в кафе уборщица,
Тормозят машины,
Талый снег под стеной топорщится,
Весь в морщинах.
И у нас не осталось времени,
Платья синий парус
Обмякает — но ты смотри на меня,
Я и не состарюсь.
Маленькая желтая кастрюлька
смерть —
смешная штука.
что останется после нее
от тебя?
может быть,
два-три друга,
может быть,
только я.
маленькая
кастрюлька,
старенькая и погнутая,
как пережившая тебя я.
мы давно по имени
звать перестали
друг друга —
мы же семья.
фоточки мертвых
котиков, книги,
множество
мертвых книг —
те, кто их
написал и гордился,
умерли
раньше них.
весь этот скарб
нелепый и грустный,
прямо как мы
с тобой,
это стихотворенье
ничем не закончится,
кроме слова
«любовь».
* * *
я в этом ничего не понимаю
я лишь глаза водою промываю
и вижу всё торчит из-под земли
вот жёлтенький цветок мать-и-машёнок
весёлый малый хрупкий как ребёнок
а лошади над ним как корабли
кругом весны берёзовая каша
и неба молодая простокваша
и воздух сладкий словно самогон
и кто-то там гнездится и плодится
похожие на чертеняток птицы
со всех кустов слетаются на гон
вот троллит разноглазьем медуница
гусиный лук как жёлтая звездица
и пролеска небесная бежит
и все кругом бегут бегут куда-то
и даже солнце в небесах покато
и от весенней нежности дрожит
* * *
мы уедем из Припяти завтра оставим школьную форму на вырост свою
землю с тонометром это земля с плодородием южных хвощей
теплый дождь за минуту впитала
выбитых стекол и кукол безглазых тоска
это просто музей в лейкемии молочных разводов
карусель скрипит олени спят это их оленья страна
старая проводка никуда ты не поедешь
оставляй тут свои буквари недоученной азбуки счет
мы уедем из Припяти вот только решим куда
земля круглая говорят каждый день говорят одно и то же
наденьте закрытую одежду ничего не трогайте обязательно термос
мы уедем и никогда не вернемся некоторые города
остаются только на фотографиях любителей экстремального туризма
или в памяти тех кто остался но память обманет всех
мы уедем из Припяти завтра повесим замок амбарный на дверь
окна смотрят в пустоту не оборачиваясь
смотрят в твое отражение двоящееся
это пленка испортилась просто разлить проявитель на землю
и здесь еще будет трамвай и детская площадка и магазин
и кукол безглазых сад
* * *
вот флейты тень
(он дым трубы, отчётлив и нечаян).
вот мраморные ноги,
валяются осколки рук.
сороки намешали чёрный с белым,
как безысходные круги,
стрекочут яростно: о хлеба нам и зрелищ.
вот флейты тень над ними наклонилась
она растёт, она летит, поёт о том,
чему ты никогда не верил здесь.
а в садике так тихо и тепло,
как в первый день
(но только для апреля).
* * *
Вторая жена Пушкина была калмычка.
Он читал стихи.
Она плакала с непривычки.
Говорила: «Саша, я тебя прошу, люди смотрят».
Говорила: «Саша, пойдём».
«Саша, не надо!»
«Саша, не бей!»
А он знай своё —
в покосившуюся эстраду
вцепляется, как репей.
Шли домой.
Вела под руку.
Он валился
на её крошечное плечо.
У неё была шапка, как у Барбары Брыльской —
хорошая шапка,
со школы ещё.
Он лежал больной.
Тихая, словно няня,
подносила в железной кружке отвар трав,
которым наука не знала названия.
Он написал ещё семьдесят глав.
Прожили до седин.
В магазин не ходили, а всё было:
счастье,
свобода,
мир,
равноправие,
взаимоуважение.
А потом она поняла,
что сидит в степи без движения
на золочёной луке истлевшего седла,
как давно хотела,
обернулась птицей и улетела.
* * *
Усталость слышит красоту. Вниманье дышит, в нём растут сон-трАвы — сны травы, их шёпот, щёкот различай, невинность луга, неба чай — зелёный, белый — целый чан, предлинный ливня дивный час, счастливое сейчас. Есть у меня китайский таз, которому почти сто лет, как солнце блёклый жёлтый свет, на дне которого поля, две ржавых дырки и земля далёких вечных гор. Китайский лев десятки лет хранит обрывки изолент. Нальёшь туда горячих вод — и вот волна, как дрожь, идёт, тогда на дне его цветёт волшебный розовый миндаль, отбитая эмаль. Помятый тазик для посуд, на дне которого приют, уют ржавеющих миров, соцветия даров. Побитый тазик для утрат, внутри которого дымят дымы домов, дымы умов, сквозной весны покров. Он хлам. Он храм. И по краям, и по углям, и по огням почти невидимой земли танцуют журавли. Перекати-поводырям апреля нужен сладкий звук и абсолютный дух. Когда их слух услышит нас? В кладовке ждёт китайский таз, мы нарисованы на дне, прислонены к стене. Мы ожидаем в тайнике, когда, смешавшись налегке, вода, и грязь, и сон, и сор откроют наш простор, когда, смутившись, страсть, и жесть, и пыль, и соль — вся эта смесь — нам скажут всё как есть.
И нас отмоют — а потом оставят всё как есть.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
