И белый волк, и серый волк,
И стаи чёрных волг
Бегут сквозь тополиный шёлк
Под воробьиный щёлк.
Пылает на асфальте пух,
Гудит сквозь провода
Не в это лето, но распух
Весь город, как тогда.
И белый верх, и чёрный низ,
Касаясь всех сторон,
Текут не покладая спиц
За близкий горизонт.
Но вот опали тополя
Сквозь августовский сон,
И ветром верная земля
Скрипела в унисон.
И веток чёрная заря
Полна со всех сторон,
Они протянут якоря
Коры своих корон,
Притянут небо к небесам
И воду к толщам вод.
Что скажешь ты, скажи мне сам,
Покуда полон рот.
Скажу, что белый полк во мне
И красным полон род,
И стадо жирных волг во сне
Уже пробило ход.
Между небом и мной — невесомый дымок пуповиной.
Журавлиная стая над ельником тянется длинной,
подгоняемой ветром растрёпанной ветхой верёвкой.
Я хватаюсь за хвостик, бегу далеко и неловко —
по раскисшему полю к деревне Лубёнки, Дубёнки.
Полустёртые карты и полуслепые иконки,
мина кислая бабья и ждущая мина земная —
это всё — не родящая льна моя глина родная.
Вековая осина вершит двоеперстье Исуса.
Добежала и падаю, мам, ты железного вкуса.
едва устанешь медь с моста ронять —
и вот уж сеть мечтает отвисеться,
растёт на листьях ржавая броня
и к перебоям привыкает сердце.
так осень постепенно входит в раж, но
не полной мерой мстит. не оттого ли
здесь по утрам так холодно и страшно,
что не хватает — то любви, то воли,
то веры опрометчивой, то — сил…
ты мог бы пожалеть меня, малыш, но
ты сам из тех, кто по свистку тусил.
а колокольчик мой почти не слышно
и блажь звенеть, не ведая — по ком я.
скажи, кукушка, сколько нот осталось,
и кто в последний дом мой кинет комья,
и что такое осень, как не старость
в краплёном мёртвым золотом аду?..
господь прощает давящих на жалость,
поплачь, малыш, сойдёшь за тамаду,
на плачущих всё это и держалось —
наш странный век сливающих чернила,
воспевших виртуальные трущобы,
где осень пусть прекрасна, но червива.
а нам ещё бы времени, ещё бы
***
Надо все время смотреть за собой — чтобы не быть мёртвым.
Смерть лезет со всех сторон, нет числа ее мордам.
Кому-то пробормотал пока, рассеянно глядя в сторону,
Забыл про облако и траву — и смерти подсыпал корму.
Сидел весь вечер, себя жалел, без радости ел пельмени —
И смерть тебя хлопает по плечу, садится тебе на колени.
Пестреет папоротник, поля сжаты — как будто выжаты,
Бледным шёлком над головой солнце и месяц вышиты,
Вьётся кольцами осьминог дороги — к аэропорту,
А ты ощупываешь лицо — а вдруг ты и правда мёртвый?
А вдруг слова твои — не твои, движенья твои — чужие?
Скорей ущипни меня, назови: настройка — в ручном режиме.
Я потянусь к тебе, как всегда, забыв обо всем на свете,
И в этом жесте — и в нём одном — точно не будет смерти.
***
ни пломбир в карамели
ни кленовая медь
просто мы не посмели
до конца умереть
нам воздастся сторицей
сверх положенных мер
и за кофе с корицей
и за чёрствый эклер
за двустопный анапест
электронный дневник
перевяжут крест-накрест
и оставят одних
***
Опишите девочку, опишите воробья…
И. Бунин
Опишите снег, почему он ровен,
отчего приходит, куда идёт,
почему не гром, но всегда огромен,
как «Война и Мир» или Новый год.
И о ком трещат тростниковой дудкой
в ледяной глазури стволы берёз?
Расскажите так, чтобы стало жутко…
Нарисуйте волны её волос.
В череде крахмальной, в пылу метели
абрисы летели (к кому? куда?);
поясните так, чтобы захотели
влаги — пересохшие берега,
будто губы — речь (гласными, устало).
Не сугробы — линии у ворот, —
всё в согласных — складками покрывало,
солнечный прищур или алый рот.
Ну, а если спросят — глаза ли, имя? —
чем я больше утренне дорожу, —
так отвечу: это солнечный иней —
больше ничего я им не скажу.
Видишь, как на окнах растут омелы,
а продышишь — омуты глубоки,
и скрипят по ватману (чисто, смело!)
эти твёрдо-красные каблуки.
Входишь в белый тир из семян и зёрен
(хочешь — и вернуть её помогу?)
но слетелись птицы от ветхих кровель:
хохлятся, охотятся на снегу.
ЛЕСЯ
Я поймал для тебя одинокую бабочку персии,
только знай, что она у поэтов ворует слова,
видишь, как я бесстрашно сжимаю ее в троеперстии,
днем — сплошной махаон, ночью — мертвая голова.
Знаю, ты не откажешься жить без простого кузнечика,
назови его, скажем, ашот или лучше — звиад,
будешь утром поить кузнеца из кустарного глечика,
по которому вьется бесшумной лозой виноград.
Вот еще — стрекоза, у нее затруднения с именем,
дело вовсе не в крыльях — казенные крылья ее,
а когда-то бродила козой с переполненным выменем
и в языческих штольнях жевала одно мумие.
Что сказать тебе, ласточка, девочка вольного киева,
не влюбляйся в поэтов, здесь каждый поэт — маргинал,
ничего не останется, даже последней строки его,
только боль от потери, пока я тебя не поймал.
***
Деревом упавшим говорить,
подставляя сломанное слово,
новый воздух юности лепить
из руин, торчащих бестолково.
Как мне перепеть, перетопить
истины осиные уколы,
ливнями осенними залить
запах парт, могильный запах школы.
Думал, заколочен тот тупик, —
тронь слегка, а вход опять исправен:
холодок, как будто Бог остриг,
и всегда не сдать во сне экзамен.
Страхов и обид остывший плов
разогреть на памяти повинной,
булаву каштана расколов,
утешаться смуглой сердцевиной.
Как занозу, бережно достать
полумесяц линии залива,
глинистыми склонами сползать
к завиткам волнистого курсива.
Близкое насильно отдалив,
словно бы в бинокль наоборотный,
наклониться смутной тягой ив,
тягой ив к родной стихии водной.
***
И вот мы вернулись с тобой восвояси,
где неба и улиц разорваны связи
и рек зеленеющих и облаков, —
из грязи да в князи родных тупиков.
И вот мы идём и глядим друг на друга:
по левую — дом, а по правую — вьюга,
и ставни стучат, будто сердце в груди, —
не озеро Чад, а тупик впереди.
И вот мы пришли, а точнее — приплыли:
сидим на мели, обижаясь на мили,
как будто они виноваты, что мы
пресветлые дни увели у зимы.
А, может быть, не было нас и в помине, —
лишь зной в тишине и моленья о сыне.
Тяжёлые веки закрылись опять.
И небо и реки, текущие вспять.
***
Все стали старыми, с ума сойти — прикинь —
приходят парами, а исчезают врозь —
ни смеха гениев, ни слёз полубогинь —
с подблюдным пением — и с тем не задалось.
Вот и торопятся — один, одна — на дне
остатки сладки — только вовсе не про них —
то к цепким призракам, то к вымершей родне
как зачарованные рвутся напрямик.
А стол оставленный вовсю хорош собой —
и подтанцовка — если нужно — хоть куда —
глуши от пуза, отрывайся на убой —
и горе грешника — нисколько не беда.
Но собираются — и тот, и та — пока! —
как будто кто-то окликает и манит —
призывно медлят кочевые облака
над околотком, что слезами знаменит.
Кругом незанятые множатся места,
на дне кровавый застывает порошок.
И если кликнут, будет не с кем и полста
перехватить уже совсем на посошок.
Но ты протягиваешь рюмку в пустоту
и хочешь спеть, да не случаются слова —
как будто кровь окоченевшая во рту —
а всё по-прежнему мелодия жива.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
