***
радует, что эти наши споры,
эти визг, до брызг слюны, шипенье, вой,
прекратятся разом очень скоро,
вместе с прочей ерундой людской.
говорят, два-три десятилетья,
и готово, праздник наступил,
заигрались в механизмы дети —
в это время ангел вострубил.
говорят, что доживут подростки,
им бессмертье предстоит испить.
мы грядущего смешные недоноски,
нам одна задача — не дожить
***
Как черноморский старожил
купается лишь раз в сезоне,
бурча: хто чайкам накрошил
хлIб, прибавляя на жаргоне,
и, наворчавшись, с головой
уходит, изнуренный летом,
в родной медлительный прибой,
так я раз в год пишу об этом.
Раз в год охватывает грусть,
и я беру кота подмышку,
но окончательно сдаюсь
и перечитываю книжку.
Там есть один штришок. Стишок
владеет сердцем эмигранта,
в нем закодирован грешок
простой причудой музыканта.
Там стол на одного накрыт,
там городок засыпан снегом,
там я заведомо убит
меня любившим человеком.
***
Донник, мордовник, сушеница, паслён…
Слышится счастье? Нравятся имена.
Даром в родной ботанике не силён —
душу созвучья высушили до дна.
Лиственный ворс, цветочная канитель…
Перегорает здешнее баловство.
Шалая тень кидается на плетень —
лишь поминай как звали скорей всего.
Вкус забывается, но не смолкает шум
высохших соков, токов прикорневых.
Слух бескорыстней, чем неуклюжий ум
на перекрестьях старых дорог кривых.
Фенхель, мыльнянка, жабрица, крестовик…
Выходки почвы? Происки языка.
Жгуч и неверен в горле блажной язык,
да и цена его нынче не высока.
Это сквозь корни, суффиксы, падежи.
пуще и пуще лезет разрыв-трава.
Что в кочевом отечестве ни скажи —
ярая зелень снова кругом права.
Точно в тебе кончается звукоряд,
и по-хозяйски запросто над тобой
о правоте беззвучия говорят
змееголовник, сабельник, зверобой.
ИЛИОН
Ты в ручейках —
так ветер кроны пробирает холодком
плоть легче воздуха
майор разводит плечи что тиски
крутя воздушный штопор и бутыль
сгорает в небе спиртом без огня
и это осень битвы
мы умираем
на бастионах Трои вот и пика
ломает череп и блестит зубами
и гидроплан взлетает в башмаках
Елена словно круг по глади
не уплотнится в камень — в центр разбега
в единственное тело
волн концентрических
но камню входит внутрь обратной тягой
стремясь к невидимой для слова сердцевине
где края нет
и не было
сто тысяч греков
следят согласно за гуденьем ветра
в одном на всех бескрайнем словно море
и вывернутом в небо
стеклянном черепе
и глубже океана тишина
в ракушечной сандалии солдата
***
На левой руке собираются облака,
А с правой стекают медленные моря.
Я больше не вижу левую — высока,
Я больше не чую правую — не моя.
Одна — в воронах и молниях — затекла,
Другая — в ракушках, рыбах и тростниках,
И на обеих — столько добра и зла,
Что шею твою уже не обвить никак.
***
Слепые любят слово «оптика»,
оправы знают и стекло.
На восемь глаз четыре зонтика,
чтоб с неба слёз не натекло.
«Вон там, вон там открылась «Оптика», —
слепой слепому тычет в глаз.
Не пропустить бы поворотика,
нащупать бы под землю лаз.
«Нет, нам нужна другая оптика,
со старой нам не по пути».
Но нет ни пса у них, ни котика,
чтоб эту оптику найти.
***
хочу на поезд — с тем, кого люблю,
на дальний-дальний допотопный поезд —
и средней полосы пейзаж безлюдный
течёт, как голос,
в распахнутое летнее окно,
куда-то в грудь и глубже, холод зимний,
как будто в солнечное полотно
плеснули синьки —
и стало всё, как будто никогда
быть не могло нас, лишних не бывает.
теперь всё это талая вода
живая.
теперь согреться, новая волна
тепла — титан, заварка, подстаканник,
и ложечка звенит, и жизнь полна
дыханья.
***
Из полей, разумеется, росных,
из медовой свободы,
из штрафбата природы
дезертирую в рай папиросный.
Здравствуй, Борхес.
Протираю платком окуляры,
перелистываю фолианты,
Беатриче, Лаура, инфанта,
это рай, где дымятся кошмары.
Здравствуй, Данте.
Здесь моя фронтовая орбита,
здесь трибуна моя и пюпитр —
три из трех.
Здесь я — Бах и Петроний Арбитр.
Здравствуй, Бог.
Вадим Жук
***
Представляю себя 22 июня 41 года.
Кудрявого студийца какого-нибудь литобъединения.
Даже немножко обрадовался вести о войне.
Какие можно будет писать стихи о тевтонах, о Чудском озере,
смеяться над гансом-колбасником, славить наших командармов и самого.
Сколько рифм! Громовых тачаночных ритмов!
Можно, как у Луговского. Или , как у Кирсанова. Или Тихонова…
Жаль короткой будет эта война.
Ведь есть вратарь-часовой, поставленный у границ-ворот.
Ведь «если завтра война»- вот оно грозное и победное завтра…
И в военкомате радовался. И в эшелоне.
Да так ещё повезло — еду воевать с нашим же студийцем Севкой!
И только, когда винтовка выпадет из севкиных рук и ударится о песок окопа, а Севкины губы вместо того, чтобы шепнуть «Грена», запузырятся розовым, я начну что-то понимать…
День отца
Зная, что День отца изобрели маркетологи
в стремлении разлучить нас с нашими
многострадальными доходами, я тем не менее
жду битый день как идиот, чтобы проснулась
моя восемнадцатилетняя дочь. Вспомнит,
не вспомнит? Так точно,
я не лучше, чем любой другой отец,
ни малейшего превосходства над остальными.
Сижу, пишу стихи — тили-тили трали-вали
и ля-ля тополя — и все жду, и жду, и жду…
И вот просыпается, я ее слышу и думаю себе:
“Проснулась! Проснулась! Проснулась!”
(Идиот-идиотом.) Не забыла, родная, помнит.
Крепко меня обнимает, никаких там
“С Днем отца тебя, дорогой папа”,
никаких подарков (правильно, не траться),
просто говорит: “Я так тебя люблю,
хоть иногда и ору на тебя!” —
“Ничего, бывает. Спасибо”. Слезы
в дурацких глазах, во всех четырех,
так что вдруг ни зги не видно. “Бывает”, —
говорю я. Что ж, спасибо и тебе,
маркетология (я вынужден признать,
не так уж ты дурна) за то, что ты,
эксплуатируя в целях наживы
нашу человеческую природу,
делаешь это таким образом,
что обрыдаться.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
