ОБХОД С ДОСТОЕВСКИМ
Сюда, сюда, пожалуйте-с, прошу-с,
составьте честь, а зонтичек, а мокро-с,
что затоптались? борет грозный образ?
ну наконец-то-с, эх, святая Русь
всех примет, незадирчиво раздобрясь.
Здесь Болдесовы, любят трепеща-с
средь нестерпимой ненависти-с, ручку,
прыг-прыг, ловчее, вишь ты, сбились в кучку,
невемо что приспичило сейчас –
вчера весь вечер трогали получку.
Не знаю-с, право, с чем сопоставим
стиль Бандышей, да вы бочком, мостками,
я извиняюсь вам, погрязли в сраме,
валяются всю ночь по мостовым
и хрюкают. Дощупывайтесь сами.
Зато у генеральши пол натёрт-с
и всё блестит-с, Утробину-паскуде
шампанское несут и фрукт на блюде,
а то ещё закажут в «Норде» торт-с –
военно-эстетические люди!
Пожалуйте-с сюда, здесь топкий пруд,
а мы перепорхнём-с, не в месте вырыт,
народец — гнусь, тот в шляпе, этот выбрит –
а всё одно: ладошками сплеснут,
да хохотнут, да что-нибудь притибрят.
Но веруют — я без обиняков –
изряднейше: Ярыгин, этот в церковь
бежит, чтобы прожить не исковеркав
души, с ним Варначёв и Буйняков –
и все метр пятьдесят, из недомерков.
Народ наш богоносец, новый сброд
людей, как говорится, впрочем, есть и
мошенники, которые без чести,
с препонами, но в целом-то народ,
могу по пунктам-с, тих, как при аресте.
А вместе с тем — и крайний по страстям,
Туныгины относятся к тем типам,
что плачут врыд, хохочут — так с захлипом,
чуть что — за нож, держитесь, где вы там?
по праздникам страдают недосыпом.
Для благоденствий совести — кружки,
где люди образованные; к власти-с,
когда возьмут с поличным, льня и ластясь
живут, а так — с презреньем, и стишки
пописывают вольные, несчастье-с.
Игонины, Гопеевы, подчас
всех не припомню-с, кладезь, исполины,
хоть вполпьяна и стужею палимы,
и сплошь позор, и плесень, но игра-с
природы гениальная. Пришли мы.
Не вечно же плутать, хоть чудо — Русь,
среди распутиц этих и распятьиц,
ну, что ли, до приятнейшего, братец,
для вас уже просторная, смотрю-с,
готова клетка с видом на закатец.
***
Дождь прошел, открывается занавес:
на отчизну и пляжный грибок,
как мы ценим в поэзии гладкопись,
этот русский, подбритый лубок.
Падший ангел в тебе просыпается,
милый друг, розоватый сосок,
а обнимешь — спина рассыпается,
словно сахар, который песок.
Вот и смотришь без сна и без шепота:
а в ответ не слыхать ни черта,
я — разведчик товарища господа,
не хватает рогов и хвоста.
Я мечтал о таинственном острове,
там, где счастье сплошное авось,
и оно — обоюдное, острое,
я люблю, ничего не сбылось.
КРУГЛОСУТКА
В первый день, — рассказывала няня, —
Бог придумал лампочку над нами,
и теперь, хоть чумка, хоть чума,
дальний свет мерцает пятиваттно, —
но бессонным было непонятно,
почему вокруг такая тьма?
На второй мы обсуждали хором
радугу над кованым забором,
знать желая, где сидит фазан,
и, плюя на шаткую погоду,
источал придуманную воду
в туалете незакрытый кран.
Нам на третий выпадала суша,
на распевке — яблони и груши,
гроб-сугроб песочницы в саду,
райский сад, — нашептывала няня, —
ей язвила Яковлева Таня, —
где тот рай в детсадовском аду?
Круглосутка — круглое словечко,
что ни день, то начинай от печки
dance macabre, лови, как вдалеке
сжались водосточные аорты, —
это с третьего да на четвёртый
вспыхивали звёзды в потолке.
Чтобы няня не взяла с поличным,
притворишься карликовым, птичьим,
но лишь — бах! — куранты по башке
в полночь, прокрадёшься, зверь на лапах,
в раздевалку, к шкафчику, где запах
дома утрамбован в вещмешке.
Бог придумал дергача-калитку,
над дорогой золотую рыбку
фонаря во льду, а подо льдом
пресмыкался шестьдесят-помятый —
так с досады начинался пятый:
жаль, что Бог ещё не создал дом.
Дарьиванна, «это праздник, розы
в ванной», но язык ещё не создан,
и мычишь, читая по слогам, —
мыла, мимо, манна, мало, мама,
Волга, Волга, это Кама, Кама, —
позывные дочерей и мам.
Круглосутка — просто единица
времени, в котором мама снится
ночь за ночью, няня, день за днём.
Я хочу быть тоже человеком,
имена давать подземным рекам
и стихам. Куда им — без имён?
***
заводи мотылек
ледяной уголек
мы поедем на суффиксах маленьких
мой товарищ мой брат
голубой акробат
в кислой вате и медленных валенках
мы поедем на свет
где зима напросвет
вырастает калеными соснами
между черных стволов
и святой суеслов
умирает от холода со смеху
мы посмотрим на цирк
мы послушаем чирк
мокрой спички по мокрому фосфору
мы увидим огонь
хризопразных погон
во все плечи елового козыря
мы помолимся пню
и подсядем к огню
и послушаем пáра забубенного
и поймем как легка
жизнь простого зэка
легче зайчика стеклом преломленного
рассыпается снег
не стоит человек
черной рифмой с приподнятым воротом
а ложится в сугроб
ледяной эфиоп
срифмоваши с колодезным воротом
по россии большой
ходит ветер старшой
нам с тобой от него полагается
заводи дорогой
пусть кричит под дугой
беломорская страшная чаица
***
Видишь, милый, может, и хорошо,
Что тебя здесь нету — с утра глазунью
Не поджарим, в ванную нагишом
Не прошлёпаем — но избежим безумья.
В метрополии пахнет подтаявшим мертвецом,
И жандарм наглеет, и, кажется, скоро сгинем,
Только раньше девочки, плача, твердили: “Цой!”
А теперь они витийствуют о вагине,
И глаза их сухи. Насколько те
Слёзы юных дикарок о юном Цое
Чище слов, цедящихся в пустоте
Университетской — с оттяжкою и ленцою!
Это, милый, пустыня, пески, пески.
Помнишь, как в тёмной слоёной глуби
Ты раздвигал мои лепестки,
Пересчитывал — и всегда получалось: “любит”?
Ты входил ко мне, как входит пастух
С холода — в тёплый закут овечий,
Пахло мокрой шерстью, мир состоял из двух
Тел, и они разговаривали о вечном.
Как под чёрным сводом скользит Орфей
На ощупь, не понимая даже,
Как не сорваться в пропасть — левей, правей –
Мы заходили друг в друга всё дальше, дальше,
И когда мы кончали — ты выводил её,
Эвридику — испуганную, чужую,
На минуту к свету — как же теперь скажу я:
Тело — моё? Неправда — оно твоё.
Мне говорят, ты враг мой — со всех сторон:
Так они славят богиню свою Вагину.
Нам ли не знать, что славят они — могилу,
Нам ли с тобой не слышать, откуда звон.
Вон голосов их волны и рощи рук,
Бойся, беги их, милый, они — менады,
Мне же ни рук моих лёгких, ни губ не надо:
Я — это ты. Тобой извлечённый звук.
***
деревья в лесу
растрёпанные подшивки радиограмм
полярных судов
погибавших
погибших
и всё-таки ещё гибнущих
засоривших эфир
своими отчаянными сигналами
оттого и клюв дятла
стучит как настойчивый ключ
судовой рации
но я знаю
жена радиста
сидит на кухне
с отрывными купонами детей
знаю
жена радиста
читает календари
произносит вслух
все памятные даты
день рыбака
день высадки на титан
день образования лунной республики
жена радиста
сжигает лист за листом
лист-девочку и лист-мальчика
называет это словом «осень»
её осень длится
как минимум тридцать лет
это время
когда каждый кого мы ждём
передаёт нам правильные тире
разделённые правильными
точками
НАЧАЛО
…и мысль о смерти так меня пугала,
что я готов был сбросить одеяло
и, в кашле задыхаясь, убежать
из комнаты ночной, чей тусклый взгляд
осколком зеркала, настольной лунной вазой
был устремлён на старую кровать,
на тёмное молчание, — и сразу
деревьев шёпот за моим окном
приобретал зловещее значенье
бесстрастной сплетни о моём мученье,
но что-то так ещё пугало в нём
и чудился мне в шелесте ночном
какой-то облегченный вздох бессмертья,
как будто им приснился странный сон
о длинной жизни, неизбежной смерти,
и так всю ночь, и ни о чём другом,
пока, осыпав тяжесть сновиденья,
от ветви к ветви, дальше, под уклон,
не пробуждались стоном: «обречён»,
имеющим к больному отношенье,
ко мне, больному, ждущему спасенья
с рассветом, не спешащим, как назло.
И здесь, в отчаянье, пока темно,
я доходил до крайности смиренья:
ну что же, смерть — так смерть, мне всё равно,
среди знакомых стен, картин, ковров,
всего, что собрано распахнутым окном,
и дальше — улиц, уводящих косо
к заросшим тупикам булыжный свой покров,
сводящих воедино душу, кровь,
ведущих в смерть, как в небольшую осыпь,
я засыпал…
***
С ходу мы даже не скажем,
чьи это тени лежат,
что мы считаем пейзажем,
чем ограничен ландшафт.
В чередовании частых,
частных разлук и потерь,
что это — дачный участок
или парадная дверь?
Кто там, родные, соседи?
Что-то молчат всё, молчат.
Вроде, заявлены в сети,
но игнорируют чат.
Слышно, как в кроне зацокали, —
знаю ли я этих птах, —
не о бетонном ли цоколе
или пристойных шрифтах?
Словно в тумане помстилось
несохранённых страниц,
что там ещё уместилось
на языке этих птиц?
Шорохи дома и сада,
всё, что осталось со мной,
изморось, гравий, ограда,
щебень, песок, перегной.
***
Дева Мария ходит за хлебом
В образе согбенной старухи.
Дева Мария покупает в магазине только хлеб.
Ей не нужен хлеб, но как-то необходимо
Оправдывать свое зримое присутствие,
Пусть и в таком очевидном образе.
Дева Мария живет где-то в соседнем доме.
Облик ее не меняется с годами:
Все тот же выгоревший на солнце
Серый пуховик до щиколоток.
Сложно не узнать в старухе Деву Марию.
Кто не знает Деву Марию?
Деву Марию знает каждый.
***
дядя даня дядя леня дядя нюма
валенки санки толченая зима
новогодний штрудель с корицей и изюмом
душистая праздничная кутерьма
с елки струится серебряный дождик
вата между рамами серебряный снег
во взрослых разговорах слышно тревожное
на самой середке двадцатый век
в брокгауза томе изваянья древних греков
голые бесстыжие боги и богини
дымки над трубами печка греет
вечер наступает загораются огни и
крутится колесико нагорает электричество
охота-неохота в холодную кровать
рыжая мурлычет мордочкой тычется
раннее ничего-не-знание
спать
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
