КРУГ
«Вачик, — она зовет, повторяет, — Вачик!»
Имя от стен отскакивает, как мячик,
ищет окно, шмелём раздвигает марлю,
саду гудя «шолом», ударяет в мальву,
мнет анемон, врезается в резеду,
шершнем летит к пруду,
в коем вода рисует пейзаж с натуры
и, соскользнув на йодную рябь с фанерки,
чертят геометрические фигуры,
буквы и цифры юркие водомерки,
и полуспят, пошатывая мостки,
местные рыбаки.
Имя слепнём ютится на рыжем брюхе
пса, уползает мухой, что с кружки сбита
метким щелчком, ныряет в ноздрю Кирюхи
мстительным комаром и, с парами спирта
вылетев из другой, дребезжит вверху,
звуком дразня ольху.
Вачик с дровами возится у мангала,
хмурится: как достали все эти шершни,
мухи, слепни, жарища, что проморгала
дважды возможность с ливнем затеять шашни,
имя, с утра отбившееся от рук,
что завершает круг
тонким пунктиром над пустырём и яром,
брызгами незабудок, мазками мака —
к дому, где, под марселевым одеялом
мирно свернувшись, женщина и собака
видят, как в сон влетает из-за угла
мяч, не разбив стекла.
***
Вылетали из радиоточки: то ли бабочки, то ли цветочки,
и открылась вдруг вольная воля, и сказал своей девушке толя:
не сиди на холодном мраморе — застудишь яичники
и родишь собаку, запишешься в косноязычники,
но она отвечала ему, будто женская сна во сне:
только что приходил ван дамм и опять признавался мне —
оля, оля, я устал всю жизнь сниматься в дерьме…
Выползали из длинного черного уха — старик и старуха,
был у толи барклай, да остались маклай и миклуха,
баобабочки вьются, уходят в гербарий цветочки,
в крематории памяти пепел плетет оболочки,
что за бред я несу и складирую в буквы и строчки,
как предтеча грядущего зрения, вкуса и слуха.
А теперь, для обычных людей, для поэтов от бога,
тех, чья нежная музыка — облако, чье вдохновенье — тренога,
не читайте меня в запорожье, в москве, в будапеште,
сладкозвучною лирой наивное сердце утешьте,
чтоб народ понимал, заключенный в своей одиночке:
никогда, никогда не умрут эти бабочки, эти цветочки,
этот солнечный лес, арестованный в хвойной одежде.
А теперь, для себя, для убийцы, для оли и толи:
посмотрите, друзья: вот равнина, раввин, равиоли,
вот картонка в корзинке, вот свет, как предчувствие боли,
кофе в маленькой джезве, ржавеющий нож выкидной,
мы исчезли для всех, не оставив для сахара — соли,
глубине — высоту, а любовь не бывает иной.
***
Саше (Sasha Shestakova)
объясни воде, что она — вода,
что она и та, и не та всегда,
что печаль и нежность — её руда,
то любовь она, то беда,
объясни земле, что она — земля,
что и мысль, и время — её поля,
что она — то лествица, то петля,
бытие пополам деля,
александра держит зелёный шар,
он снаружи — лёд, в сердцевине — жар,
и над ней сквозь жар этот, этот лёд
тихо солнце во тьме встаёт.
***
Целоваться лучше на фоне гор.
Чтобы стать занимательной частью
Высокогорного пейзажа
На радость богам.
Окрестности вулкана Эрджиэс
Наиболее предпочтительны.
Плакать лучше возле воды.
Печаль будет соскальзывать
В непроницаемую глубину
И исчезать почти навсегда.
Так можно выжить.
Хорошо плачется в сумерках.
Утешаться лучше у окна,
Выходящего на шумную улицу
Или в безлюдный двор-колодец,
Прижимаясь лбом
К холодному стеклу
Рекомендуется закрывать глаза.
***
как тебя пожалеть не пойму обнимать уж как
здесь так мало тепла и лето — в одно касание
родина — говорю
поправляюсь — матушка
богом данная радость ли
наказание
как тебя обживать не найду где же голуби
на пустых площадях никого
воля вольница
только воздух и свет
белый свет из небесной проруби
да тебе ли не знать
как правда чужая колется
я не вижу тебя никого никого под вязами
отчего же ты плачешь
стволы обнимаешь дурочка
посмотри на него
как крепко глаза завязаны
но о счастье поёт хрупкий мальчик твой
божья дудочка
он стоит на ветру с распахнувшимся воротом
позади тишина
впереди лишь дорога белая
ты клянешься
держать его в этом миру̀ упоротом
ты клянёшь тишину
а он поправляет — верую
***
Подержи в руках мою ты голову
с множеством необъяснимых бед,
подели со мной печали поровну,
преломи со мною белый свет.
Память как иголками исколота
всем, что остается за спиной.
Жизнь в итоге — человек плюс комната…
Подели и жизнь мою со мной.
экспромт
толи август, а толи прочерк
и едва ли кому-то нýжны
позастрявшие между строчек
смыслов авгиевы конюшни
ты-ли-чё-ли, сестра, в разливе
[хоть и неглубоко копала]
ты ли, голубь, застрял в оливе
ты ль, мольба, в молоко попала
тина дней, глухота колодца
по-над ней — синева-зелёнка
ни алёнушки, ни болотца
ни иванушки, ни козлёнка
ни мяуканью, ни мычанью
не осилить воды забвенья
[каковое по умолчанью
вдохновеннее вдохновенья]
***
с черной мушкой блесны на безбровом лице
замирает волна, греет полое тело о берег.
приходи и ложись, где моллюск подыхает в песке,
чайка — штопором — в соль, дикий взгляд ее — долог.
след оставишь, а он обмелеет и вовсе сойдет,
ну и ладно, и хватит, большего мне и не надо.
всё аврелий наврал, — ничего никуда не живет,
даже эта осока — небывшего в сущности рода.
белый в черных полосках маяк — котлован
десяти этажей, о сыграй на губах перегноя!
здесь на дюне одной эвридика в июле цветет,
и на ней полыхает летящее к небу льняное.
***
Стилизация дает возможность сменить язык, образ мысли и температуру тела,
Позволяет не переходить на крик, не дышать, выходить в окно, не видеть предела,
Уважать Ламарка за гибкий зеленый смех, зачислять в современники всех сыновей Ниобы,
Переводить словари, не менять вех, все еще не дышать, приглашать сугробы,
Где основой — кто-то знакомый, к себе на чай, узнавать своих в любых приблудных трамваях,
Дымом, старым заводом, брусчаткой не ощущать неминуемое для других приближенье рая,
Ускользать в прибрежный туман, отпирая своды мостов
Песней южных славян и юго-восточных китов.
______________________
Постскриптум
Илья Исаакович Риссенберг
(17.11.1947 — 30.08.2020)
***
Научился разговаривать с дворнягами и кошками.
Радость чистая, отчайся, не томи.
И детишки отзываются забывчивыми ножками,
Потому что это мамочки мои.
Я люблю тебя. Мне холодно. Всем телом одубелым я
Наш наследственный вынашиваю пай.
Пой, душа моя, всё держимся, себя же хоть убей, Илья,
Хоть в обиде с гололёда поднимай.
А на площади палатки перед капищем советчины,
Павильоны, истукан по эру врос,
Карнавальные лошадки серпантинчиком увенчаны,
И снегурочкою тает дед Мороз.
Снится швачка бес-конечная на станции Научная,
Как сестричка по ятребному ярму;
И в затерплую ручонку хрестоматия подручная —
Только стих потусторонний протяну.
И, дремучее подобье, прилагаю челобитную
Ко столешнице усердным вечерком,
И-дубинушку-спытаю любопытно-безобидную,
Чьи миры перезнакомлены ничком.
Унаследовал, которая из утренних аллей моя
Всласть солёная — вселенная под бровь.
По плероме растекается семья моя елейная,
Ибо маменькин сынок, и вся любовь.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
