Лучшие за 2020 год стихотворения из ежемесячных подборок #пятерка_за…
Выбор #дегустатора
***
Не шум дождя разбудит человека,
радиоточка, проповедь генсека,
вставание на службу в семь утра,
замызганной конфорки полыханье,
суровой клети лифта дребезжанье,
однообразный выход со двора.
Шуршание и старые афиши,
и вспышки зажигалок в синей жиже
в толпе по направлению к метро,
на Кольцевой кровь приливает к сердцу,
на лучевой — толпа темнее леса,
стоит атлет, в руке его ядро.
Тут волосы подземный ветер треплет,
тут чешую нарощенную крепят,
пора бы уже вырасти хвосту.
Суровою походкой динозавра
в период ледниковый, в наше завтра
мы входим — в ночь, в эпоху, в темноту.
***
выводя из себя, не держи меня за руки, брат.
дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый,
перебрать поименно сугробы напрасных утрат
и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы.
поклониться родным, между делом сходящим с ума,
и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом.
перестать зарекаться — пусть будут тюрьма и сума,
лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом.
тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать,
на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом.
здесь, по слухам, война — вот и некому их поднимать,
обескровленных птиц, на лету искалеченных градом.
отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла,
я смогу рассказать им,
что пропасть совсем не бездонна,
что и с той стороны было видно, как нежно несла
мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна.
перемирие, брат, фейерверк завершает концерт,
лишь бы нам не забыть это пение их горловое…
песня — тот же тоннель, свет опять обещали в конце.
сколько долгих веков с непокрытой стоять головою
***
Пока я помню всё, чем я была,
когда в воде лежала и спала,
когда таилась, и когда летала, —
не знала ни названий, ни имён,
не различала медленных времён,
была скупою и волчцы родила,
меняла ипостаси и тела,
огнём взметалась, тернием цвела, —
когда босая по земле ходила…
Я помню всё, чем я ещё была.
Теперь в моих царапинах смола
и спит вода у сомкнутых коленей:
гляди, как пальцы тонки и длинны,
как на просвет ладони зелены
(вода и свет — теперь черёд поститься),
и линии стекаются, что те
тончайшие прожилки на листе,
и с чистого лица взлетает птица.
Пока вдали усердствует пила,
я помню, что я есть и чем была:
цветочный смех — пчелиная щекотка…
Пока звучат собратья—дерева —
неспиленный оркестр: кто в лес, кто по дрова,
и дремлет на ветвях залётная жилица,
и смерть — ничто (и кто её поймёт), —
пока мы живы — в наших жилах мёд, —
не сукровица — чистая живица.
Всё движется, — когда же мы умрём,
что было мёдом — станет янтарём,
текучая вода окостенеет…
Из глубины, из гулкого дупла
аукнется всё то, чем я была:
в древесной тьме скребётся мелко—мелко —
торопится сердечный топоток,
царапается тонкий коготок,
и мечется во мне слепая белка.
* * *
Когда я был один больной народ,
и дочерей по осени рожал —
через огромный черно-красный рот,
где каждый зуб — олива и кинжал.
Наматывал года на коленвал,
струей бензина рисовал овал,
и я твое молчанье понимал,
молился, но молчанье понимал.
И я освоил речводоканал,
когда приходит морводоканал,
и этот мор — я тоже понимал
и речь свою, как челюсть вынимал.
А дочери, старея, подросли,
как водоросли под водой земли,
одну сосватал пушкин под шабли,
другую выкрал и убил брюс ли.
Останься утро, день не вечерей,
теперь не важно: ямб или хорей,
когда в итоге — триста дочерей,
вернее, триста тысяч дочерей.
Пишите в личку, обменять готов
их на рабов, собак или котов,
вот эльм святой зажег свои огни,
да будут с вами счастливы они.
***
Из полей, разумеется, росных,
из медовой свободы,
из штрафбата природы
дезертирую в рай папиросный.
Здравствуй, Борхес.
Протираю платком окуляры,
перелистываю фолианты,
Беатриче, Лаура, инфанта,
это рай, где дымятся кошмары.
Здравствуй, Данте.
Здесь моя фронтовая орбита,
здесь трибуна моя и пюпитр —
три из трех.
Здесь я — Бах и Петроний Арбитр.
Здравствуй, Бог.
***
Дева Мария ходит за хлебом
В образе согбенной старухи.
Дева Мария покупает в магазине только хлеб.
Ей не нужен хлеб, но как-то необходимо
Оправдывать свое зримое присутствие,
Пусть и в таком очевидном образе.
Дева Мария живет где-то в соседнем доме.
Облик ее не меняется с годами:
Все тот же выгоревший на солнце
Серый пуховик до щиколоток.
Сложно не узнать в старухе Деву Марию.
Кто не знает Деву Марию?
Деву Марию знает каждый.
*** И белый волк, и серый волк,
И стаи чёрных волг
Бегут сквозь тополиный шёлк
Под воробьиный щёлк.
Пылает на асфальте пух,
Гудит сквозь провода
Не в это лето, но распух
Весь город, как тогда.
И белый верх, и чёрный низ,
Касаясь всех сторон,
Текут не покладая спиц
За близкий горизонт.
Но вот опали тополя
Сквозь августовский сон,
И ветром верная земля
Скрипела в унисон.
И веток чёрная заря
Полна со всех сторон,
Они протянут якоря
Коры своих корон,
Притянут небо к небесам
И воду к толщам вод.
Что скажешь ты, скажи мне сам,
Покуда полон рот.
Скажу, что белый полк во мне
И красным полон род,
И стадо жирных волг во сне
Уже пробило ход.
***
На дачу на два дня.
До темноты успеть,
чтоб раздышалась печь
до ровного огня.
Погаснет — подкормить бумагой и щепой,
чтоб потеплел кирпич
и стал почти живой.
Чтоб ощутить рукой, как вену на плече —
оранжевый огонь, текущий в кирпиче.
Снаружи только лес, и дождь, и мокрый снег,
и над трубой, как крест, прозрачный человек —
плывёт совсем один. Он лёгкий и пустой.
Теперь он просто дым над вечной мерзлотой.
Я на него гляжу, как будто сквозь слезу.
Я вместе с ним дрожу, когда стою внизу,
где чёрная канва на тлеющем бревне.
Где я сама — дрова, добротные вполне.
***
«Сладко умереть на поле битвы»,
слаще — дома: свечи, клавесин,
а в саду левкои тоньше бритвы,
чище флейты, — как писал Кузмин,
зарекаясь бритвой настоящей
вены вскрыть и кончить дело, но —
умер грациозно и изящно
сероглазый мальчик в кимоно.
Сладко умереть, когда не к спеху,
и покуда тридевята смерть,
очень мало нужно человеку,
чтобы мёд-да-сахар умереть:
домочадцев шёпоты в гостиной,
вялый всхлип, бренчание молитв,
бабочка торшерная с повинной
траурной отметиной болит.
Сладко без хитона и сандалий,
руки накрест, видеть из окна
магний эвкалипта, ливня калий,
будто древних римлян имена,
или — одуванные метели,
рыбака у озера валет…
Жаль, мы сладкой смерти не хотели, —
как почти обмолвился поэт.
Жаль всю эту мишуру и праздник,
пройду-жизнь, наряженную в смерть, —
так в закат палач на место казни,
маску сняв, приходит поглазеть.
Вот и призрак на домашней тризне
чутче спит и, чувствуя тесней
дорогую бесполезность жизни,
горько-горько расстаётся с ней.
К языку
Когда-нибудь и ты уйдешь,
как дома, крытые толем, раковина на тумбочке,
щербатое зеркало в радуге или слово «лебедь»
и читать про ту жизнь будет
как разбирать некоторые обороты
«Слова», сгоревшего при пожаре.
Мне так хотелось
сжать стихотворение в одно «сейчас»
в одно слово в зазоре у времени
избавившись от длительности.
И там, где удавалось,
играет аккордеон
под платаном на «Бродвее», недалеко от порта,
я вижу
глаза музыканта, серую кепку,
выцветшую офицерскую рубашку
Стихотворение, что я не написал,
похоже на стойку для ножей,
которые вложили в него
всей дюжиной — что-то вроде
строения голубиного крыла или тела
воздуха-себастьяна — не наше ли общее существо?
Со старостью приходит правда,
что убивает все лишнее в тебе и в языке
и никак не убьет (слишком жадно
живем мы лишним, мой бедный Лир!),
и слова говорят на разные голоса,
и почти все они лживы.
Остается интонация, напев, у каждого языка
свой собственный.
Но и это мы вскоре утратим.
И все же
остается воля, желание выстоять.
Услышать, может быть, пение ангела
над которым посмеиваются, чуть повзрослев, дети,
сжатое как взрыв в плитку пластика
как полет в пулю или трибуна в глаз рысака
когда все слова — это одно слово
и древо стоит над тобой как лестница
с ангелами у которых твое лицо, твоя речь,
твои исполнившиеся желания
сейчас и всегда,
в тени платана,
у порта, где на горячем асфальте
играет аккордеон и небо стоит
косо, как в разъеме рубанка,
в груди, обтянутой гимнастеркой,
вылинявшей на солнце.
* * *
Старики обживают улицу, как траншею,
осторожным шажком: налево, направо зырк.
И у каждого колокольчик на тонкой шее
обездвижен и безъязык.
Им понятно, что бой неравен, а ров неровен.
Все труднее дышать под маской беззубым ртом.
Срок просчитан, а колокольчик пронумерован,
вписан в ведомость, и его заберут потом.
Старики семенят, сбивая в ходьбе набойки,
так прозрачны в апрельских сумерках, что дитя
пробегает сквозь них, тинейджер летит на байке,
оперяются клены, гривами шелестя.
Безнадзорные, сокращающие до мига
путь извилистый от собеса к небытию,
слышат музыку: это вслед им поет Доминго
на балконе, как на переднем своем краю.
И покуда ты, в добровольной томясь тюряге,
в сотый раз подсчитав, как список смертей подрос,
кипятишь молоко, отхлебываешь из фляги,
очевидное, словно мантру, бубня под нос:
что не Юлиус Фучик ты и не Януш Корчак —
твой сосед внизу
все звонит, звонит в беззвучный свой колокольчик,
сглатывая слезу.
***
Меня прислали сказать вам, что он не придет,
Но мне самому не сказали, что он не придет.
Он не придет, — хожу я и всем говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.
Не замечая, что дело движется к холодам.
Осень искрит, как улей, как Нотр-Дам.
Месяц серебряным ухом в стойле небес прядет.
Он не придет, — говорю я. — Он не придет.
Скверы, трамваи, бюсты, реклама вин.
Мы — словно две собаки. Холодно нам двоим.
Он не придет, — хожу я и говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.
Стынет трубач в подъезде. Спит виолончелист.
Снова врастает в ветку желтый опавший лист.
Музыка заблудилась. Кто не придет? К кому?
Ум уже неподвластен собственному уму.
Он не придет, — заклинаю. — Он не придет.
Кто-то шуршит над ухом, словно меня крадет.
Тени ворон. Аптека. Сходка ночных воров.
Лай поцелуев из проходных дворов.
* * *
Между звёзд — бельевая верёвка.
Крыша в инее. Дым из трубы.
Спутник, шустрый, как божья коровка,
Пробирается в ёлках. Терпи —
Самолет, расстоянью переча,
Не летает. Мерцает река.
Между нами — от встречи до встречи
Без перил и страховки — строка.
Отключили свет
Привстань и в накатившей тишине
обратно водрузи на камелек
свечной огарок, пусть, пока он не
истлел, еще посветит нам малек.
Пусть просияет, даже если слабо,
источник света, вскользь расшевелив
все ветви теневого баобаба
под кроткий незатейливый мотив.
Как при свечном углами освещении
смещается предмета восприятие.
Не каркать, сэр! Распутье не распятие.
Еще все рассосется постепенно и
вочеловечится. Да, доктор, вроде я
согласен. Пусть же вьется по-над лаврами
вальсок или военная тренодия,
простая перекличка труб с литаврами.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
