#пятёрка_за_Октябрь°2019

 

Ольга Аникина

* * *
Качнись, душа, над стебельком пустым,
грядёт твоя короткая свобода.
Твой белый одуванчиковый дым
всё легче год от года.

Ты лётчица, твой тайный парашют
уложен так заботливо и верно,
подлиственно, подкожно, подреберно,
а ты не раскрывай его, прошу,

не торопись рассеяться вдали,
пока внизу, среди зелёной пены –
кузнечики коленопреклоненны,
стрекозы сонные, гремучие шмели,
и на границе тьмы текут, как вены,
тела корней, родителей земли.

Елена Лапшина

* * *
В тинни́тусе, шумящем, как волна,
где кромка — дна ли, дня — обнажена
и только шум дождя в сухом остатке,
там чуть притворена ли, заперта
спит розовая раковина рта
с музы́кой звука, маскою зевка,
с недвижимым моллюском языка –
и сны его бесхитростны и сладки.
Пока шумит небесная вода,
насельник безо всякого стыда
не покидает известковой клетки –
хозяин, нерачительный вдвойне,
он истончает в мыслимой вине
округлую жемчужину таблетки.
И засыпает в этой глубине.
Но Слово жжёт, входящее извне…
Когда же наступает время слуха, –
исполнится, чего ни попроси, –
Ты к створкам губ раскрытых поднеси
Всеслышащую раковину уха…

Анна Гедымин

* * *
Мне сказали, ты спрашивал обо мне
У всех подряд,
Вспоминал наш август в южной стране,
А еще говорят,
Что все так же лезешь ты на рожон,
Не жалея огня,
И легко уводишь соседских жен,
Как когда-то меня.

Ибо ты — победитель и Бонапарт
Со звездой на груди…

Мне сказали — был у тебя инфаркт,
Но худшее позади…

Я тяну эту осень в глуши, как тать,
В доме чужом, одна.
Но здесь всё, о чем возможно мечтать:
Речка, лес, тишина,

Кем-то брошено старенькое пальто,
Воет ветер в трубе…

И — да, вот сердце мое.
Если что —
Возьми себе.

Катя Капович

* * *
Пусть снова повторится жизнь моя,
я буду заводить тогда архивы
и рукописи прятать от себя,
и письма от отца хранить счастливо.

Я буду слово данное беречь,
записывать в дневник, в простую книжку,
как в гости шли и как топили печь,
и делать фотографии со вспышкой.

И темной ночью в тишине глухой
я буду слушать, как там, за стеною,
мать долго ходит в комнате пустой,
где их с отцом однажды было двое.

Татьяна Некрасова

* * *
впусти туман, подставь ему лицо,
пока он жмёт протянутую руку,
и то, что называется концом —
уже начало, движемся по кругу:

какой-то год, но осень всё равно,
и огненные листья холодны, как
багровые закаты над страной,
горящей, нет, не рукописью — книгой.

найти бы эту рукопись и, нет,
не сжечь — перечитать, расставить точки,
и с мёртвой точки двинется сюжет —
беглец на белом поле чёрной ночи.

Екатерина Боярских

* * *
Как я живу? Скучно живу, обычно. Приготовленье и поеданье пищи, вот и всё дело, которое мне досталось. Села — встала, поела, легла — устала. Встала. Чай заварила. Всех покормила (овощи и котлеты). Этого мало, чтобы писать об этом. Сумки таскаю, таскаю, живу, тоскую. Супа кастрюлю сегодня сварю — большую. Люди едят так много, сил у меня так мало. Жалуюсь. Ною. Вроде полегче стало. Грязная обувь. Рабочие распечатки. Этого мало. Надо купить перчатки. Список вещей я, ходячий список покупок, прочесть его до конца — это уже поступок. Спроси ещё, ну спроси, как я доживаю, болею, тлею, ною, не успеваю, перегораю, мусор в пакет пакую, не понимаю, как тут найти покоя, где мне найти покоя, не понимаю. Съездить на кладбище? Я же ещё живая — буду я там ходить, рябинами любоваться, с чёрными толстыми белками целоваться, буду читать знакомые мёртвые имена — Анне Петровне лет двадцать уже, как двадцать, как она там одна — а вот так, одна. Что бы они сказали о том, как жили? Только стирали, мыли и суп варили? Это ли бремя их воскрешало и убивало? Было ли им, как нам, бесконечно мало?
Чищу картошку, это кому-то нужно. Мою полы — и вроде как существую. Мне слишком много долга, работы, службы. Видишь меня, господи, как живую? Знаю, не видишь. Я углубилась в почву. Мою окно. Потом проверяю почту. Как я живу? Живу. Создаю и трачу. Мою посуду — вроде как что-то значу. Так и стою, вся в чашках и поварёшках, горькую кашу мешаю солёной ложкой, в небо слова бросаю — сказать ли правду? — чтоб облетели мир и ко мне обратно, чтобы светить, когда во всём доме свет отрубили, чтобы они хотя бы меня любили.

Сергей Попов

* * *
Вдруг оборачивается и смотрит коротко, но в упор,
поправляя некстати сумочку на плече.
А потом уходит, цокая, через двор,
и наступает вскорости время Ч.

Нужно немедленно всё и про всё понять,
вещи сгрести в охапку, хлебнуть винца,
ножик на кухне потрогать за рукоять,
встать и ухмылку стряхнуть с лица.

Ранняя осень, конечно, чудо как хороша:
ржавчина, золото — всё лишь один бальзам.
Что же не топать вдаль прерывисто, не спеша,
Не потакая ни выплескам, ни слезам?

Слишком вокзал на летучую рыбу в огнях похож:
только завечереет — летит-плывёт.
Не холодрыга в городе, а пробирает дрожь,
и внутривенный тупо твердеет лёд.

Это не потому, разумеется, будто страх
подразыгрался у канувшего в ночи.
Просто в косяк торчать на семи ветрах
и самому себе повторять: «Молчи».

Знать, что вода в аквариуме будет стоять сто лет,
и разноцветный, детский — прости-прощай…
В принципе можно пристроить в шкафу скелет
и перейти в знак дружбы на «только чай».

Но если тьма спешит и её неуёмна прыть,
и чешуя у чудища изо льда –
следует не терять лица — улетать и плыть –
не за горами главные холода.

Наталья Полякова

Уроборос
I
Свёрток со старой шинелью, пропахшей полем,
Нашли в сундуке на чердаке на даче.
Вытряхнув бабочек, вспрыснешь аэрозолем
Мир, что давно утрачен.

II
Дождь с утра, и в бочке садовой вода вскипела.
Яблоки перебираешь, порченные местами.
Земля в веснушках августовских переспелок,
Ночами играющая на тамтаме.

III
Чёрная ходит собака с ошейником, сторожевая,
Глотает объедки и прочую требуху.
Возвращаешься в город и крутишься, выживая,
Как собака, размениваясь на чепуху.

IV
Таджик метёт шагреневую кожу, задыхаясь от пыли.
Перелицованный город, гоголевская шинель.
Хлеб на стакане для всех, про кого забыли.
Бабушки вяжут пучки из вербы. Дрожит апрель.

V
На базаре джигиты правят, бомжи ночуют в канаве.
Всё идёт своим предсказуемым чередом.
Сок арбузный течёт, и семечки как лодочки на переправе.
И облака как пена, бурлящая за винтом.

VI
Сладкое облако на палочке, следы эскимо на платье.
Мы застряли в кабине на большой высоте.
Город лежал беззащитный, розовый на закате,
Подключённый всеми каналами к пустоте.

VII
Ветер в карманах гуляет без сигарет и денег,
Выходит под снег на тебя похожий пиит.
Всё своим чередом. Начинается понедельник.
И блоковский ангел над ним парит.

VIII
Испарина на лице от упавшей температуры.
МКАД как море в ракушке, дождь — сиротлив и мелок.
Лежишь, наглотавшись колёс, начитавшись макулатуры.
И ночь как часы без стрелок.

IX
Сердце — пустой скворечник — холодное, нежилое.
Но уже проступили пролежни на Москве-реке.
Герцен писал мемуары и забывал былое.
И начинал жить сызнова, налегке.

X
По Кривоколенному переулку идёт человек из теста
Под дождём, под кайфом, под цветным зонтом.
Озимандия, для твоей земли больше не надо места,
Потому что она фантом.

XI
Берёшь мотоцикл и мчишься из центра в область,
Слепая позёмка тонкий стирает след.
Говорят, за МКАДом пустоты первобытная полость.
Там действительно ничего нет.

XII
Затопленный муравейник — страна, оставшаяся от империй.
Подрезанное дерево, боковой ветвью уходящее в рост.
Кольцо колец в панцире из невежества и суеверий.
Змея, пожирающая свой хвост.

 

 

Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.

Loading

Поддержите журнал «Дегуста»