***
Книгу захлопнешь, но как это странно,
в небо посмотришь и выпьешь фестал,
верь по-буддистски библейско-коранно
я никого, петушок, не читал.
Так, перелистывал книжную ксиву
и, улыбаясь, кивал головой,
было прохладно, смешно и сопливо,
книга убитая — автор живой.
Библиотеки из брежневской стали,
странные жалобы местных старух:
книжки опять воровать перестали,
книжки опять воровать перестали,
вышел на воздух, а воздух — протух.
Но ничего, даже смерть жилмассива,
ржавый кастет и распоротый рот,
стихотворение — это красиво,
стихотворение — это народ.
Влажный и синий, как пьяная слива,
верящий слепо в зеленку и йод,
книги ворующий зло и стыдливо,
баха читает и горькую пьет.
Как же не выпить, когда на странице
скачут индейцы, отбившись от рук,
белые скальпы и черные птицы,
чувствую: скоро умрет чингачгук.
Ну а поэзия — это такое
нервное чтение в желтом дому,
что-то невнятное, типа левкоя
или бессмертное, типа му-му.
Журавль
У длинного журавля ни ветрил ни руля
и в клюве его зола, а сам – земля
у него в ногах сердца убиенных птах
с людской многочисленной головой
меж парусов и плах
У длинноногой и журавлиной гроша слеза
не стоит пускай а в небе кочует снаряд
из птичьей ключицы ясного взгляда
трубок и перьев и людских, заблудившихся в красных светилах
продольных и мерзлых как метр на лафете стай
Зачем тебе голова твоего мужа, царица?
Она уже – колесо в пене, как конь отскакавший в попоне,
она уже – плица
она уже спица, коей воздух в глазах прожилками вяжут,
она уже пароход на Волге с музыкой по берегам
Зри!
Рок расположен там, где клювоногие Парки
тянут нить, тянут персть в продольное время
нет времени для парохода в музыке среди садов неотъемных
ни пятой ни йотой не смочь туда Року-Судьбе
нет входа времени, пище детермининации, логическому событию
туда. Не быть им в бесшумном крике, небесном лике,
в занебесной трубе.
У длинного журавля ни времени ни рубля,
но кость с нуля и судьба с нуля
и капилляры, вытканы словно плат
на черной земле лежат.
Ах журавль, пенелопин корабль, пожалей царей
дай из клюва испить твоих серебряных снегирей
не уходи от меня колодцем о ста ногах
но возьми меня в небо в мускулистых руках
в мыслящих облаках
Скачет белая лань в темный угол, в короб земной
с разорванной шеей, с родной отцово-девичьей головой
темная лань ты сердце мое не рань
поплачь над птичьей моей, забубенной моей судьбой
пока корни в землю идут, пока ангел мнет целлофан
небес, пока время стоит пропадая в дереве и сверчке
пусть бьет из чаши живой и единой на всех фонтан
красной рукой дотянувшись до бакена на реке
а на волнах человек с сердечной землей стоит
сам как бакен, качаясь, горит
видит ясно грудная его земля
полет занебесного журавля.
***
В пожилой уходящей фигуре
мать узнала вчера со спины,
ветерок холодящей лазури
посреди ледяной тишины.
Мне почаще бы так ошибаться,
на холодном ветру застывать,
в пожелтевшие листья акаций
долгим взглядом старух провожать.
Их прямые и гордые спины
возвращать будут вечно одну
из аллеи сырой и пустынной
с облетевшей листвою по дну.
***
Сморгнуть бы смерть — да как её сморгнёшь?!
Не тёмная соринка, не ресница.
Запоминай листа сухого дрожь
и паданец клюющую синицу.
Еще одной предзимней тишиной,
орехом юным и случайным клёном
прирос мой сад — нетленный и сквозной,
в сердечных небесах укоренённый.
И в нём с вином дощатые столы
и лампы керосиновой мерцанье.
И те, кто смертной наглотался мглы,
здесь обрели безмерное дыханье.
Джо Грин (Joe Green, США)
Перевел с английского Филипп Николаев
Снег
Ты любил старика и вот теперь
Рассказываешь о нем байки,
А порой даже правдивые.
Жил он у твоей тети,
В комнатенке наверху,
Куда ей самой вход воспрещался.
Он сплевывал табак в жестянки,
А мочился прямо из окна,
Мурлыча песенку.
«Господи-Исусе, да что же это такое?» —
Вскрикивала всякий раз тетушка.
А тот, глядя на нее сверху, отвечал:
«Это твой чертов отец
ссыт из долбаного окна».
В зимнюю ночь его смерти
Ты сидел дома и пялился
Из окна на снег.
На одиночество следов,
Оставленных во дворе
Родителями.
И на свои следы там, где ты вышел было,
Но сразу зашел.
Белые хлопья кружились
Под фонарями и, падая на машину,
Таяли. Дрожащие огни
Отражались в озерцах себя.
Когда вернулись родители,
Их плечи белы от снега,
Он был уже мертв.
А наутро, пока ты спал,
Выпал новый снег.
Следы отца, следы матери,
И твои, и всех остальных
Начисто замело.
Дивен и тих был под свежим покровом
Новый, иной мир.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
