* * *
Я шел, я был один на белом свете,
и только колокол небесный бил
безмолвно, и сжимали горло… эти…
объятия?.. рыдания?.. Забыл.
Я шел, и сквозь деревья холод голо
на землю падал, и клонился… да…
день?.. И сжимали горло… горло…
Но что?… К чему клонился он?… куда?
Я шел, я с белым светом был в разлуке,
и вдруг в окно взглянул сквозь темноту —
там человек стоял, раскинув руки,
прибит прибоем вечера к кресту.
* * *
Зачем природе круглый стол и стулья
квадратные, зачем зиме углы
сгоревших дней, остались только улья
и снег, неотличимый от золы.
Две детские кроватки перед входом,
но пчеломатка пролезает в щель:
перекурить и проблеваться медом,
и вдаль смотреть на сонный буковель.
Сквозь дырочку из латексной резины
и я познал советское кино,
мне пел кобзон, меня несли грузины,
меня избили в белом кимоно.
Там балерин обрюзгшие хинкали
внезапно превращались в лебедей,
не потому, что мы страну просрали,
а потому, что бог любил людей.
Гудит пчела, не много и не мало
осталось нас для круглого стола,
и в каждом — жизнь, зазубренное жало,
а смерть — поцеловала и прошла.
* * *
Скорое лето, грузовая зима,
Вороная Фонтанка под гранитным седлом –
Ничего мне не надо, мне хватит зерна,
Окна, нарисованного углём,
С обломками дождевых стрел,
Комнаты с сумерками на дне,
А того, как ты на меня смотрел,
Мне хватит вообще до конца дней.
* * *
Бронзовки, осы, пыльные плодожорки,
ящерки, головастики, голавли,
яхты, фрегаты, шлюпки, фелуки, джонки —
где они? Утекли
в плоской полоске света, в летучей влаге
ворохом охры в мелком лесном овраге,
щепками, головешками на плаву,
струпьями лета, лопнувшего по шву.
Врунгели, уленшпигели, оцеолы,
дервиши, беспризорники, короли,
дерзкие чародеи бродячей школы —
где они? Утекли,
сгрудившись на корме одряхлевшей барки,
где посылает “sos” головастик в банке
азбукой Морзе всем старикам земли,
прячась под курткой у китайчонка Ли.
В темных запрудах, в заводях неопрятных,
переливая «некогда» в «никогда»,
лица листвы в прожилках, в пигментных пятнах
перед концом разглаживает вода.
И проступают вдруг, как на общем фото,
скулы, носы, веснушки. Вполоборота
кто там свистит беззвучно щербатым ртом —
Гек или Том? Да ладно! Конечно, Том.
ГОД
Я гуляю вдоль берега летом,
где затянута листьями заводь,
где растут
бело-жёлтые лилии,
и бегут водомерки,
и каждая — маленький циркуль.
Утекают густые круги
в темноту маслянистого ила.
Я гуляю вдоль берега
ранней весною, когда оголённый плавник
онемевшую твердь рассекает
нечаянной силой,
и рыдает в притоке,
и хохочет в притоке прозрачный двойник-водяник,
поднимаясь над лимбом,
заливая низины, мышиные норы, ходы корневые.
Я гуляю вдоль берега чёрной зимой,
где у мёртвых, костлявых деревьев не шеи, а выи.
Где пески огневые
сияют,
свистят ледяные свистки.
Я в осеннем тумане стою
над невидимым телом реки,
и кончается год,
и я вижу дорогу свою,
где на водных запястьях
качаются, снова живые,
бело-жёлтые лилии.
ВЕТЕРАН
Военный городок на берегу.
Шлагбаумы в проемах парапета.
Горячий ветер лижет Селенгу
под буро-красной готикой Ропета.
Песок и ветер хлещут по глазам,
но со слезой яснее вспомнишь — узкий
небесный серп; кавполк в стенах казарм
томится ожиданием погрузки.
С окрестных сопок сняты патрули,
комэски в штабе склеивают карты,
а над ночным безмолвием земли
развернуты песчаные штандарты.
Они летят над самой Селенгой,
воды касаясь пыльными кистями,
где плоский берег выгнулся дугой,
как верховой со срочными вестями.
В тугих чехлах укрыт знаменный шелк.
Молчит труба. Под утро, к эшелону,
на станцию кавалерийский полк
вытягивает темную колонну,
чтобы теперь в столовке полковой
с плакатом про героев Халхин-Гола
плеснуть в стаканы водки даровой
под лязганье казенного глагола.
Есть винегрет и верить, что твоя
жизнь удалась. На полку встанет книга.
И выползет из черепа змея,
чтобы ужалить старого комбрига.
* * *
Пространственная форма пустоты –
дыра в заборе
или кукиш рамы,
застывшие солдатские кресты,
свистящие из снежной панорамы,
звезда в ночи,
огонь из блиндажа,
самоубийство (как побег из плена),
фигура бесприютного бомжа
(как сгорбленная формула вселенной).
Вселенная бездомна, как огонь,
кочующий по воющим каминам,
как осень,
как отцепленный вагон,
как запах облетевшего жасмина.
За пустотой поникшего куста
сплошной пустыней
обреченно стынет
иная жизнь,
иная пустота,
иных пустот бесплодней и пустынней.
Давай с тобой уйдём через забор,
через дыру.
И станем переулком.
И станем ветром.
И закончим спор
на перекрестке суетном и гулком.
Так дерево становится золой,
так грешница становится невинной,
трава — стернёй,
развалины — землёй,
а роща — переливом соловьиным.
Так талый снег становится водой.
Так звёздной ночью, распуская космы,
ты станешь ослепительной звездой,
перечеркнувшей падающий космос.
Нам выпала забавная игра –
щекочущий сквозняк далеких странствий.
Пространства нет!
Есть вечная дыра
в окаменевшем облике пространства.
Мы вмёртвую держались за скобу
родного дома.
Но скрипит со стоном
гнилая дверь.
Не обмануть судьбу.
Ты чувствуешь? Уносит!
Вместе с домом.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
