Сергей Ивкин ‖ Восемь сосчитанных звёзд

Староуткинск в августе

Стой
на вершине горы
и высматривай персеиды.
Стог
покрывается инеем,
густо дыханье белеет.
Столь
незначительны просверки —
так их легко не увидеть.
Сто
миллионов случайностей,
брызги незримого клея —

сами
решаем, как сложатся
наши дороги?
Камень
взлетает на облако,
мирно минуя уступы.
В Каму
плывёт Чусовая,
минуя столбы и пороги.
С нами
никто не играет,
поскольку мы тупим и тупы.

Дали
свободу наесться
ирги и малины.
Дали
открыли: смотри
и дыши диафрагмой.
Данте
признает: здесь Рай.
Ну а то, что Мальвинам
даром
всё это не нужно…
И правильно: враг мой

вовсе
не враг мне, а просто
сложились иначе
во все-
мудрейшей башке
Вифлиемы и Мекки.
В осень
уходят чужие
цветастые дачи.
Восемь
сосчитанных звёзд
сквозь тяжёлые веки.

Пробуждение

Проснулся ночью, в комнате моей
горел огонь, не грея, не сгорая,
я прошептал: «Ужели вестник Рая?»
Живое пламя, уст не отворяя,
омыло стены светом эмпирей,
где душам нет ни боли, ни раздрая.

На локте приподнялся, закрутив
вокруг себя тугое одеяло,
осмелился: «Мне что, настолько мало
оставлено от службы у штурвала —
пускай не слышен ангельский мотив,
но белый свет вполне подкрашен алым?»

Погасло пламя — в синей полутьме
настолько шумно тишина вздохнула,
что — распрямился, свитер снял со стула,
открыл балкон. Рассветный переулок,
как пёс любимый, подбежал ко мне,
ещё не слыша грозового гула,

но чувствуя: Хозяин разглядел
и что-то знает в мудрости двуногой.
Опять ворчу: «Мне что, настолько много
положено, раз опаленьем ока
отмежевали будущий надел, —
мол, Божий Дар унынием не трогай?»

По городу бродил холодный свет:
мигали фонари, мелькали парно
глаза машин — а я элементарно
ответил суете утилитарной,
что если чуду объясненья нет,
то и не нужно. Служкою алтарным

записан в бесконечный ритуал:
горящий куст — забота и отрада.
Оцепенел: «Мне что, и вправду надо
вложить персты, умножив горечь Ада?
Клянусь, не стану отводить вуаль
и сетовать на зелень винограда».

***
                                                     Ульяне Савиной

Лезвие разума. Плоть деревянная. Трещина по груди.
Лес видит нас — потерявшихся — сразу листвой и корою.
Лестницу на облаках позабыли друзья-маляры.
Ленятся (младость — не в радость): зенит не домазан.

Клеится к памяти ржавый кленовый листок.
Пленница книг записных — вся изолгалась царевна.
Плачешься шёпотом: буквы стучат по стеклу.
Плавится плёнка, плывёт золотая картинка.

Пальцами ветер не ловят, нужны посерьёзней силки:
панцирем — музыку, белым сачком — атмосферу.
Пасынки неба — где солнечный нимб преклоним?
Паника в горле скребёт, но его не покинет.

***

Белое небо. Мурмурация воробьёв.
Вот он, твой птенчик, Катулл. Вот её любовь.
Мир изменился, оставшийся неизменным.
Все элементы те же, но калейдоскоп
вновь провернулся — и зримое волшебство
преобразилось в тусклую современность.

Всё-то тебе контрасты. Нюансный взгляд
движется медленно, думает быстро. Ряд
неодинаковых девушек не одинаков.
Счастье утрачено. Память всегда с тобой.
Ну так закрой глаза и войди в прибой
или в бескрайнее поле раскрытых маков.

Жизнь пролетела. Но ты-то пока живой.
Старость и бедность, признайся, плохой конвой.
Самое время задуматься о побеге:
быть благодарным за каждый весенний час.
Вот, Марк Аврелий хороший коньяк припас.
Вот воробьи копошатся в просевшем снеге.

***

Гордая Оля торгуется с небом:
«Если уж это не дали, тогда мне
будет положено нечто иное,
то, что сама захочу в понедельник».
Серый старик с поцарапанным нимбом,
прозрачнокрылый, сидящий на домне,
думает, что раздобыть ей инее
инея, разве какой-нибудь дольник,

сделать поэтом, пусть слушает слоги,
или рисует, а в нас не кидает
просьбой сплетение судеб и свадеб
в самый последний раз перелопатить.
Кто здесь рабы, а кто Божии слуги?
Что за фантазию ветром надует?
Сделаем так, что отправится в Витебск.
А перспективы не знаю, не Путин.

Оля счастливая едет в корыте
с горки, вопя: «Убирайтесь с дороги».
Серый старик на балкон колокольни
вышел и смотрит на город Шагала.
Что-то и вправду живём, как в квадрате,
снова и снова желаем по кругу,
не различая: внизу, наверху ли —
прицельномыслия жидкая школа.

Что бы такое придумать густое,
чтобы играть перестали в «пятнашки»,
а научились… хоть в калейдоскопе
видеть гармонию крошечной жизни?
Даже бессмертный порою рискует.
И прорицатели плачут в подушку,
и составляют надежду из капель.
Радость в доверии, а не в соблазне.

Телефон

Невиннейшей обидой, не земной,
мой тайный друг, ты делишься со мной
так страстно, что душа на тонкой нити
полощется, как змей квадратный над
весёлой крышей дачи, мягкий ад
себе наметив там, вдали, в зените.

Я столько раз губами скрёб бетон,
что обрываю впрок желанный стон,
приглядываясь к должности аскета.
Всё больше боли при повторе, но
покадрово знакомое кино
стоит над ухом и бубнит про лето.

Так может, помнишь, в мульте заяц Бо:
когда кругом сплошное Бодайбо,
мы — клик — и пребываем в Коктебеле.
Смеёшься в трубке. Вот он — Эдгар По:
два призрака беседуют о по..
поэзии? Пока не огрубели

действительности тонкие черты,
пока улыбку выдыхают рты,
а не презренье, сдобренное грустью,
стони и ной о суетности, что ж
под ласку иглы подставляет ёж,
признав своё смешное нуипустье.

Мы снова о религии, об э…
эстетике? эротике? эгре…
игре, и грех… об этике, чего там.
Мы будем ржать эфирно, ну и ну.
Не дай-то Бог коснуться наяву
руками двум беспечным идиотам.